Лейбов Р.Г.
Освоение технических изобретений русской культурой
вообще и литературой, в частности – тема, входящая в круг интересов тартуско-московской
школы [Топорков; Тименчик, 1987; Тименчик, 1988; Цивьян]. Названные нами работы
посвящены культуре эпохи модернизма, можно назвать также ряд затрагивающих
более раннюю эпоху работ о мифологии железных дорог (ср. [Пиретто], из недавних
см. исследование, инкорпорированное в [Безродный]).В нашей заметке речь пойдет о частных эпизодах
освоения русской культурой нового технического явления – электрического
телеграфа. Эта тема, несомненно, заслуживает более глубокого изучения [1].История внедрения электротелеграфного сообщения в
России, как это обычно бывает в странах с централизованной государственной
экономикой, тесно связана с другими историческими циклами. Первые опыты П.Л.
Шиллинга в этой области относятся, видимо, к концу 20-х – началу 30-х гг.
[Алексеев, 90–95], однако на публикацию сведений об этих разработках в России
был наложен запрет: статья Якоби, посвященная этой теме, была по приказу
императора изъята из отпечатанного в 1834 г. бюллетеня Академии Наук; см. об
этом (с опечаткой в дате) [Яроцкий, 112–113]. Впервые действие телеграфа было
продемонстрировано публике на квартире Шиллинга в 1832 г. [Алексеев, 100]
Первая опытная линия электромагнитного телеграфа длиной в 5 километров была в
1836 году проложена вокруг здания Адмиралтейства. Первые телеграфные линии были
предназначены для связи императора с государственными учреждениями [2]; в 1852
году была открыта линия между Петербургом и Москвой, обслуживавшая Николаевскую
железную дорогу, но присоединение России к международной телеграфной сети
произошло лишь в 1854 году, когда фирма «Siemens & Halske», контракт с
которой был подписан еще в 1850 г., завершила строительство подключенной к
линии Варшавско-Венской железной дороги первой воздушной однопроводной линии,
соединявшей Петербург с Варшавой. Тогда же была сдана линия от Мариамполя до
Прусской границы (договор о подключении с Австрией был заключен в 1854, а с
Пруссией – в 1855). Одновременно стрелочные аппараты были заменены аппаратами
Морзе, обеспечивавшими гораздо более высокую скорость связи. 15 января 1855
года последовало высочайшее утверждение «Положения о приеме и передаче
телеграфных депеш по электромагнитному телеграфу», 15 апреля 1855 года (уже
после смерти Николая Павловича) оно вступило в силу, передача телеграфных сообщения
была объявлена государственной регалией, был разрешен также прием
корреспонденции от частных лиц. К началу 1855 года в России действовали линии,
соединявшие столицу с северо-западными (Гелингфорс, Ревель, Рига) и южными
(Одесса, Николаев, Симферополь) областями империи [Очерк, 103-104].Внедрение телеграфной связи в России, таким образом,
пришлось на перелом эпох и совпало с катастрофой Крымской войны, телеграф стал
ассоциироваться с новыми временами, неслучайно мемуаристы часто упоминают
отсутствие телеграфа, описывая николаевскую эпоху [3].Ю.М. Лотман указывал, что у Тютчева «инерция
наполнения вещественных слов глубинными мифологическими значениями переносится
на слова, не имеющие мифологической традиции: железная дорога, пароход («.змей
морской»)» [Лотман (1999, конспект), 296]. Телеграф, несомненно, должен быть
включен в этот перечень.1. Телеграф как тема
13 августа 1855 Тютчев впервые обратился к теме
телеграфа.Вот от моря и до моря
Нить железная скользит,
Много славы, много горя
Эта нить порой гласит.
И, за ней следя глазами,
Путник видит, как порой
Птицы вещие садятся
Вдоль по нити вестовой.
Вот с поляны ворон черный
Прилетел и сел на ней,
Сел и каркнул, и крылами
Замахал он веселей.
И кричит он, и ликует,
И кружится все над ней:
Уж не кровь ли ворон чует
Севастопольских вестей? (1, 162) [4]
Стихотворение написано в Рославле (Смоленская губ.) по
дороге из Москвы в Овстуг и связано с тревожным ожиданием решительной вести о
сдаче Севастополя (которая последует лишь 27 августа). Та же тема в связи с
образом безмолвной телеграфной линии звучит в письме Тютчева Эрнестине
Федоровне, написанном 9 сентября уже из Москвы по возвращении из деревни и
после получения роковых севастопольских новостей:«Я 400 верст ехал вдоль телеграфной нити, но она
ничего мне о том не поведала, и только от брата, у которого мы с Катериной по
приезде остановились, я узнал эту ужасную новость. Возможно, если бы я написал
тебе тотчас же, то сказал бы что-нибудь очень красноречивое и очень
захватывающее. Теперь же слишком поздно…» [Тютчев, 172].Телеграф выступает в стихотворении в виде магического
(и зловещего) средства связи, смысл сообщений которого скрыт от «путника», но
явлен вещей птице. «Слава» и «горе» в первой строфе – не антонимы, а синонимы,
инвариантом которых будет «кровь» (здесь Тютчев следует общей «севастопольской
мифологии», наследующей мифологии бородинской).Как обычно бывает при усвоении культурой новых тем,
они связываются с уже разработанными в ней сюжетами. В нашем случае важно и то,
что тема телеграфа уже была известна русской литературе (благодаря относительно
раннему введению в лексикон самого термина, ставшего частью титула журнала Н.
Полевого) и активному использованию оптического телеграфа, предшественника
электромагнитного (он также соединял Петербург и Варшаву) [5]. Таинственные
мистические качества могли приписываться и этому устройству; ср., например,
частично приведенный М.П. Алексеевым отрывок из поэмы Полонского «В конце
сороковых годов»:И помнит он, как в этом мраке стали
Усталые глаза его встречать
Какие-то огни… они играли,
Качались, подымались и опять
Кувыркались. То телеграфы были,
И ум его впотьмах они дразнили:
Условные огни во все концы
Переносили вести, все дворцы
Их ожидали с жадным нетерпеньем,
А он дремал, глядел, опять дремал,
Хотел понять их и воображеньем
Газетные известья дополнял. [Полонский, 468] [6]
У Тютчева появляется очевидный у Полонского и
исключительно важный для дальнейшего развития темы обертон: телеграф – аналог и
замена фельдъегерей, переносчик новостей государственного значения, может быть
отождествлен с самой историей [7]. Мистический язык телеграфной нити в
стихотворении Тютчева сродни неясности для современников смысла совершающихся
событий и неясности прорицаний «духов» в стихотворении «1856» («Стоим мы слепо
пред судьбою»).Здесь мы переходим от вопроса о том, как встраивается
телеграф в систему культурных смыслов первой половины XIX в. к рассмотрению
того, как техническая новинка мифологизируется Тютчевым в рамках его индивидуальной
поэтической системы.Телеграфная связь (как ранее – железные дороги) являет
собой победу человека над главными врагами Тютчева – пространством и временем
[см. Лотман, 1990; 123–138] и потому может оцениваться положительно (см.
вторую подглавку нашей статьи). Однако скрытое знание, требующее интерпретации,
всегда двусмысленно в мире Тютчева: начиная со ст. «Безумие» (начало 30-х гг)
мы находим ряд деклараций, объявляющих такое знание пустым или даже ложным.
Противопоставление человека и птицы, общее место романтической поэзии, которому
отдал дань и Тютчев [8] в стихотворении 1855 года, перетолковывается: птице
приписывается не только традиционно положительно оценивающаяся в рамках этого
противопоставления свобода передвижения по вертикальной оси, но и мистическая
способность предвещать беду и «чуять кровь».Заметим, что сходная формула у Тютчева впервые
появляется в ст. «29-ое января 1837» («Кто слышит пролитую кровь»), там она
восходит к Книге Бытия и является перифрастическим именованием Бога. Эта же
формула всплывает у Тютчева в письме незадолго до написания рассматриваемого
нами стихотворения:«Откуда ты взяла, что отправка «Allgemeine» стоит так
дорого? <…> Посылаю тебе сегодня еще три номера. Последний из этих
номеров содержит первое телеграфическое известие об их поражении 6/18 сего
месяца под Севастополем. Испытываешь истинное наслаждение, читая в их подлых
газетах подробности этого разгрома, которые против их воли пробиваются наружу,
сквозь все недоговаривание и вранье. На сей раз столько было пролито крови, что
она просачивается сквозь их лукавство <курсив наш – Р.Л.> и, несмотря на
все ухищрения редакции, ничего не удается скрыть. Но еще более поражаешься,
наблюдая, как мы здесь поддерживаем их ложь и их утайки пошлым смирением наших
бюллетеней и непостижимым старанием преуменьшить потери врага в наших
донесениях». (Из письма Э.Ф. Тютчевой. СПб., 20 июня 1855 [Тютчев, 1980,
170-171].)Метафорический ход здесь и в стихотворении един: кровь
(реальность) проступает сквозь информационную оболочку и очевидна для чуткого
читателя газеты – или для зловещей птицы.Стихотворение Тютчева «Вот от моря и до моря…» –
одно из тютчевских пророчеств. Тютчев откликается на современные событиями
«стихотворениями на случай», но очень часто «случай» у Тютчева метонимически
представляет собой Историю.Интересующий нас текст примечателен тем, что речь идет
о событии, которого со страхом ожидают, но которое еще не произошло. Это
пророчество передоверено ворону.Ликующий ворон противопоставлен путнику как вещее
существо; путник характеризуется глаголом «видит» (это поверхностное зрение, не
дающее проникновения в суть вещей), ворон – глаголом «чует» (зловещее чутье,
соответствующее фольклорной функции ворона). Однако поэтический язык Тютчева
был, по словам Ю.М. Лотмана, «широк и подвижен и давал возможность в разных
стихотворениях варьировать – до противоположного – точки зрения» [Лотман, 1990,
123].Синонимичные глаголы восприятия по-другому
противопоставлены в тютчевском стихотворении, обращенном к Фету (1862):Иным достался от природы
Инстинкт пророчески-слепой –
Они им чуют, слышат воды
И в темной глубине земной…
Великой Матерью любимый,
Стократ завидней твой удел –
Не раз под оболочкой зримой
Ты самое ее узрел. (1, 189)
Апология зрения (противопоставленного «инстинктивному»
чутью) имеет прямое отношение к ближайшему контексту рассматриваемого нами
стихотворения. 13 августа 1855 г. датировано не только «телеграфное»
стихотворение, но и гораздо более известный текст:Эти бедные селенья,
Эта скудная природа –
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя. (1, 161)
На связь обоих текстов с атмосферой ожидания
севастопольской катастрофы указывал еще Д.Д. Благой (см. [Тютчев, 1965, 405]).
Отметим некоторые общие черты текстов:Оба написаны четырехстопными хореями, причем в обоих
случаях хореи «фольклоризированы» (в ст. «Вот от моря и до моря» эффект
достигается за счет крайней примитивизации рифм, почти сплошь морфологических,
и отказа от рифмовки нечетных стихов в двух центральных строфах; в ст. «Эти
бедные селенья» – за счет сплошных женских окончаний).Оба ощутимо сдвинуты в жанровом отношении в сторону
лиро-эпики.Сквозной темой обоих является затрудненность
толкования реальности: в первом ворон чует то, чего не видит путник, во втором
путником оказывается благословивший Россию Христос, а иноплеменному взору
невидимо то, что «за оболочкой зримой» явлено русскому поэту [9], при этом
скрытая от «гордого взора» реальность также описывается глаголами, связанными
со зрением (отметим при этом глагол «сквозит», также связанный у Тютчева в
других текстах с амбивалентной стихией огня/света: «Лучи сквозили, трепетали
тени; Не умолкал в деревьях птичий гам» («Дым»), «Лишь слышен легкий треск, и в
нижнем слое Костра огонь предательски сквозит» («Гус на костре»)).В обоих текстах исключительную роль играют подтексты
из пушкинских хореических лиро-эпических текстов. В первом случае это две
«фольклоризированных» пьесы – перевод 1828 года из Вальтер Скотта («.Ворон к
ворону летит…») и «Сказка о золотом петушке» (о коннотациях пушкинского образа,
связанных с темой пророчества о гибели царства, актуализировавшихся после
смерти Николая I [см. Погосян, 104, 107, прим. 11]). Именно «Золотой петушок»,
как нам представляется, является ключевым для Тютчева претекстом для
мифологизации телеграфа. Во втором случае основным претекстом будет пушкинская
«Легенда» («Жил на свете рыцарь бедный») (мотивы бедности, смирения,
«непостижного уму» мистического откровения; эта параллель указана в [Меднис,
147–148]).«Вот от моря и до моря…» – текст, описывающий нависшую
над страной катастрофу, «Эти бедные селенья» – стихотворение, пророчествующее о
великом будущем страны, непонятой сегодняшними победителями. Думается, эти
стихотворения могут рассматриваться не только как хронологически близкие [10],
но и как своеобразные «два голоса», представляющие две точки зрения: первое
рисует алармистскую картину надвигающейся катастрофы, второе компенсирует эту
картину указанием на избранность России. Мистическое знание чующего кровь
ворона оказывается скомпрометированным тайной для чужих сакральной природой
русского пространства.Сходные настроения организуют восприятие
севастопольской катастрофы русским обществом в целом.Вещий ворон связан у Тютчева с враждебным России
Западом, кровью и с железной нитью телеграфа. 25 лет спустя Тютчев,
противопоставляя будущий «всеславянский мир» бисмарковской Германии, повторит
темы, выделенные нами:«Единство, – возвестил оракул наших дней, –
Быть может спаяно железом лишь и кровью… »
Но мы попробуем спаять его любовью, –
А там увидим, что прочней…
(2, 223)
2. Телеграмма как жанр
Телеграф (в отличие от пароходов или железных дорог)
был не только технической новинкой, но и актуальной средой бытовой письменной
речи. Он объединил два полюса, резко разведенных в культуре традиционной почтово-эпистолярной
эпохи – тексты государственной значимости, депеши, доставляемые с фельдъегерями
и тексты предельно интимные (привязанные к ритуальным ситуациям или текущим
жизненным обстоятельствам). В рассмотренном нами выше стихотворении телеграф выступал
в своей первой ипостаси [11]. Но у Тютчева мы найдем и вторую.Тютчев – едва ли не первый русский поэт, в собрании
сочинений которого публикуются стихотворные телеграммы. Неудивительно, что
телеграфный стиль (заданный техническими ограничениями на объем текста)
показался близким Тютчеву, всю жизнь писавшему фрагментарные, предельно краткие
тексты. Однако усвоение «телеграфного стиля» далось Тютчеву не сразу.Впервые Тютчев опробовал силы в жанре стихотворной
телеграммы в 1861 году. Текст, обращенный к мужу сестры и к брату и
приуроченный к их именинам, явно не демонстрирует внимания Тютчева к
возможностям нового жанра:Обоим Николаям
Мы всех возможных благ желаем
И от души их поздравляем. (2, 258)
Через десять лет после введения в лирику телеграфа как
темы, 28 июня 1865 года, в канун Петрова дня, Тютчев написал текст для
поздравительной телеграммы, которую он собирался послать в Петергоф имениннику
кн. Вяземскому [12]:Бедный Лазарь, Ир убогой,
И с усильем и с тревогой
К вам пишу, с одра привстав,
И привет мой хромоногой
Окрылит пусть телеграф.
Пусть умчит его, играя,
В дивный, светлый угол тот,
Где весь день, не умолкая,
Словно буря дождевая
В купах зелени поет. (2, 171)
На рукописи имеется надпись «Ceci vaut mieux mais
c’est trop long p. le télégraphe»… [Тютчев,1933–1934, 2 – 407].Таким образом, с жанром «телеграфного хокку» поэт не
справился с первого раза. Пришлось сочинять новый, более лапидарный вариант:Есть телеграф за неименьем ног,
Неси он к вам мой стих полубольной.
Да сохранит вас милосердый бог
От всяких дрязг, волнений и тревог,
И от бессонницы ночной. (2, 170)
К этому автографу приписано: «Voilá des vers
assez mauvais p. plaire au [нрзб.]» [Тютчев,1933-1934, 2 – 408].Два текста, о которых идет речь, находятся между собой
в сложных отношениях – первый (который «лучше») не проходит телеграфной цензуры
(слишком длинный), второй («гораздо худший») должен его заменить. Таким
образом, второй текст можно рассматривать как перевод на «телеграфный язык»
первого. Следует указать на общие мотивы текстов, а затем – на различия между
ними, это даст нам описание механизма «перевода».В первом варианте 44 слова, во втором варианте – 27.
Очевидно, сокращение объема сделало возможной передачу текста по телеграфу [13].Обращает на себя внимание смена стихотворного размера.
Четырехстопный хорей с прихотливой строфикой (ААбАб ВгВВг), уже опробованный в
связи с телеграфной темой, сменяется вольным ямбом (55554; абааб). Стиховая
форма здесь небезразлична. Хорей у Тютчева связан, в частности, с темой
быстрого движения, пятистопный ямб со сплошными мужскими клаузулами встречается
позднее – в двух статуарных медитациях на тему Vanitas («От жизни той, что
бушевала здесь» и «Брат, столько лет сопутствовавший мне»). Отметим, что
тютчевские «дублеты» вообще часто связаны со сменой размера, и могут быть
рассмотрены в связи с этим как трансформации темы в разных
эмоционально-интонационных регистрах.Первый текст начинается с полуиронических
самоуподоблений (евангельского и гомеровского), которые подготавливают
мифологизацию телеграфа (ему посвящены два стиха из 10). Движение поэтического
сюжета здесь таково: «Описание беспомощного героя – волшебное перенесение слова
– описание волшебного локуса, связанного с адресатом». Отсутствует собственно «именинный»
ритуальный компонент – пожелания (точнее, он редуцирован до стиха «И с
надеждой, и с тревогой»), зато текст вписывается в парадигму других тютчевских
стихотворений о «волшебном перемещении в пространстве/времени» («Глядел я, стоя
над Невой» – в оптативе, «Вновь твои я вижу очи», «Я встретил вас, и все былое»
– в ирреальном наклонении). Петергоф описан здесь как рай (ср. сходное
соединение фонтанов и зелени внутри блаженного замкнутого пространства [здесь –
«угол»] в ст. «Пошли, Господь, свою отраду»).Во втором тексте сохранены главные темы зачина первого
(«привет хромоногой»/«полубольной стих», телеграф как волшебный помощник,
впрочем, здесь уже выступающий не в роли «светозарного гения», а простого
технического средства, восполняющего немощи адресанта: «за неименьем ног»), но
сюжет резко трансформирован – на другом конце провода уже не идеальное
пространство мифологизированного Петергофа, в котором, надо полагать, обитают
блаженные, к лику которых Вяземский тем самым причисляется, но сам старый князь,
нуждающийся в божественной защите от неприятностей и бессонницы и в этом смысле
уравненный с адресантом.Телеграф – герой обеих телеграмм, но в неотправленной
он наделен волшебными свойствами: окрыляет хромоногий привет, и мчит его
«играя» (слово исключительно важное у Тютчева, означающее божественную игру). В
отправленной же он заменяет подагрические ноги и просто «несет» стих.Таким образом, телеграфный язык требует отказаться от
развития собственного сюжета и обратиться к шаблонным формам поздравления (не
исключаю, что сказалась и обида поэта на технику, не позволившую сообщить
адресату первый «лучший» вариант).Включение темы телеграфа в телеграфные поздравления
здесь, с одной стороны, мотивировано необходимостью усиления мотива
неподвижности героя (заметим, что Ир – гомеровский бродяга, проекция делает
самоописание Тютчева оксюморонным). С другой стороны, такого рода тематизация
средств связи характерна для раннего периода их освоения культурой. В
последующих стихотворных телеграммах Тютчева тема телеграфа исчезнет, зато он
освоит кроме поздравительной тематики, связанной с традиционной
эпистолярно-литературной культурой, новую, собственно телеграфную,
предвосхищающую развитие жанра в отмерянное телеграфу судьбой столетие
существования:Доехал исправно, усталый и целый,
Сегодня прощаюсь со шляпою белой,
Но с вами расставшись… не в шляпе тут дело… (1870; 2, 259).
Примечания
[1] К сожалению, нам осталась недоступна книга: Tom Standage «The Victorian Internet: The
Remarkable Story of the Telegraph and the Nineteenth Century’s Online
Pioneers». Характерна, однако, заданная
заглавием аналогия между телеграфом и интернетом. Вымершее к концу XX века
средство связи воспринималось в первой половине века XIX так же остро, как в
наше время воспринимается интернет.[2] В нарочито анекдотическом виде это отражено в
рассказе Ю.Н. Тынянова «Малолетний Витушишников»: «<…> год назад первый
электрикомагнитический телеграф был проведен из его зимнего дворца к трем
нужным лицам: шефу жандармов Орлову, главноуправляющему инженерией Клейнмихелю
и фрейлине двора Нелидовой, которая жила по Фонтанке. Изобретение ученого
сотрудника III отделения, барона Шиллинга фон Капштадт» [Тынянов, 466]. Ко
времени, когда происходит действие рассказа Тынянова, П.Л. Шиллинга (1786–1837)
уже давно не было в живых, кроме того, он никогда не служил в III отделении,
хотя и приходился родней А.Х. Бенкендорфу. О Шиллинге см. [Гуревич], [Яроцкий],
[Алексеев, 87–101].[3] Ср.: в очерке А. Соколовой «Император Николай
Первый и васильковые дурачества»: «В то время не было еще ни телеграфов, ни
железных дорог. Осложнялся этим побег, но значительно осложнялась, конечно, и
погоня…» [Соколова, 106] или в «Рассказах об Императоре Николае I» А.В.
Эвальда: «<…> на всех станциях по пути от Петербурга, например, до
Варшавы держались для него особые лошади, так называемые – курьерские, которые
только и употреблялись для курьеров и для государя и более никому, ни за какие
деньги и ни под каким предлогом не отпускались. Да их и нельзя было отпускать,
так как электрических телеграфов еще не было, и неизвестно было, когда может
прискакать курьер. А сохрани Боже, если бы на какой-нибудь станции курьер не
нашел готовых лошадей.» [Эвальд, 60] Здесь вновь трудно удержаться от аналогий
– распространение интернета в России оказалось столь же тесно связанным в
культурном сознании с историческим переломом начала 90-х гг. прошлого века, что
также не могло не сказаться на осмыслении технического новшества.[4] Здесь и далее при цитатах из Тютчева ссылки даются
на издание [Тютчев, 1965] с указанием номера тома и страниц через запятую. Дата
может указываться в скобках перед номером тома.[5] См. [Алексеев, 42-43]. Тютчев мог наблюдать
действие оптического телеграфа во время поездок в Овстуг в 40-е – 50-е гг.[6] Отметим, что эта часть неоконченной поэмы
Полонского была опубликована в 10 номере «Русского вестника» на 1867 год. Таким
образом, нельзя исключать возможного ретроспективного воздействия тютчевского
стихотворения на развитие темы у Полонского. Влияние Тютчева (высоко ценимого
Полонским) становится еще вероятнее, если предположить в процитированном
отрывке контаминацию стихотворения 1855 года и опубликованного в газете «День»
в 1865 г. стихотворения «Ночное небо так угрюмо». Задним числом огни оптического
телеграфа у Полонского превращаются в беседу «демонов глухонемых».[7] Ср. у поэта другой эпохи противопоставление
старого понимания истории и истории современной как оппозицию жанров эпического
повествования и телеграммы: «Время – / вещь необычайно длинная // были времена
– / прошли былинные. // Ни былин, / ни эпосов / ни эпопей. // Телеграммой /
лети, / строфа! // Воспаленной губой / припади / и попей // из реки / по имени
– «Факт». / Это время гудит / телеграфной струной, // это / сердце / с правдой
вдвоем <…> » [Маяковский, 464].[8] Ср. использование близкой формулы в первом стихе
ст. «С поляны коршун поднялся…» (30-е гг).[9] Обратим внимание на доходящий до ономатопеи
звуковой повтор, организованный согласными «к/г» и «р» в первом стихотворении
(объединяющий слова семантического поля, связанного с вороном), отзывающийся в
стихе «гордый взор иноплеменный». Возможные ассоциации вороньего карканья и
иноязычной речи (немецкой, в первую очередь) подкрепляются немецким словом «Die
Krahe» = «ворона» (путаница, связанная с наименованиями этих двух птиц
отразилась, например, в русском переводе названия песни Шуберта на слова В.
Мюллера из цикла «Die Winterreise»).[10] Точных сведений о времени создания стихотворений
у нас нет. Датировка в списках указывает, скорее, на время записи в Рославле
сочиненных дорогой стихотворений. Соответственно, говоря о «первом» и «втором»
стихотворении, мы не пытаемся ни обозначить хронологию их создания, ни
реконструировать логику тютчевской мысли.[11] В том же значении телеграф упомянут в мадригале
1863 г., обращенном к Н.С. Акинфиевой: «И самый дом наш будто ожил, Ее жилицею
избрав, И нас уж менее тревожил Неугомонный телеграф». (2, 157)[12] Тютчев в это время пребывает в Петербурге, почти
не выходя из дому – он страдает подагрой (см. запись А.Ф. Тютчевой от 2 июля
ст. ст. [ЛН–2, с. 375]).[13] Особых разысканий требует уточнение причины
отказа от первого текста. «Слишком длинная» пьеса могла быть отвергнута как по
техническим причинам (именно в 1865 году телеграфы в России перешли на
печатающие устройства Юза [Гезехус, 784], с чем могли связываться ограничения
на объем передаваемых текстов), так и по причинам экономического свойства – за
каждые десять слов сверх минимальных 20 следовало платить по 15 копеек.Список литературы
Алексеев – М.П. Алексеев. Пушкин и наука его времени
// М.П. Алексеев. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л., 1984. С.
22–173.Безродный – М.В. Безродный. Пиши пропало. СПб., 2003.
Гезехус – Н.А. Гезехус. Телеграфия // Энциклопедический
словарь: Брокгауз и Ефрон. СПб., 1901. Т. XXXII.Гуревич – П. Гуревич. Шиллинг фон-Канштадт // Русский
биографический словарь: Шебанов – Шютц. СПб., 1911. С. 276–280.ЛН (1,2) – Литературное наследство. Т. 97 (кн. 1–2):
Федор Иванович Тютчев. М., 1988–1989.Лотман, 1990 – Ю.М. Лотман. Поэтический мир Тютчева //
Тютчевский сборник. Таллин, 1990. С. 108–141.Лотман (1999, конспект) – Ю.М. Лотман. Спецкурс
«Русская философская лирика. Творчество Тютчева» [неавторизованный конспект
лекций] // Тютчевский сборник II. Тарту, 1999. С. 272–317.Маяковский – В.В. Маяковский. Избранные произведения.
Т. 2. М.–Л., 1963.Меднис – Н.Е. Меднис. Сверхтексты в русской
литературе. Новосибирск, 2003.Очерк – Краткий исторический очерк развития и
деятельности Ведомства путей сообщения за сто лет его существования
(1798–1898). СПб., 1898.Пиретто – Д.П. Пиретто. Тройка и поезд: «свое» и
«чужое» в русской культуре. // Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia IV:
«Свое» и «чужое» в литературе и культуре. Тарту, 1995. С. 297–309.Погосян – Е.А. Погосян. К проблеме значения символа
«Золотой петушок» в сказке Пушкина // В честь 70-летия профессора Ю.М. Лотмана.
Тарту, 1992. С. 98–107.Полонский – Я. Полонский. Стихотворения. Л., 1954.
Соколова – А. Соколова. Император Николай Первый и
васильковые дурачества // Исторический вестник. 1910. Т. 119. N 1. С. 104–113.Топорков – А.Л. Топорков Из мифологии русского
символизма: Городское освещение // Мир А. Блока: Блоковский сборник (V). Тарту,
1985. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 657). С. 101–112.Тименчик, 1987 – Р.Д. Тименчик. К символике трамвая в
русской поэзии // Труды по знаковым системам. 21: Символ в системе культуры.
Тарту, 1987. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 754). С. 135–143.Тименчик, 1988 – Р.Д. Тименчик. К символике телефона в
русской поэзии // Труды по знаковым системам. 22: Зеркало: Семиотика
зеркальности. Тарту, 1988. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 831). С.
155–163.Тынянов – Ю.Н. Тынянов. Кюхля. Рассказы. Л., 1973.
Тютчев,1933–34 – Ф.И. Тютчев. Полное собрание
стихотворений. В 2 тт. М.–Л., 1933-1934Тютчев, 1965 – Ф.И. Тютчев. Лирика. В 2 тт. М., 1965.
Тютчев 1980 – Ф.И. Тютчев. Сочинения в 2 тт. Том 2:
Письма. М., 1980.Цивьян – Ю.Г. Цивьян. К символике трамвая в раннем
кино // Труды по знаковым системам. 21: Символ в системе культуры. Тарту, 1987.
(Учен. зап. Тартуского гос. ун-та; вып. 754). С. 119–134.Эвальд – А.В. Эвальд Рассказы об Императоре Николае I
// Исторический вестник. 1896. Т. 65. № 8. С. 334—336.Яроцкий – А.В. Яроцкий. Павел Львович Шиллинг. М.–Л.,
1953 (Деятели энергетической техники. Биогр. Сер. Вып. XVI).Для подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://ruthenia.ru/
