В. Э. Вацуро
Творчество Михаила Юрьевича Лермонтова (1814-1841)
явилось высшей точкой развития русской поэзии послепушкинского периода и
открыло новые пути в эволюции русской прозы. С именем Лермонтова связывается
понятие «30-е годы» не в строго хронологическом, а в историко-литературном
смысле, период с середины 20-х до начала 40-х годов. Поражение декабрьского
восстания породило глубокие изменения в общественном сознании; шла переоценка
просветительской философии и социологии, основанной на рационалистических
началах, но поворот общества к новейшим течениям идеалистической и
религиозной философии (Шеллинг, Гегель) нес с собой одновременно и углубление
общественного самоанализа, диалектическое мышление, обостренный интерес к
закономерностям исторического процесса и органическим началам народной жизни.
Творчество Лермонтова чрезвычайно полно отразило новый этап эволюции
общественного сознания, причем в ускоренном виде: вся его литературная жизнь
от ученических опытов до «Героя нашего времени» продолжается неполных
тринадцать лет (1828-1841), за которые им было написано более 400
стихотворений, около 30 поэм, 6 драм и 3 романа.Путь Лермонтова начинается под знаком байронической
поэмы. Уже одно это было актом самоопределения поэта: ни архаическая
литературная среда Благородного пансиона, где он учился в 1828-1830 гг., ни
новое поколение литераторов, обособившееся от пансионских учителей и создавшее
«Общество любомудрия», занятое проблемами эстетики, истории, шеллингианской
философии, отнюдь не сочувствовали «русскому байронизму». Между тем творчество
Байрона и Пушкина периода «южных поэм» становится для будущего поэта основным
эстетическим ориентиром.«Русский байронизм» был явлением не привнесенным, а
органическим; одним из частных выражений складывающейся романтической системы
литературного мышления 30-х годов. Романтический индивидуализм, с характерным
для него культом титанических страстей и экстремальных ситуаций, лирическая
экспрессия, сменившая гармоническую уравновешенность и сочетавшаяся с
философским самоуглублением, все эти черты нового мироощущения искали себе
адекватных литературных форм. С первых шагов Лермонтов обнаруживает тяготение к
балладе, романсу, лиро-эпической поэме и равнодушие к элегии или антологической
лирике, характерным для 20-х годов. «Байроническая» (лирическая) поэма, первые
русские образцы которой дал Пушкин в 1821-1824 гг., к концу десятилетия
переживает в России свой расцвет, приобретая роль ведущего жанра. Такая поэма
несет в себе определенную концепцию: в центре ее герой изгой и бунтарь,
находящийся в войне с обществом и попирающий его социальные и нравственные
нормы (ср. у раннего Лермонтова «Преступник», 1829; «Атаман», 1831); над ним
тяготеет «грех», преступление, обычно облеченное тайной и внешне предстающее
как страдание. Страдания героя важная концептуальная черта поэмы. Все
повествование концентрируется вокруг узловых моментов духовной биографии героя;
оно отступает от эпического принципа последовательно хронологического изложения
событий, допуская временные смещения, сюжетные эллипсисы («вершинная
композиция»); оно строится как диалог, приближаясь к лирической драме, или,
напротив, как монолог-исповедь, в которой эпическое начало как бы растворяется
в субъективно-лирической стихии («Исповедь», 1830—31). В концепции такой
лирической драмы или поэмы особое место принадлежит любви; отвергнутый
обществом, герой как бы сосредоточивает все свои душевные силы на одном объекте
своей возлюбленной, образ которой, воплощая в себе «ангельское начало»,
контрастирует обычно с главным героем. Создается особая шкала этических
ценностей: любовь равноценна жизни; утрата ее смерти, и с концом любви
(смертью или изменой возлюбленной) прекращается и физическое существование
героя. В той или иной степени эта художественная концепция прослеживается во
всех сколько-нибудь крупных замыслах раннего Лермонтова, вплоть до ранних
редакций «Демона».Идущая от Байрона и Пушкина литературная традиция
подсказывала географические и временные координаты лирической поэмы. Обычно это
юг и Восток или европейское средневековье, где искали «естественные» характеры
и пылкие страсти, не подчиненные «прозаическим» требованиям современного
социального этикета. «Восток» Лермонтова это, как правило, Кавказ, который он
повидал в детстве; кроме того, поэт опирался как на литературные, так,
по-видимому, и на устные сведения о быте, этнографии и истории горских народов
(«Каллы», 1830-1831, «Измаил-Бей», 1832; «Аул Бастунджи», 1833-1834;
«Хаджи-Абрек», 1833). Хотя эти поэмы не лишены традиционного «ориентального»
экзотизма, работа над ними оказалась для Лермонтова школой исторического и
литературного изучения культуры, быта и психологии народов Кавказа школой,
которая очень помогла впоследствии автору «Беглеца» и «Героя нашего времени».
Главная цель «средневековых» поэм Лермонтова состояла почти исключительно в
разработке центрального характера («Литвинка», 1832); в то же время эти
произведения подготовили поэмы, основанные на национальном материале («Последний
сын вольности», 1831; «Боярин Орша», «Песня про царя Ивана Васильевича…»).Работа над поэмами накладывает свой отпечаток и на
лирику Лермонтова 1830-1831 гг., предопределяя особенности лирического
субъекта. В эти годы идет формирование личности поэта; его напряженная духовная
жизнь находит выход в нескольких мучительных увлечениях, следующих одно за
другим (Е. П. Сушковой, Н. Ф. Ивановой, В. А. Лопухиной); эпизоды интимной
биографии закрепляются в сериях стихотворений, связанных единством лирического адресата
и отражающих разные стадии развивающегося чувства; в этом смысле условно
говорят о лирических циклах «сушковском», «ивановском», «лопухинском». Эти
«циклы» обычно рассматриваются как лирический дневник; действительно, в нем
явственно ощущается автобиографическая основа, однако это, конечно,
литературная автобиография, и самые границы «циклов» неизбежно размыты и
условны. Как и в поэмах, переживания лирического субъекта отличаются
напряженным драматизмом; в этих стихах доминируют мотивы неразделенного
чувства, измены и пр.; Лермонтов как бы соотносит свое лирическое «я» с
трагическими судьбами реальных поэтов прошлого, которые стали уже предметом
литературного обобщения, с А. Шенье и прежде всего с Байроном. Эти аналогии
формируют лирическую ситуацию, с ожиданием гибели, нередко казни, изгнания,
общественного осуждения. Здесь юный Лермонтов вновь находит опору в
байроновской поэзии; в стихах 1830—1831 гг. многократно варьируются
байроновские строки, ключевые формулы и лирические мотивы, в том числе и
эсхатологические, почерпнутые из «Сна» и «Тьмы». Отчасти под воздействием
Байрона в его творчестве возникает особый жанр «отрывка» лирического
размышления, медитации. Эти «отрывки» также приближены к лирическому дневнику,
однако в их центре не событие, а определенный момент непрерывно идущего
самоанализа и самоосмысления. Это самоанализ, придающий ранней лирике
Лермонтова особый характер «философичности», свойственный всему его
поэтическому поколению, во многом еще подчинен принципу романтического контраста.
Лермонтов мыслит антитезами покоя и деятельности, добра и зла, земного и
небесного, наконец, антитезой собственного «я» и окружающего мира. Однако в его
стихах уже содержатся элементы диалектики, которые затем получат развитие.В лирике 1830-1831 гг. мы находим и непосредственно
социальные, и политические мотивы и темы. Следует заметить, что политическая
лирика в прямом смысле, столь характерная для русской литературы 20-х годов, в
творчестве Лермонтова редкость; социально-политические проблемы, как правило,
присутствуют в нем неявно, в сложной системе философских и психологических
опосредований, хотя именно на их основе вырастает тот пафос скептицизма и
отрицания, которым проникнуто все лермонтовское литературное наследие. Но в
1830-1831 гг. эти проблемы выступают в наиболее обнаженной форме. Московский
университет, где учится в эти годы Лермонтов, жил философскими и политическими
интересами; в нем сохранялся еще и дух демократической и независимой
студенческой корпорации, порождавший поэзию Полежаева (о котором Лермонтов
вспомнил затем в «Сашке») и студенческие кружки и общества Станкевича, Герцена
и Белинского. О связи Лермонтова с этими кружками нет никаких сведений, однако
он, несомненно, разделял свойственный им дух политической оппозиции. Антитиранические
и антикрепостнические идеи нашли у него выражение еще раньше в «Жалобах
турка» (1829), а в интересующее нас время в целой серии стихов, посвященных
европейским революциям 1830-1831 гг. («30 июля (Париж) 1830 года», «10 июля
1830»). Происходит конкретизация байронической фигуры изгоя и бунтаря;
возникает так называемый «провиденциальный цикл», где лирический субъект
оказывается непосредственным участником и жертвой социальных катаклизмов;
отсюда, между прочим, и обостренный интерес Лермонтова не только к событиям
Французской революции («Из Андрея Шенье», 1830-1831), но и к не стершейся в
памяти общества эпохе пугачевщины («Предсказание», 1830). В драме «Странный
человек» (1831) сцены угнетения крепостных достигают почти реалистической
социальной конкретности; самый «шиллеризм» этой драмы, во многом близкой
юношеской драме Белинского «Дмитрий Калинин», был очень характерным проявлением
настроений, царивших в московских университетских кружках. Так подготавливается
проблематика первого прозаического опыта Лермонтова романа «Вадим»
(1832-1834) с широкой панорамой крестьянского восстания 1774-1775 гг. Это роман
еще тесно связан с лирикой и поэмами Лермонтова: как и поэмы, он построен по
принципу единодержавия героя, контрастного сопоставления центральных характеров
(«демон» Вадим, «ангел» Ольга); характер Вадима близок к «герою-злодею»
байронической поэмы. Сюжетные мотивы и концептуальные моменты романа
(физическое уродство героя, намечающийся мотив инцеста, экстремальность чувств
и поведения, наконец, повышенная экспрессивность языка) сближают его с прозой
«неистовой школы» (ранний Бальзак, «Собор Парижской богоматери» В. Гюго);
однако повествовательно-бытовая сфера с народными сценами и «прозаическими»
героями (Юрий) по мере развития сюжета приобретала все большую автономность,
оказываясь средоточием социальных конфликтов. Может быть, поэтому роман остался
незаконченным.Роман о Вадиме пишется уже в Петербурге. В 1831 г.,
оставив Московский университет, Лермонтов переезжает в столицу и 1832-1834 годы
проводит в стенах Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.Малопродуктивные в творческом отношении, эти годы были
важны, однако, для внутренней эволюции Лермонтова; уже к 1832 г. «лирическое
неистовство» двух предшествующих лет идет на спад и начинается постепенное
возвращение к лиро-эпическим формам, но уже на новой основе. Стихи 1832 г.
уже не лирический дневник; объективное начало в них опосредованно, а круг
жизненных впечатлений и образных средств шире. «Парус» написан именно в 1832
г., как и «Желанье», «Тростник», «Два великана», где ощущаются симптомы более
углубленного освоения народной поэзии. В 1835 — начале 1837 г. Лермонтов
общается с петербургскими литераторами. О его окружении в это время известно
мало; мы знаем, однако, что в него входили люди, близкие к формирующемуся
славянофильскому лагерю (С. А. Раевский, А. А. Краевский). В этом общении у
Лермонтова укрепляется уже определившийся интерес к проблемам национальной
истории и культуры, а также к сюжетному характерологическому повествованию на
современном материале, первыми опытами которого были его ранние драмы.
Незаконченный роман «Княгиня Лиговская» (1836) знаменовал этот этап его
эволюции; возникнув, как и «Странный человек», на интимной автобиографической
основе, он оказался первой попыткой создания социального характера: фигуры
Печорина, молодого столичного офицера из высшего общества, Веры, его бывшей
возлюбленной, вышедшей замуж за старого князя Лиговского, все это первые
абрисы будущих персонажей «Героя нашего времени»; поведение их и способ
мышления обусловлены средой и обстоятельствами, и они уже предопределяют
конфликт между Печориным и бедным дворянином Красинским как можно думать,
центральный драматический узел всего повествования. Соответственно меняется и
роль бытовой сферы: если в раннем творчестве Лермонтова герой существовал вне
быта и даже был противопоставлен ему как носитель духовного начала миру
«существенности», то теперь Лермонтов обращается к социальному бытописанию,
прямо предвосхищающему «физиологии» начала 40-х годов; едва ли не впервые в
русской литературе он дает описание «петербургских углов» социальный
городской пейзаж, который станет затем органической принадлежностью натуральной
школы. Наконец, в «Княгине Лиговской» обрисовывается и образ
автора-повествователя, с прихотливой, изменчивой системой эмоциональных оценок,
с автобиографическими отступлениями, философскими медитациями, иронией, которая
теперь становится излюбленным способом повествования у Лермонтова: ею окрашены
стихи 1833-1835 гг. и ряд поэм на современные темы: «Сашка» (1835-1836),
«Тамбовская казначейша» (1836-1838).В «Маскараде», который пишется одновременно к
«Княгиней Лиговской» (1836), сдвиги в художественном сознании обозначаются еще
более резко. «Маскарад» был первым произведением, которое Лермонтов считал
достойным обнародования и стремился увидеть его на сцене; однако драма была
запрещена по причине «слишком резких страстей» и отсутствия моралистической
идеи «торжества добродетели». В жанровом отношении «Маскарад» близок к
мелодраме и романтической драме (в частности, французской) 30-х годов; в
сатирическом изображении общества Лермонтов во многом следует за Грибоедовым.
Мотивы «игры» и «маскарада», организующие драму, социальные символы высокого
уровня обобщения. Однако наиболее значительное достижение Лермонтова характер
Арбенина, заключающий в себе глубокий и неразрешимый внутренний конфликт:
отделивший себя от общества и презирающий его, герой «Маскарада» оказывается
органическим его порождением, и его преступление с фатальной
предопределенностью утрачивает черты «высокого зла» в трагическом смысле и
низводится до степени простого убийства. Шкала этических и эстетических
ценностей, существовавшая в байронической поэме и в ранних поэмах Лермонтова,
парадоксально переворачивается: с утратой Нины для героя не наступает смерть,
несущая функцию катарсиса, но продолжается жизнь, причем в состоянии
сумасшествия, а не высокого романтического безумия. Поведение
героя-протагониста оказывается соотнесенным с судьбой окружающих его людей,
которая становится мерой его моральной правомочности. Это был кризис
романтического индивидуализма, следы которого обнаруживаются в ряде
произведений Лермонтова 1836-1837 гг.В эти годы меняется концепция и жанровая структура
лермонтовской поэмы и переходным явлением оказывается «Боярин Орша»
(1835-1836). «Орша» еще связан с байронической традицией, конкретнее с
«Гяуром» и «Паризиной», и вместе с тем это первая из оригинальных и зрелых поэм
Лермонтова. Прежде всего в ней ясно ощущается древнерусский колорит не только
в бытовой и этнографической определенности, но и в самой психологии Орши.
Лермонтов пытается создать исторический характер. Орша боярин времени Ивана
Грозного, сумрачный феодал, живущий законами традиции и боярской чести.
Нарушение их он рассматривает как преступление и вершит суд над собственной
дочерью, уличенной в прелюбодеянии. Для него невозможны исповедь, лирический
монолог; он подан в эпических, а не лирических красках. Напротив, Арсений
прямой наследник героев юношеских поэм (ср. «Литвинка»). В поэме разрушилось
единодержавие героя: протагонист и антагонист не уступают друг другу ни по силе
характера, ни по силе страдания, но если на стороне Арсения правда
индивидуального чувства, то за Оршей правда обычая, традиции, общественного
закона. То, что Орша выдвигается на передний план повествования,
свидетельствует о переоценке самих концептуальных основ байронической поэмы.
Этот процесс завершается в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого
опричника и удалого купца Калашникова» (1837), где герои «Орши» как бы
поменялись местами: «невольник чести» XVI в., носитель традиции и незыблемых
нравственных устоев, воплощающий в себе национальный и исторический колорит,
характер, Калашников здесь окончательно выдвигается на первое место. Его
противник Кирибеевич, с его культом индивидуальной храбрости, удали и страсти,
прямое продолжение Арсения, но он побежден и дискредитирован. В «Песне»
действует критерий народной этики, и он-то меняет ценностные характеристики,
оправдывая Калашникова и его самовольный суд над героем-индивидуалистом. Своего
рода аналогом «Песни» в лирике Лермонтова было «Бородино» (1837) «микроэпос»
о народной войне 1812 г., где героем и рассказчиком одновременно представал
безымянный солдат, носитель «народного», внеличного начала. Само действие, хотя
и исторически локализованное, рисовалось в эпической манере и развивалось, по
существу, в эпическом времени. Облик рассказчика предопределил сказовую форму
повествования и ту систему ценностей, которая обозначалась в стихотворении:
героическое время подъема народного самосознания противопоставлялось
измельчавшему настоящему: «Да, были люди в наше время!.. Богатыри не вы!»
Концепции «Бородина» и «Песни» во многом соотносились друг с другом: в «Песне»
также существуют и эпическое время, и эпические характеры, и народный сказ,
ориентированный на былину, историческую песню и фольклорную балладу.«Песня» и «Бородино» были первыми значительными
печатными выступлениями Лермонтова, сразу же привлекшими к себе внимание;
литературная же известность его началась ранее, в феврале 1837 г., когда в
Петербурге стало распространяться его стихотворение «Смерть Поэта», воспринятое
как голос нового поэтического поколения, наследующего Пушкину. В стихотворении
содержалась концепция жизни и гибели Пушкина, во многом опиравшаяся на
пушкинские статьи и стихи, частью ненапечатанные, как «Моя родословная».
Заклеймив Дантеса как заезжего авантюриста, Лермонтов перенес затем тяжесть
вины на общество, уже описанное им в «Маскараде», и на его правящую верхушку
«новую аристократию», не имевшую за собой национальной и культурной традиции
(«надменные потомки // Известной подлостью прославленных отцов»).
Заключительные шестнадцать строк стихотворения были истолкованы при дворе почти
как призыв к революции. Ближайшие друзья Пушкина приветствовали стихотворение
как литературное выступление и как гражданский акт. Началось следствие «о
непозволительных стихах»; находясь под арестом, Лермонтов пишет серию
стихотворений, составивших так называемый «тюремный цикл» («Сосед», «Узник»);
мотивы его ощущаются и в таких поздних шедеврах, как «Соседка» и «Пленный
рыцарь».Первая кавказская ссылка поэта в марте 1837 г.
неожиданно раздвинула диапазон его творчества. В Пятигорске, Ставрополе, Тифлисе
расширяется круг его связей; он знакомится со ссыльными декабристами и близко
сходится с крупнейшим поэтом декабристской каторги А. И. Одоевским; в Тифлисе
вступает в контакт с культурной средой, группировавшейся вокруг А. Чавчавадзе
(тестя Грибоедова), одного из наиболее значительных представителей грузинского
романтизма. Наконец, он впервые близко соприкасается с народной жизнью, видит
быт казачьих станиц, русских солдат, многочисленных народностей Кавказа. Все
это прямо проецируется на его творчество, укрепляя, в частности, уже
определившиеся фольклористические интересы; в 1837 г. Лермонтов записывает
народную сказку об Ашик-Керибе, стремясь передать характер восточной речи и
психологию «турецкого» (тюркского, т. е., по-видимому, азербайджанского)
сказителя; в «Дарах Терека» (1839), «Казачьей колыбельной песне» (1838),
«Беглеце» (1837-1838) из фольклорной стихии вырастает народный характер, с
чертами этнической и исторической определенности. Общение с А. И. Одоевским
отразилось в прочувствованном стихотворении на его смерть («Памяти А. И. О-го»,
1839) и в стихотворениях, где улавливаются следы знакомства с одной из лучших
(ненапечатанных) элегий Одоевского 30-х годов «Куда несетесь вы, крылатые
станицы…» «Спеша на север издалека» (1837) и «Последнее новоселье» (1841).
Но едва ли не наиболее важное поле для социально-психологических наблюдений
открылось Лермонтову там, где он столкнулся с представителями иных общественных
и психологических генераций со ссыльными декабристами, с близким к ним доктором
Майером (прототип Вернера в «Герое нашего времени») и др. Эти контакты не были
простыми и легкими; поздние воспоминания М. А. Назимова показывают, что обе
стороны ощущали психологический барьер, возникавший из-за контраста двух типов
социального поведения; лермонтовский скептицизм и ирония, внешнее равнодушие к,
казалось бы, незыблемым этическим и эстетическим ценностям оказывались
неприемлемыми для «поколения 1820-х годов» (он оттолкнул при первой встрече и
Белинского, привыкшего к мировоззренческим спорам в философских кружках); но и
для Лермонтова открытая исповедальность его собеседников представала почти
профанацией, и он намеренно принимал на себя ролевую маску «светского
человека». Эта система отношений, осмысленная в социально-психологических
категориях, окажется очень существенной в проблематике «Героя нашего времени».
Уже в «Бородине» Лермонтов ставил вопрос об исторической судьбе поколений в
современном ему обществе; качественно новым явлением была «Дума» (1838) с ее
беспощадным самоанализом, где Лермонтов едва ли не впервые поднялся над
собственным рефлектирующим сознанием, оценивая его со стороны как порождение
времени, исторически обусловленный и преходящий этап в развитии общества. В
этом отношении «Дума» прямой пролог к «Герою нашего времени», замысел
которого уходит своими истоками во впечатления 1837-1838 гг.; она дает как бы
первоначальный абрис общей концепции романа, персонифицированной в образе
Печорина. К тем же проблемам, но с несколько иной стороны Лермонтов подходит в
стихотворении «Не верь себе» (1839), где происходит переоценка традиционно
романтической темы «поэт и толпа»: в прямом противоречии с традицией, «толпа»
оказывается ценностно значительнее «поэта», ибо концентрирует в себе тяжелый и
выстраданный душевный опыт. Все эти социально-философские идеи пронизывают
зрелую лирику Лермонтова, над которой он работает параллельно с романом и двумя
своими центральными поэмами «Демоном» и «Мцыри» уже в Петербурге, куда он
вернулся в январе 1838 г., по хлопотам родных получив «прощение» и перевод в
лейб-гвардии Гродненский полк.Три последних года биографии Лермонтова 1838-1840 и
часть 1841 г. были годами его литературной славы. Вернувшись в столицу, он
принят в прежнем пушкинском кругу, знакомится с Жуковским, Вяземским, В. Ф.
Одоевским, В. А. Соллогубом, Плетневым, семейством Карамзиных, попадает в
атмосферу литературных исканий пушкинского кружка и становится свидетелем
собирания и посмертного издания пушкинских сочинений. В его поэзии и прозе
вновь оживают пушкинские начала; так, в «Штоссе» улавливаются вариации мотивов
незаконченных повестей Пушкина из светской жизни, в «Тамаре» (1841)
интерпретируется тема Клеопатры, «Журналист, читатель и писатель» (1840)
содержит отзвуки борьбы пушкинского круга с «торговой словесностью». Эта связь
в глазах пушкинского кружка даже заслоняет новаторство Лермонтова в разработке
поднятых Пушкиным тем; более длительный и прочный контакт устанавливается у
Лермонтова с «Отечественными записками», сразу принявшими его как
первостепенную и самостоятельную культурную величину; именно Белинский
основной критик журнала с 1839 г. оказывается наиболее глубоким толкователем
Лермонтова за всю историю его критического восприятия.В «Отечественных записках» появляется в свет
большинство прижизненных и первых посмертных публикаций лермонтовских стихов, а
также отдельные повести из «Героя нашего времени» («Бэла», «Фаталист»,
«Тамань»). Почти все эти произведения связаны друг с другом единой
проблематикой: в центре их анализ современного общества и современной
психологии. Он присутствует и в любовной лирике конечно, неявно, как намек на
отдаленные и глубокие причины коллизии. Непосредственно в тексте он реализуется
как мотив взаимного непонимания и разобщенности. В современном обществе
утрачены естественные формы коммуникации и оно фатально обрекает своих членов
на одиночество. Возникает противопоставление: искусственное общество
естественное начало («Как часто пестрою толпою окружен…», 1840) и рядом с ним
мотив безнадежной любви, фатальной невозможности соединения («Утес», 1841;
«Сон», 1841; «Завещание», 1840; «Они любили друг друга так долго и нежно…»,
1841; «На севере диком стоит одиноко…», 1841). В «Журналисте, читателе и
писателе» Лермонтов рассматривает конкретные формы социальной (литературной)
коммуникации и устами Писателя прокламирует неизбежность отказа от творчества.
Так конкретизируется та общая картина социальной жизни, которая нарисована в
«Думе»: современное поколение «сумеречное», «промежуточное», отравленное
современной цивилизацией, преждевременно состарившееся и утратившее полноту
жизненных сил. Суд над этим замкнутым в самом себе обществом еще раз
произносится в «Пророке» (1841), произносится как бы извне, с точки зрения
неких общечеловеческих ценностей. Все эти проблемы будут поставлены в «Герое
нашего времени» и на ином уровне обобщения в «Демоне» и «Мцыри».«Демон» и «Мцыри» завершают линию ранних поэм
Лермонтова. Первая четвертая редакции «Демона» пишутся в 1829-1831 гг., пятая
в 1833-1834 гг., шестая в 1838 г., и только в 1839 г. появляется
окончательная, восьмая редакция. Замысел поэмы складывался с трудом и
эволюционировал вместе с лермонтовским творчеством. В первой пятой редакциях
герой возникал как обобщенная схема характера «героя-преступника» байронической
мистерии. Демон влюблялся в смертную (монахиню), пытаясь найти в этой любви
путь к преображению, выход из бесконечного одиночества и страдания. Однако
монахиня была возлюбленной ангела, и любовь Демона уступила место ненависти и
желанию мстить; он соблазняет и губит монахиню. Уже в это время наметился абрис
центрального монолога Демона, обращенного к возлюбленной, о своем одиночестве,
вражде с богом и стремлении переродиться в любви. Монолог этот демонический
обман, соблазн. Возлюбленная Демона, впавшая в грех, рисуется как обуреваемая
экстатической чувственной страстью. Ее гибель это победа Демона, но
достигнутая ценой полного внутреннего опустошения. Уже в пятой редакции,
однако, меняется облик героини: она получает более разработанную и мотивированную
психологическую биографию, и поэтому особое значение приобретает «соблазняющий»
монолог искусителя, где все более проступают ноты отрицания существующего
миропорядка. В этой редакции намечается и тема искупления, которая приобретает
затем значение одной из центральных в поэме. В шестой редакции Лермонтов
находит для поэмы окончательное место действия Кавказ и погружает сюжет в
сферу народных преданий, бытовых и этнографических реалий, но главное
окончательно материализует облик героини. Фигура Тамары становится теперь рядом
с образом Демона. Происходит то же разрушение единодержавия героя, какое мы
прослеживаем в других лермонтовских поэмах, и совершенно так же деформируется
первоначальная идейная структура. Заметим, что в промежутке между пятой и
шестой редакциями «Демона» пишутся «Маскарад» и «Княгиня Лиговская», а также
«Два брата»; во всех трех произведениях появляется женский образ, играющий
значительную роль, а иногда служащий своего рода мерилом моральной
правомочности героя. «Маскарад» в особенности близок «Демону» по проблематике и
концепции. В изменившемся замысле мотив ревности Демона к ангелу, как и мотив
любви ангела к Тамаре, уходит на задний план; проблема переносится в
философско-этическую плоскость. В «грехопадении» Тамары открывается высший
смысл: оно жертвенное страдание, которое самоценно и ставит личность почти на
грань святости (ср. в «Оправдании»: «…прощать святое право // // Страданьем
куплено тобой»). Подобно Демону, Тамара наделена той полнотой переживания,
которая исчезла в современном мире. Ключевыми становятся слова ангела: «Она
страдала и любила, // И рай открылся для любви». Эта концепция очистительной
любви своеобразно преломляется в поздней лермонтовской лирике в мотиве
посмертной любви, преодолевающей законы общества и самой земной жизни («Сон»,
1841; «Любовь мертвеца», 1841; «Нет, не тебя так пылко я люблю», 1841; «Выхожу
один я на дорогу…», 1841).Последняя редакция «Демона» содержит то же
переосмысление индивидуалистической идеи, которое свойственно всему позднему
творчеству Лермонтова. Вместе с тем переоценка эта не есть «разоблачение»,
дискредитация героя; побежденный Демон остается существом бунтующим и
страдающим, а в его богоборческих монологах слышится и непосредственный
авторский голос.К 1839 г., по-видимому, Лермонтов считал замысел
«Демона» исчерпанным. В «Сказке для детей» (1840) он вспоминает о «безумном,
страстном, детском бреде» о Демоне, от которого он «отделался стихами». Летом
того же года поэт заканчивает новую поэму «Мцыри», также завершающую цепь
замыслов, восходящих еще к 1830-1831 гг. Мцыри, в отличие от Демона, антипод
байронического героя. Юноша-монах, в детстве оторванный от родины и воспитанный
в монастыре, вариант естественного человека, прошедшего через всю
романтическую литературу и получившего новую интерпретацию у Л. Н. Толстого.
Стимул его поведения не страсть, не осознанная вражда с обществом, а любовь к
свободе и инстинктивное стремление к деятельности. Родина, куда бежит из
монастыря Мцыри, есть для него идеальное воплощение этой свободы и смутных,
детских воспоминаний о родственных привязанностях. Природа, окружавшая его за
стенами монастыря, ощущается им как родная стихия; он живет инстинктом и
эмоцией; полудетское наивное чувство любви, которое пробуждается в нем при виде
первой встреченной девушки, ничего не имеет общего с
полуинтеллектуальной-получувственной страстью Демона; рыбка, поющая ему
любовную песню, грузинка с кувшином на голове как бы слиты для него воедино и
ассоциативно связаны с ощущением родины и природы. Это сочетание почти детской
слабости с героической силой духа, наивности и мужественной решительности,
определяющее характер Мцыри, было новым открытием Лермонтова.Устами этого естественного человека произносится суд
над монастырскими законами, символизирующими законы общества. Мцыри и Демон, во
всем противоположные друг другу, сближаются в своем неприятии действительности.
Есть и другой сближающий момент, существенный в концепции обеих поэм: и Мцыри и
Демон могучие личности с нереализованными возможностями. Их героический порыв
и усилия принципиально не могут достигнуть цели. Эта идея пространственно
закреплена мотивом кругового движения Мцыри: здесь его путь, потребовавший
стольких трудов и подвигов, совершается в ближайших окрестностях монастыря.
Разные варианты художественной идеи «бесцельного действия», остановленного
порыва мы находим во многих лирических стихах позднего Лермонтова в первую
очередь, в его «тюремной лирике»; социальное же обоснование оно получает в
«Герое нашего времени».«Мцыри» и «Демон» высшие достижения Лермонтова в
жанре поэмы и своего рода квинтэссенция той поэтической манеры, которая была
представлена им в русской литературе. Она отличалась от пушкинской
романтической экспрессивностью, внешне казавшейся импровизационностью. На
первый план выступает некий общий эмоциональный тон, захватывающий читателя и
вовлекающий его в стиховой поток, который подчиняет себе отдельное слово и
отдельный образ. По сравнению с Пушкиным, у Лермонтова иная мера точности
поэтического слова: оно часто «неточно» в строго логическом смысле и
воспринимается лишь в эмоциональном контексте целого.Идейные и стилистические тенденции позднего творчества
Лермонтова получили развернутое воплощение в «Герое нашего времени»
(1838-1840), как «Демон» и «Мцыри» опиравшемся на более ранние замыслы, прежде
всего «Княгиню Лиговскую». Однако на этот раз Лермонтов отказался от
последовательного повествования романного типа и предпочел форму отдельных
новелл, объединенных им потом в довольно сложное композиционное целое. Он
нарушил хронологическую последовательность изложения и построил роман по
принципам, близким «вершинной композиции» байронической поэмы. Однако этот
принцип был им переосмыслен функционально и подчинен единому заданию: увидеть
героя романа под несколькими углами зрения и глазами нескольких лиц, а затем
предоставить слово ему самому, использовав форму дневника. Так возникает «Бэла»
(рассказ о Печорине Максима Максимыча, записанный «автором-повествователем»),
«Максим Максимыч» (наблюдения автора над Печориным и самим Максимом Максимычем)
и три новеллы «Журнала Печорина», рассказанные героем от первого лица («Княжна
Мэри», «Тамань», «Фаталист»). Такое построение постепенно «приближало» героя к
читателю, но лишь до определенных пределов. Предыстория Печорина во многом
остается скрытой; на некоторые ее эпизоды сделан лишь намек. Характер Печорина
не развивается, а раскрывается, причем не до конца, и это также связывает его с
романтической традицией. Социальный фактор, детерминирующий развитие и поведение
личности, был отмечен Лермонтовым еще к «Княгине Лиговской», однако подробный
его анализ достояние уже более поздних этапов русской литературы. Центр
тяжести в «Герое нашего времени» перенесен на результат на личность, им
сформированную. Художественно исследуются строй мысли и чувства и стимулы
поведения этой личности, и с таким заданием неразрывно связан своеобразный
художественный «объективизм», который исключает возможность однозначной
трактовки Печорина: «светлые» и «темные» стороны его личности взаимообусловлены
и неотделимы друг от друга, а иной раз переходят друг в друга. Эта особенность
романа решительно противоречила традиционно сложившейся шкале этических
ценностей, существовавшей в современном Лермонтову романе, где «осуждение» или
«оправдание» героя вытекало неизбежно из самого повествования. В предисловии к
роману Лермонтов прямо указал на эту его особенность и отделил себя от
«моралистов», преследовавших дидактические цели. Аналитизм «Героя нашего
времени» был сродни психологизму ранних французских реалистов; самое понятие
«тип», употребленное Лермонтовым, было заимствовано из терминологического
обихода «физиологов».Тип Печорина явление глубоко национальное и
своеобразное. Лермонтовский «герой времени» отличается от всех остальных прежде
всего тем, что он несет в себе черты органически развившегося поколения,
определенного социально и хронологически и обозначившего собою целый этап в
истории русского общества. Сама субъективность романа, неоднократно отмеченная
Белинским под впечатлением личности Лермонтова («Печорин это он сам»), во
многом способствовала своеобразию психологизма. В «Дневнике Печорина» события
пропущены сквозь рефлектирующее сознание в том его варианте, который был
порожден русской духовной жизнью 30-х годов. Основным предметом авторского
внимания и является это сознание, предопределяющее ценностные ориентации,
эмоциональную жизнь, характер межличностных взаимоотношений и, соответственно,
логику внешнего поведения героя. Его главная черта скептический аналитизм, постоянно
ревизующий духовные ценности. Первая среди них любовь, со времени Пушкина
становящаяся в русской литературе едва ли не центральным мерилом личностной
правомочности героя. Ревизия начинается с «естественной любви», одного из
важнейших философско-этических понятий XVIII и начала XIX в. («Бэла»), и
распространяется на любовь «романтическую» («Тамань») и «светскую» («Княжна
Мэри»). То же самое происходит с понятием «дружбы» и Лермонтов, словно
намеренно, рассматривает три ипостаси проблемы: дружбу «патриархального» типа
(«Бэла», «Максим Максимыч»), закрепленную литературной традицией дружбу
сверстников одного социального круга, включающую и кодекс сословной чести, и,
наконец, дружбу интеллектуальную (Печорин Грушницкий и Печорин Вернер в
«Княжне Мэри»). На всех уровнях и во всех вариантах социально-психологический
тип современного человека является непреодолимым препятствием для реализации
этического идеала, и это словно подчеркивается линией «Печорин Вера»: идеал,
который, казалось бы, вот-вот осуществится, предстает ускользающим и
недостижимым.Мир героев романа представляет собою систему образов,
в центре которой находится Печорин, и его личность во всех своих противоречиях
вырисовывается из этой суммы отношений, в которые он вступает с окружающими.
Этот принцип, как мы видели, является как все крепнущая тенденция в поздних
поэмах и драмах Лермонтова, где происходит постепенное разрушение
первоначального типа байронического героя. Генетически связанный с этим типом,
Печорин уже прямо подается как личность, детерминированная общественной
психологией, как порождение индивидуалистического, разомкнутого, лишенного
коммуникативных связей общества, и в то же время как выдающаяся личность с
нереализованными возможностями.Из этой двойственности вырастает и проблема вины, так
как для Лермонтова автора «Демона» и «Маскарада» любая личность уже не только
замкнутый в себе микромир, но и часть макромира, и судьба людей, с которыми он
сталкивается, так или иначе оказывается его мерилом ценности. Поэтому даже
конфликт Печорин Грушницкий гораздо глубже, чем противопоставление истинного
и ложного, оригинала и пародии и т. п. Грушницкий есть часть социального мира,
в котором действует Печорин, один из «других людей» (Максим Максимыч, «ундина»,
княжна Мэри, Вера, Вулич), в чьей судьбе «герой нашего времени» вольно или
невольно сыграл фатальную роль. Логикой событий он оказывается жертвой, а
Печорин убийцей товарища. Зло возникает как бы само собой, из самого хода
вещей. Заключительная новелла «Фаталист» закономерно кадансирует все
построение, раскрывая его более глубокие мировоззренческие основы: роль
Печорина как непременного действующего лица пятого акта драмы в существе своем
предопределена: он проверяет свою личную способность к деятельности, но он не может
проверить надличностные законы своего поведения.«Герой нашего времени» открывал путь реализму второй
половины века. Но вырастал роман из романтической литературы, не отбрасывая
традицию, а функционально меняя и переосмысляя ее, так же, как это мы видим в
ряде европейских современных ему литератур. Он носил на себе черты
переходности, и последующие реалисты, воспринимая лермонтовский метод
психологического анализа, «диалектики чувства» и развивая далее социальные
характеры, подвергнут критической переоценке многое, начиная с образа Печорина.В 1840-1841 гг. творческая жизнь Лермонтова достигает
особой интенсивности; он обращается к углубленному изучению национальных основ
русской жизни («Родина», 1841), одновременно его привлекают проблемы
«восточного» мировоззрения («Тамара», 1841; «Три пальмы», 1839; «Спор», 1841);
он задумывает обширный роман-эпопею и начинает писать поэмы
социально-психологического характера («Сказка для детей», 1840). Вторичная
ссылка на Кавказ и затем трагическая гибель прервали жизнь поэта в ее апогее.Известность Лермонтова за рубежом началась еще при
жизни писателя. В 1840 г. Фарнгаген фон Энзе опубликовал свой немецкий перевод
«Бэлы» и во вступительной заметке рекомендовал автора как одного из лучших
русских рассказчиков. Затем, в 1843 г., появились немецкие переводы
стихотворений «Дары Терека», «Три пальмы», «Песни про купца Калашникова»,
французский перевод «Героя нашего времени» и т. д. Особенно много сделал для
пропаганды Лермонтова на Западе ученый и литератор Ф. Боденштедт, издавший в
1852 г. в Берлине двухтомник поэта первое его зарубежное собрание сочинений.Список
литературыДля подготовки данной работы были использованы
материалы с сайта http://www.philology.ru