Коровин В. Л. 
1745-1762: Московский университет
Род
Фонвизиных восходил к ливонским рыцарям: в XVI в., при Иоанне Грозном,
рыцарь-меченосец фон Визин попал в плен и стал служить русскому царю. Отец
драматурга Иван Андреевич «был человек добродетельный и истинный христианин,
любил правду и так не терпел лжи, что всегда краснел, когда кто лгать при нем
не устыжался. […] Ненавидел лихоимства и, быв в таких местах, где люди
наживаются, никаких никогда подарков не принимал» (Чистосердечное признание в
делах моих и помышлениях // Фонвизин Д.И. Избранное. М., 1983. Далее ссылки на
это издание в тексте). Сыновей он с малолетства приучал читать церковные книги
«у крестов». Обладая средним достатком и «не в состоянии будучи нанимать…
учителей для иностранных языков», в 1755 г. отдал их в гимназию только что
учрежденного Московского университета.
Учился
Фонвизин успешно: ему доверяли выступать на торжественных актах с речами на
русском и немецком языках, а в 1760 г. в числе лучших учеников его возили в
Петербург для представления куратору университета И.И. Шувалову. Здесь Фонвизин
«в первый раз отроду» побывал в театре и пришел в восхищение. По возвращении
его «произвели в студенты».
В
университете Фонвизин «паче всего… получил… вкус к словесным наукам» (с.251).
Определенную роль в этом сыграл М.М.Херасков, собравший вокруг себя кружок
начинающих литераторов и печатавший их сочинения в университетских журналах
(«Полезное увеселение», 1760-1762; и др.). Здесь публиковались мелкие переводы
Фонвизина и стихотворения его старшего брата Павла.
					







Первая
книга Фонвизина также вышла из университетской типографии. Это были «Басни
нравоучительные» (1761) — перевод прозаических басен датского писателя Людвига
Гольберга, выполненный с немецкого языка (из 251 басни Гольберга Фонвизин
перевел 183; во втором изд. 1765 г. было добавлено еще 42). Вскоре был начат
перевод пространного, в четырех томах авантюрно-дидактического романа аббата
Жана Террасона «Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя Египетского, из
таинственных свидетельств древнего Египта взятая» (М., 1762–1768).
К
1762 г. относится первый опыт Фонвизина-драматурга — перевод трагедии Вольтера
«Альзира», получивший широкое распространение в списках (опубл. 1894).
Позднейшая его оценка этого труда такова: «Сей перевод есть ничто иное, как
грех юности моея, но со всем тем встречаются и в нем хорошие стихи» (с.256).
В
1762 г. Фонвизин поступил переводчиком в коллегию иностранных дел и оставил
университет. В 1762-1763 гг. по служебной надобности впервые выехал заграницу
(в Гамбург и Шверин). В 1763 г. после коронационных торжеств в Москве вместе с
двором он переехал в Петербург.
1769-1763. Кружок И.П. Елагина, «Послание к слугам
моим…»
В
Петербурге Фонвизин перешел под начало статс-секретаря дворцовой канцелярии
И.П. Елагина и поселился в его доме. Елагин, помимо всего прочего, ведал делами
«придворной музыки и театра» и был озабочен скудостью отечественного
комедийного репертуара, в котором преобладали переводы. Сам не чуждый
литературе, он побуждал близких к нему литераторов к созданию русских комедий,
которые могли бы привлечь широкую публику. Фонвизин естественным образом вошел
в так называемый «елагинский кружок». Здесь осваивались традиции мещанской
«слезной драмы», или «серьезной комедии», в которой допускалось смешение
«смешного» и «трогательного». Она уже завоевала популярность в Европе и
получила теоретическое обоснование в сочинениях Д. Дидро. Одна из таких драм —
«Евгения» Бомарше — с успехом шла на петербургской сцене, вызывая негодование
А.П. Сумарокова.
Драматурги,
входившие в «елагинский кружок» (В.И. Лукин, Б.Е. Ельчанинов, Фонвизин, сам
Елагин и др.), пытались создать что-то аналогичное, но при этом главной их
целью оставалась комедия в «наших нравах». Находясь в зависимости от
европейских образцов, они, однако, уже не просто переводили, а перерабатывали
(«прелагали») иностранные пьесы, приближая их к российским реалиям:
соответствующим образом менялись место действия и имена действующих лиц,
вводились специфически русские бытовые детали и словечки и т.п. Лукин в
предисловиях к своим комедиям изложил целую теорию «склонения на наши нравы»
иностранных пьес: «Подражать и переделывать — великая разница. Подражать —
значит брать или характер, или некоторую часть содержания, или нечто весьма
малое и отделенное и так несколько заимствовать; а переделывать — значит нечто
включить или исключить, а прочее, то есть главное, оставить и склонять на наши
нравы…». Эта переделка необходима в целях воспитания публики, «потому что
зрители от комедии в чужих нравах не получают никакого поправления. Они мыслят,
что не их, а чужестранцев осмеивают» (предисловие к комедии «Награжденное
постоянство»).
Идеи
Лукина (впрочем, не оригинальные, а почерпнутые из сочинений Л. Гольберга) были
восприняты Фонвизиным, хотя личные их отношения были самые неприязненные.
Фонвизин в качестве секретаря жил доме Елагина, Лукин же, старинный знакомый
Елагина, пользующийся его полным доверием, всячески притеснял молодого соперника:
«Сей человек, имеющий, впрочем, разум, был беспримерного высокомерия и нравом
тяжел пренесносно. <…> физиономия ли моя или не весьма скромный мой отзыв
о его пере причиною стали его ко мне ненависти. Могу сказать, что в доме
честного и снисходительного начальника вел я жизнь самую неприятнейшую от
действия ненависти его любимца» (с.256).
Первая,
стихотворная комедия Фонвизина «Корион» (1764) — переделка драмы французского
автора Жана-Батиста-Луи Грессе «Сидней». Содержание комедии — сентиментальная
история влюбленных Кориона и Зеновии, разлученных по недоразумению,
оканчивающаяся счастливым браком. У Фонвизина действие перенесено в
подмосковную деревню, введены отсутствующие в оригинале диалоги (в частности, о
тяготах крестьянской жизни, поборах и взятках). Однако «Корион», как и комедии
Лукина и Ельчанинова, не решал задачу создания оригинальной комедии «в наших
нравах». Отчасти решит ее только фонвизинский «Бригадир», явившейся высшим
достижением «елагинского кружка», но только с появлением «Недоросля» станет
возможно говорить о русской национальной комедии как о свершившемся факте.
В
эти годы Фонвизин не остался в стороне и от обсуждения вопроса о правах разных
сословий, особенно актуального во время работы Комиссии для составления Нового
Уложения (1767-1768). Он составляет компиляцию из трудов немецкого юриста И.-Г.
Юсти «Сокращение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина»,
переводит трактат французского автора Г.-Ф. Куайе «Торгующее дворянство,
противоположное дворянству военному» (1766) с предисловием Юсти, где
обосновывалось право дворянина заниматься промышленностью и торговлей. Идеи
этих трактатов отразились в фонвизинской комедиографии: напр., Стародум в
«Недоросле» разбогатеет именно как сибирский промышленник, а не как придворный.
Деятельность
Фонвизина как переводчика художественной прозы увенчал перевод повести Поля
Жереми Битобе на библейский сюжет «Иосиф» (1769): это сентиментальное,
проникнутое лиризмом повествование, выполненное ритмической прозой. Позднее
Фонвизин с гордостью писал, что эта повесть «послужила мне самому к извлечению
слез у людей чувствительных. Ибо я знаю многих, кои, читая Иосифа, мною
переведенного, проливали слезы» (с.250). Повесть действительно пользовалась
спросом: в XVIII в. она переиздавалсь трижды.
Одно
из немногих стихотворений Фонвизина — «Послание к слугам моим – Шумилову,
Ваньке и Петрушке» — было опубликовано в качестве приложения к переведенной им
повести Ф.-Т.-М. Арно «Сидней и Силли, или Благодеяние и благодарность» (1769).
В списках оно разошлось раньше. Это скептическое сочинение, из-за которого
автор «у многих прослыл безбожником» (с.257). Принято акцентировать
«вольнодумность» этого стихотворения, навеянную общением автора с литератором
Ф.А. Козловским, склонявшим его к «богохулиям» и «кощунствам». Однако такой
подход едва ли правилен. Вопрос «на что сей создан свет?», оставленный без
ответа, здесь, в сущности, не важен. «Философическая» тема лишь предлог для
введения комических монологов трех слуг, в которых каждый из них со своей
«профессиональной» точки зрения говорит о суете и неправде человеческой и о
своей горькой доле. Есть в их речах элементы сатиры, в т.ч. антиклерикальной,
которую можно усмотреть в монологе лакея Ваньки:
Попы
стараются обманывать народ,
Слуги
дворецкого, дворецкие господ,
Друг
друга господа, а знатные бояря
Нередко
обмануть хотят и государя;
[…]
За
деньги самого всевышнего творца
Готовы
обмануть и пастырь, и овца!
Однако
философствование Ваньки, как и «ответы» других слуг, не лишенное авторского
сочувствия, освещено авторской иронией. Ведь «сей свет» Ванька обозревает с
запяток кареты:
Довольно
на веку я свой живот помучил,
И
ездить назади я истинно наскучил.
Извозчик,
лошади, кареты, хомуты
И
все, мне кажется, на свете суеты.
Комедия
«Бригадир»
Подлинный
успех Фонвизину принесла комедия «Бригадир», написанная в Москве (1768–1769,
пост. 1772, опубл. 1786). В 1769 г. он уже читал комедию в Петергофе перед
самой императрицей Екатериной II, затем перед Н.И. Паниным и его воспитанником
цесаревичем Павлом Петровичем, в домах многих знатных особ, и повсюду комедию
принимали благосклонно. Н.И. Панин, по воспоминаниям автора, при чтении сказал
ему: «Я вижу…, что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо Бригадирша ваша всем
родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или
бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу. […] Это в наших нравах
первая комедия…» (с.260).
Действительно,
«Бригадир» стал первой в русской литературе «комедией нравов». Сатирическая
комедия Сумарокова, целящая во вполне определенных «персон», и «серьезная
комедия» Лукина, при всех их различиях, были преимущественно комедиями
характеров: на сцену выводились персонифицированные пороки («педантство»,
«скупость», «мотовство», «самохвальство» и т.п.). Персонажи «Бригадира» тоже,
казалось бы, обладают определенными пороками: Советник — ханжа и лихоимец,
Бригадир — грубиян и семейный деспот, Бригадирша — скупердяйка и «дура
набитая», Советница — модница и кокетка, Иванушка — пустоголовый петиметр.
Однако они не сводимы к своим порокам. Характеры этих отрицательных персонажей,
их поведение и манера речи представлены как социально обусловленные,
неотделимые от их положения в общественной иерархии. Именуются они
соответственно: Советник, Бригадир, Сын (Иванушка). (Ср. с вполне традиционным
именованием положительных героев, почти не участвующих в действии, —
Добролюбов, Софья.) В результате и складывается картина общественной жизни,
картина нравов.
Социальная
определенность персонажей достигается с помощью «словесных масок»: «Солдатская
речь Бригадира, подьяческая – Советника, петиметрская – Иванушки, в сущности,
исчерпывают характеристику. За вычетом речевой характеристики не остается иных,
индивидуальных человеческих черт» (Гуковский Г.А. Фонвизин // История русской
литературы. М.; Л., 1947. Т.4. Ч.2. С.191). Не случайно лишенные социальной
определенности Добролюбов и Софья почти не говорят, а лишь отпускают отдельные,
стилистически нейтральные реплики. Вообще, «говорение» в комедии преобладает
над «действием»: за разговорами пьют чай и играют в карты и шахматы, обсуждают,
какие книги потребны молодому человеку, и т.д. Все действие заключается в
комических любовных объяснениях и последующем разоблачении неверных супругов
(ситуация точно описана репликой Софьи: «…кроме бригадирши, кажется мне, будто
здесь влюблены все до единого» — I, 5), т.е. опять-таки в «разговорах». Герои
постоянно «проговариваются» о себе не только в смысле, но и в форме своих
высказываний. Объяснения в любви (Советника – Бригадирше, Бригадира –
Советнице) не достигают свой цели именно потому, что говорят они, в сущности,
на разных языках, т.е. возникает «диалог глухих»:
Советник.
[…] (с нежностию) Согрешим и покаемся.
Бригадирша.
Как не согрешить, батюшка, един Бог без греха.
Советник.
Так, моя матушка. И ты сама теперь исповедуешь, что ты причастна греху сему?
Бригадирша.
Я исповедуюся, батюшка, всегда в великий пост на первой. Да скажи мне, пожалуй,
что тебе до грехов моих нужды?
Советник.
До грехов твоих мне такая же нужда, как и до спасения. Я хочу, чтоб твои грехи
и мои были одни и те же и чтоб ничто не могло разрушити совокупления душ и
телес наших.
Бригадирша.
А что это, батюшка, совокупление? Я церковного-то языка столько же мало смышлю,
как и французского. (II, 3 – Римской цифрой обозначено действие, арабской —
явление. Так же и ниже в цитатах из «Недоросля»).
Бригадир.
О, ежели б ты знала, какая теперь во мне тревога, когда смотрю я на твои бодрые
очи.
Советница.
Что это за тревога?
Бригадир.
Тревога, которой я гораздо более опасаюсь, нежели идучи против целой
неприятельской армии. Глаза твои мне страшнее всех пуль, ядер и картечей. Один
первый их выстрел прострелил уже навылет мое сердце, и прежде, нежели они меня
ухлопают, сдаюся я твоим военнопленным.
Советница.
Я, сударь, дискурсу твоего вовсе не понимаю и для того, с позволения вашего, я
вас оставляю. (III, 4)
«Разноязычие»
отрицательных персонажей, объединенных только «глупостью», в самом начале
становится специальным предметом обсуждения:
Сын.
Ха-ха-ха-ха, теперь я стал виноват в том, что вы по-французски не знаете!
Бригадир.
Эк он горло-то распустил. Да ты, смысля по-русски, для чего мелешь то, чего
здесь не разумеют?
Советница.
Полно, сударь. Разве ваш сын должен говорить с вами только тем языком, который
вы знаете?
Бригадирша.
Батюшка, Игнатий Андреевич, пусть Иванушка говорит как хочет. По мне все равно.
Иное говорит он, кажется, по-русски, а я, как умереть, ни слова не разумею. Что
и говорить, ученье свет, неученье тьма. (I, 1)
На
первый план в комедии выдвинута фигура «галломанствующего» Иванушки.
(Отмечалось влияние на замысел «Бригадира» комедии Гольберга «Жан-Француз»,
высмеивающей петиметров; эту комедию сам Елагин «склонил на наши нравы» под
заглавием «Француз русской») Речь Иванушки и влюбленной в него Советницы
пересыпана французскими фразами и варваризмами: менажировать, экзистировать,
респектовать, контанировать, этаблировать, капабельна, мериты, риваль, аверсия
и др. Побывав в Париже, он претендует на приобщенность к культуре,
возвышающейся над домашним «скотством»: «…один сын в Париже вызывал отца своего
на дуэль… а я, или я скот, чтоб не последовать тому, что хотя один раз
случилося в Париже?» (II, 6). Домашнее (русское) у него связывается телесным,
«скотским» началом («скоты», «животные» — самое частое в его устах ругательство
в адрес родителей), а французское — с «духовным»: «Тело мое родилося в России,
это правда; однако дух мой принадлежал короне французской» (III, 1). Но при
этом он остается «скотом» и характерным образом проговаривается об этом:
«Скажите мне, батюшка, не все ли животные, les animaux, одинаковы? […]
Послушайте, ежели все животные одинаковы, то вить и я могу тут же включить
себя? […] Очень хорошо; а когда щенок не обязан респектовать того пса, кто был
его отец, то должен ли я вам хотя малейшим респектом?» (III, 1).
С
образом Иванушки связана важнейшая для Фонвизина тема воспитания дворянина.
Петиметрство, пренебрежение всем отечественным — результат воспитания Иванушки,
забота о котором была опрометчиво вверена французскому кучеру (ср. Вральмана в
«Недоросле»):
Сын.
[…] Молодой человек подобен воску. Ежели б mahleureusement я попался к
русскому, который бы любил свою нацию, я, может быть, и не был бы таков.
Советница.
Счастье твое и мое, душа моя, что ты попался к французскому кучеру. (V, 2)
«Глупые»
персонажи в финале наказаны: Иванушка остался без невесты, Советник и Бригадир
разоблачены в поползновениях завладеть женами друг друга. Ханжа Советник
опозорен еще и собственной Советницей, которой в свою очередь теперь, очевидно,
придется несладко. Бригадиру же и так довольно «сраму» («…я, честный человек,
чуть было не сделался бездельником» — V, 4). Нравственный урок, мораль комедии
вложена в уста Советника: «Говорят, что с совестью жить худо: а я сам теперь
узнал, что жить без совести всего на свете хуже» (V, 5).
1769-1783: в окружении Н.И.Панина
В
1769 г., после успеха своего «Бригадира», Фонвизин стал одним из секретарей
графа Никиты Ивановича Панина. Воспитатель цесаревича Павла Петровича и
канцлер, он строил планы досрочной передачи престола своему воспитаннику.
Политический прожектер, конституционалист английского толка, он лелеял мысли об
ограничении самодержавия в пользу Верховного Совета из дворян, где бы он сам
занял главенствующее положение. Фонвизин быстро сделался его доверенным лицом и
с головой окунулся в атмосферу политических проектов и придворных интриг.
Литературные его труды в 1770-х гг. крайне немногочисленны. За это время
появятся лишь два его произведения: «Слово на выздоровление Павла Петровича»
(1771) и перевод «Слова похвального Марку Аврелию» А. Тома (1777). В них
Фонвизин выступает в качестве политического публициста «партии Панина»,
наставляет монарха, как править на благо «нации».
Между
тем влияние Панина при дворе к концу 1770-х гг. сильно уменьшилось благодаря
возвышению Г.А.Потемкина. В конце концов Панин вынужден был уйти в отставку,
вслед за ним в марте 1782 г. вышел в отставку и Фонвизин. В 1782–1783 гг. «по
мыслям» своего покровителя он сочиняет «Рассуждение о непременных
государственных законах», которое должно было стать предисловием к готовившемуся
Н.И. и П.И. Паниными проекту «Фундаментальных прав, непременяемых на все
времена никакой властью». Речь шла о конституции, об учреждении в России
конституционной монархии по образцу английской. Сам проект так и не был
составлен, а фонвизинское «Рассуждение…» получило известность как «Завещание
Панина». Идея «непременных законов» связана с теорией общественного договора:
государь — «душа правимого им общества», «душа политического тела»; «..нация,
жертвуя частию естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению,
его правосудию…»; «он судит народ, а народ судит его правосудие» (с.235,
236-237, 241). Все «Рассуждение…» сводится к обличению непорядков и всеобщего
морального разложения, проистекающих от отсутствия «непременных законов»: «Тут,
кто может, повелевает, но никто ничем не управляет, ибо править долженствовали
бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены государю, а
государь обыкновенно недостойному своему любимцу. […] В таком развращенном
положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности… […] Коварство
и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто не идет стезею, себе
свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякий ищет выслуживать. […] Головы
занимаются одним промышлением средств к обогащению. Кто может — грабит, кто не
может — крадет… […] …рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством,
смеха достойным» (с.232-234). Почти неприкрытое нападение на российское
самодержавие, публицистическая острота этого «Завещания Панина» сделали его
популярным в либеральных кругах. Декабристы будут использовать его в
пропагандистских целях. В тех же целях оно будет опубликовано А.И. Герценом в
1861 г.
Сразу
же после смерти покровителя (март 1783) Фонвизин сочинил брошюру «Жизнь графа
Н.И. Панина», вышедшую в Петербурге анонимно сначала на французском (1784), а
затем и на русском языке (1786) (оба раза было указано фиктивное место издания
— Берлин). Предмет брошюры — жизнь «добродетельного гражданина», в которой
заключен поучительный пример дворянству и упрек власти, не оценившей его.
К
концу «панинского» периода жизни Фонвизина относятся комедия «Недоросль»,
сочиненная в 1779-1781 гг., и «Письма из Франции» (1777-1778). 
В
1769 г., после успеха своего «Бригадира», Фонвизин стал одним из секретарей
графа Никиты Ивановича Панина. Воспитатель цесаревича Павла Петровича и
канцлер, он строил планы досрочной передачи престола своему воспитаннику.
Политический прожектер, конституционалист английского толка, он лелеял мысли об
ограничении самодержавия в пользу Верховного Совета из дворян, где бы он сам
занял главенствующее положение. Фонвизин быстро сделался его доверенным лицом и
с головой окунулся в атмосферу политических проектов и придворных интриг.
Литературные его труды в 1770-х гг. крайне немногочисленны. За это время
появятся лишь два его произведения: «Слово на выздоровление Павла Петровича»
(1771) и перевод «Слова похвального Марку Аврелию» А. Тома (1777). В них
Фонвизин выступает в качестве политического публициста «партии Панина»,
наставляет монарха, как править на благо «нации».
Между
тем влияние Панина при дворе к концу 1770-х гг. сильно уменьшилось благодаря
возвышению Г.А.Потемкина. В конце концов Панин вынужден был уйти в отставку,
вслед за ним в марте 1782 г. вышел в отставку и Фонвизин. В 1782–1783 гг. «по
мыслям» своего покровителя он сочиняет «Рассуждение о непременных
государственных законах», которое должно было стать предисловием к
готовившемуся Н.И. и П.И. Паниными проекту «Фундаментальных прав, непременяемых
на все времена никакой властью». Речь шла о конституции, об учреждении в России
конституционной монархии по образцу английской. Сам проект так и не был
составлен, а фонвизинское «Рассуждение…» получило известность как «Завещание
Панина». Идея «непременных законов» связана с теорией общественного договора:
государь — «душа правимого им общества», «душа политического тела»; «..нация,
жертвуя частию естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению,
его правосудию…»; «он судит народ, а народ судит его правосудие» (с.235,
236-237, 241). Все «Рассуждение…» сводится к обличению непорядков и всеобщего
морального разложения, проистекающих от отсутствия «непременных законов»: «Тут,
кто может, повелевает, но никто ничем не управляет, ибо править долженствовали
бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены государю, а
государь обыкновенно недостойному своему любимцу. […] В таком развращенном
положении злоупотребление самовластия восходит до невероятности… […] Коварство
и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто не идет стезею, себе
свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякий ищет выслуживать. […] Головы
занимаются одним промышлением средств к обогащению. Кто может — грабит, кто не
может — крадет… […] …рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством,
смеха достойным» (с.232-234). Почти неприкрытое нападение на российское
самодержавие, публицистическая острота этого «Завещания Панина» сделали его
популярным в либеральных кругах. Декабристы будут использовать его в
пропагандистских целях. В тех же целях оно будет опубликовано А.И. Герценом в
1861 г.
Сразу
же после смерти покровителя (март 1783) Фонвизин сочинил брошюру «Жизнь графа
Н.И. Панина», вышедшую в Петербурге анонимно сначала на французском (1784), а
затем и на русском языке (1786) (оба раза было указано фиктивное место издания
— Берлин). Предмет брошюры — жизнь «добродетельного гражданина», в которой
заключен поучительный пример дворянству и упрек власти, не оценившей его.
К
концу «панинского» периода жизни Фонвизина относятся комедия «Недоросль»,
сочиненная в 1779-1781 гг., и «Письма из Франции» (1777-1778).
Комедия «Недоросль»
Комедия
«Недоросль», написанная в 1779–1781 гг., была впервые поставлена на на
придворной сцене на Царицыном лугу в сентябре 1782 г. (опубл. 1783). О необыкновенном
успехе этого представления свидетельствовал неизвестный автор «Драмматического
словаря» (СПб., 1787): «Несравненно театр был наполнен, и публика аплодировала
пьесу метанием кошельков». По недостоверному, но красивому преданию, Г.А.
Потемкин после спектакля сказал автору: «Умри, Денис! Лучше не напишешь». ( На
самом деле в сентябре 1782 г. Потемкин находился на юге России).
«Недоросль»
действительно остался высшим достижением Фонвизина-драматурга. В пьесе
отчетливо противопоставлены две группы персонажей — добродетельных и порочных,
благообразных и безобразных. Первые — Стародум, Правдин, Милон, Софья —
свободные люди, руководствующиеся понятиями долга и справедливости. Вторые —
госпожа Простакова (урожденная Скотинина), брат ее Скотинин, сын Митрофан и др.
— тираны, льстецы или бессловесные рабы, порабощенные своим низменным прихотям
и друг другу. Первые живут в мире высоких идеологических абстракций, среди них
нет конфликтов и разногласий, поскольку их единство крепится Разумом. Вторые
окружены бытом, связаны только родством, а препирательства и драки между ними —
обычное дело. Благоразумие добродетельных персонажей без особых хлопот приводит
их к совершенному благополучию в финале. Безумие и интриги порочных персонажей
навлекают на них справедливое возмездие: они, подобно трагическим героям,
преследуемы роком.
Главное
действующее лицо комедии — госпожа Простакова. «Все прочие лица, — писал П.А.
Вяземский, — второстепенные; иные из них совершенно посторонние, другие только
примыкают к действию» (Вяземский П.А. Фон-Визин. СПб., 1848. С.211) Она —
классический тиран, подобный Димитрию Самозванцу из одноименной трагедии А.П.
Сумарокова, только подданные ее — слуги и члены семьи. Она не ведает
ограничений своей власти: «Что захотела, поставлю на своем…» (IV, 9). Ее
жестокость в обращении с «подданными» компенсируется неразумною материнскою
нежностью к Митрофану — аналогом слепой классической «страсти». Митрофан же,
невежественный и никчемный, — грубый льстец, потакающий прихотям тирана и
готовый предать его в любую минуту. Простакова уверена в собственной
безнаказанности и не замечает, как над ней сгущаются тучи: к началу действия
уже три дня наблюдает ее «нрав» специально командированный наместником чиновник
Правдин («Имею повеление объехать здешний округ <…> Я живу здесь уже три
дни. Нашел помещика дурака бессчетного, а жену его презлую фурию, которой
адский нрав делает несчастие целого их дома. <…> Ласкаюсь, однако,
положить скоро границы злобе жены и глупости мужа. Я уведомил уже о всех здешних
варварствах нашего начальника и не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры»(II,
1), но Простакова не придает этому значения. Выслушав начало письма Стародума,
где говорится о приданом, назначенном Софье, она совершает трагическую ошибку:
спешит «тирански» устроить свадьбу ее с Митрофанушкой. Если бы Простакова
выслушала письмо до конца, она бы узнала, что сам Стародум прибывает в сей же
день, и действовала бы иначе, но привычка к «самовластию» лишила ее
осторожности. Когда же приехавший Стародум решительно отвергает ее притязания,
она решается на отчаянный шаг — похищение Софьи. Так совершается прямое
уголовное преступление не только при свидетелях (Стародум, Милон), но и на
глазах чиновника Правдина, давно собирающего доказательства ее беззаконных
поступков. Попытка увоза оканчивается крахом и полагает предел бесчинствам
Простаковой, но, все еще не прозревшая, она упорствует в своем «злонравии» и не
думает раскаиваться. Она все еще не верит, что власть ее может быть отнята.
Правдин.
<…> Нет, сударыня, тиранствовать никто не волен.
Г-жа
Простакова. Не волен! Дворянин, когда захочет, и слуги высечь не волен; да на
что ж дан нам указ-от о вольности дворянства?
Правдин.
Мастерица толковать указы! (V, 4).
Наконец,
когда уже поздно, когда Простакова оказывается бесповоротно отрешенной от
имения и брошенной собственным сыном, приходит прозрение:
Г-жа
Простакова (очнувшись, в отчаянии). Погибла я совсем! Отнята у меня власть! От
стыда никуды глаз показать нельзя! Нет у меня сына!
Стародум
(указывая на г-жу Простакову). Вот злонравия достойные плоды! (V, 8)
Так
трагическое, по сути, действие ложится в основание комической картины нравов
провинциального дворянства.
Первая
же сцена комедии (примерка кафтана) погружает нас в плотную бытовую среду
помещичьего дома, где господствуют сугубо материальные интересы. Скотинины
(Простакова, Скотинин и Митрофан) на сцене едят, пьют и дерутся. Еда, деньги и
имущество не сходят у них с языка. Все устремления Скотининых эгоистические и
«скотские». В этом их кровное «сходство».
Простаков.
Странное дело, братец, как родня на родню походить может. Митрофанушка наш весь
в дядю. И он до свиней сызмала такой же охотник, как и ты. Как был еще трех
лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит от радости.
Скотинин.
Это подлинно диковинка! Ну пусть, братец, Митрофан любит свиней для того, что
он мой племянник. Тут есть какое-нибудь сходство; да отчего же я к свиньям-то
так сильно пристрастился?
Простаков.
И тут есть какое-нибудь сходство, я так рассуждаю. (I, 5)
Скотинины
не затронуты просвещением, не ведают чувства долга. Они словно рудименты
баснословных времен, когда человек не отличался от животного: «Род Скотининых
великий и старинный. Пращура нашего ни в какой герольдии не сыщешь» (IV, 7).
Они ненавистники всякого учения, поскольку, приобщая к высшим ценностям, оно
несет угрозу удобному «скотскому» существованию. Ненависть эту они унаследовали
от предков. Простакова вспоминает об образе их с «братцем» воспитания:
«Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало,
добры люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в
школу. К статью ли, покойник-свет и руками, царство ему небесное! Бывало,
изволит закричать: прокляну робенка, который что-нибудь переймет у басурманов,
и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет» (III, 5).
По
унаследованному обычаю (а не только из скупости) Простакова нерадит об учении
Митрофанушки. Лишь правительственные указы принуждают ее терпеть Кутейкина и
Цифиркина, «изнуряющих» «дитя». Немецкий кучер Адам Адамыч Вральман потому и
любим ею, что не препятствует сонному и сытому существованию Митрофанушки. Его
избалованность, невежество, непригодность ни к какому делу представлены как
плод этого «старинного» воспитания.
«Древность»,
«старина» в комедии высмеяны и уничтожены. Возмездие, настигающее Простакову,
падает и на весь «великий и старинный» род Скотининых, о чем Правдин
предупреждает убегающего «братца» самодурки: «Не забудь, однако ж, повестить
всем Скотининым, чему они подвержены» (V, 4).
Стародум
же, несмотря на свое имя, не так «старинен», как Скотинины. Его генеалогия
ведет не дальше петровского времени. Темы его монологов — «должность
дворянина», «истинная неустрашимость» и т.п. Он не столько просто моралист, а
ревнитель «общей пользы».
Правдин.
Но разве дворянину не позволяется взять отставки ни в каком уже случае?
Стародум.
В одном только: когда он внутренно удостоверен, что служба его отечеству прямой
пользы не приносит. А! Тода поди.
Правдин.
Вы даете чувствовать истинное существо должности дворянина. (III, 1).
«Должность
дворянина», как и «вольность дворянства», по мнению Стародума, заключается в
праве и обязанности учиться, а затем служить обществу своими умом и знаниями.
Этим и оправдываются прочие привилегии и «вольности» дворянские, которыми
незаслуженно и бессовестно пользовались Скотинины: «Дворянин, недостойный быть
дворянином! Подлее его ничего на свете не знаю» (IV, 2).
Однако
все наставления Стародума обращены к его заведомым единомышленникам — Правдину,
Милону и Софье. Скотининых никто из них и не думает поучать. Даже обличения
Стародума практически касаются не их, а придворных «низостей» и падения нравов
дворянства по минованию «золотого века» Петра I. Даже иллюстрацией всеобщего
современного развращения жизнь семейства Простаковых может служить лишь в самой
малой мере.
Т.о.
«идеологический» и «бытописательный» планы в «Недоросле» оказались разведены,
если не противопоставлены. Это сделало естественными позднейшие упреки критиков
Фонвизину в неумелом построении комедии и породило традицию восприятия двух ее
планов по отдельности. Обычно значение одного завышалось или занижалось за счет
другого. Уже в пушкинское время «Недоросль» ценился за колоритный,
социально-характерный язык его персонажей и красочные бытовые сцены, а морали
Стародума казались скучными, их даже сокращали при постановках. Современники же
Фонвизина больше пленялись именно прямыми, страстными и разумными речами
Стародума, а все «скотининское» могло вызывать возмущение, эстетическое
неприятие, как, напр., в эпиграмме И.Ф.Богдановича:
Почтенный
Стародум,
Услышав
подлый шум,
Где
баба непригоже
С
ногтями лезет к роже,
Ушел
скорей домой.
Писатель
дорогой,
Прости,
я сделал то же.
1783-1792: позднее творчество, «Чистосердечное
признание…»
В
1783 г. кн. Е.Р. Дашкова привлекла Фонвизина к участию в издававшемся ею
журнале «Собеседник российского слова». В первом же номере появился его «Опыт
российского сословника». Составленный как будто бы для нужд готовившегося
«Словаря Российской Академии наук», фонвизинский «Опыт…» являлся прикровенной
политической сатирой, изобличающей придворные порядки и «бездельничанье»
дворян.
В
том же журнале в 1783 г. без заглавия и подписи были опубликованы политически
острые и дерзкие «вопросы» Фонвизина (в рукописи они озаглавлены как «Несколько
вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание»),
адресованные Екатерине II и снабженные «ответами» самой императрицы, которая
поначалу автором «вопросов» полагала И.И. Шувалова. Истина вскоре выяснилась.
Получилось, что Фонвизин своим «свободоязычием» навлек на себя неудовольствие
власти и в дальнейшем испытывал затруднения с публикацией своих трудов. Перевод
сочинения И.Г. Циммермана «О национальном любочестии» (1785), повесть о
гонениях, которые терпит мудрец, говорящий правду властителю («Каллисфен. Греческая
повесть», 1786), и стихотворная басня «Лисица-Казнодей» (1787; сюжет восходит к
басне Х.-Ф.-Д. Шубарта, опубликованной без названия в 1774 г.) были напечатаны
анонимно.
К
1788 г. Фонвизин подготовил свое «Полное собрание сочинений и переводов» в 5-ти
томах: была объявлена подписка, однако издание не состоялось и даже рукопись
его теперь утрачена. В том же 1788 г. он безуспешно добивался разрешения на
издание авторского журнала «Друг честных людей, или Стародум» (часть
подготовленных материалов увидела свет лишь в 1830 г.).
В
последние годы здоровье Фонвизина сильно ухудшилось (в 1784–1785 гг. он выезжал
с женой для лечения в Италию), и вместе с тем возросли его религиозные и
покаянные настроения, выразившиеся в автобиографическом сочинении
«Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях» (1791; опубл. с сокр.
1798; полностью 1830). Примером Фонвизину, по его словам, послужила «Исповедь»
Ж.-Ж. Руссо, дерзнувшего «показать человека во всей истине природы, показав
одного себя», но цели у него были иные: «..одержим будучи трудною болезнию,
нахожу, что едва ли остается мне время на покаяние, и для того да не будет в
признаниях моих никакого другого подвига, кроме раскаяния христианского:
чистосердечно открою тайны сердца моего и беззакония моя аз возвещу» (с.245).
Из задуманных четырех книг, посвященных «младенчеству», «юношеству»,
«совершенному возрасту» и «приближающейся старости», было написаны первые две и
частично третья. Каждая открывалась эпиграфами из Псалтири. В «Чистосердечных
признаниях..» действительно содержатся покаянные размышления, сожаления о
юношеском пристрастии к вольнодумным учениям, о «природной остроте», увлекавшей
его к легкомысленным кощунствам, но в большей степени это мемуары, записки
наблюдательного и умного человека о своем времени и окружавших его людях.
Сохранившаяся
неполностью последняя его комедия «Выбор гувернера» (между 1790 и 1792)
посвящена, как отчасти и «Недоросль», вопросам воспитания, однако сильно
уступает последней в художественном отношении.
Скончался
Фонвизин после вечера, проведенного в гостях у Г.Р. Державина, где, по отзывам
присутствовавших, был весел и шутлив. Похоронен на Лазаревском кладбище
Александро-Невской лавры.
Издания:
Собр.
соч.: В 2 т. М.; Л., 1959; Избранное. М., 1983; и др.
Список литературы
Фонвизин
в русской критике. М., 1958.
Вяземский
П.А. Фон-Визин. СПб., 1848 (Полн. собр. соч. Т.5. СПб., 1880; отрывки см. в
кн.: Вяземский П.А. Эстетика и лит. критика. М., 1984. С.188–231).
Всеволодский-Гернгросс
В.Н. Фонвизин-драматург. М., 1960.
Кулакова
Л.И. Денис Иванович Фонвизин. М.; Л., 1966.
Стричек
А. Денис Фонвизин: Россия эпохи Просвещения. М., 1994.