В
позднем дневнике Андреев, подытоживая свое творчество, несколько полемически,
но весьма точно характеризует особенности собственного дара. Коренным качеством
для него оказывается «нецельность», принципиальная несводимость к
однозначному ответу, к оформленности и застылости, так необходимым критикам —
оценщикам литературного качества всех времен и народов.

«Кто
знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые
читатели любят — если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо
близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и
бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, такая же помесь, как и я. В
каком бы то ни было смысле цельный человек ненавидит меня-писателя или боится.
Может быть, и потому, что знает мою ненависть и страх перед его цельностью, хотя
бы это была цельность Гете или Пушкина, или Брешко-Брешковского.

Имя
Леонида Андреева и по сею пору (после всех и всяческих культурно исторических
реабилитации) так и не обрело устойчивый статус в пантеоне русской культуры
двадцатого века.

В
самом деле, можно ли однозначно указать как на «андреевское» на одно
из вакантных мест в ряду символистов Мережковский — Брюсов — Сологуб — Блок —
Андрей Белый? Столь же сомнительным является присутствие писателя в колонне
реалистов знаньевцев Горький-Куприн-Бунин-Вересаев. Хотя именно по-этому
ведомству, из самых лучших побуждений, числили Андреева многие советские
благожелатели литературоведы, когда об Андрееве-реалисте (с обычными оговорками
о темных пятнах модернизма) можно было писать, а многое из его наследия можно
было печатать.
					








В
андреевской судьбе много предчувствий, сбывшихся предощущений и пророчеств.
Одним из самых ранних его произведений (полностью до сих пор так и не
опубликованных) была сказка о двух друзьях — светлом ангеле Лейо и безобразном
и злобном демоне Оро Лейо. Лейо просит за своего друга перед Иеговой, Оро
прощают, но дух гордости и свободолюбия побеждают в Оро, и независимость и
одиночество, еще более горькие из-за окончательной потери Лейо, оказываются
более ценным даром для непокорного демона, чем райские пределы.

Видимо,
и сам Леонид Андреев по своей природе нестатичен, его беспокойный дух мается
меж разными средами и стихиями, то сближаясь, то отдаляясь, все время колеблясь
между ожиданием любви и братства и чаяниями свободы и одиночества. Неупокоенный
дух этот до сих пор ощутим в его рассказах и пьесах.

Леонид
Николаевич Андреев родился 9 (21) августа 1871 г. в Орле. Вторая Пушкарная
улица, до сих пор сохранившаяся вместе с домом, где он провел детство, полна
своеобразного провинциального очарования, исконного российского тепла и
скромного уюта. Пушкарная слобода останется в рассказах Андреева полюсом
детскости, непосредственности, человеческой теплоты. Именно здесь могло
произойти пасхальное единение двух огрубевших, но не потерявших искру Божию
душ, о котором повествуется в знаменитом рассказе «Баргамот и
Гараська«. На Пушкарной мальчик — герой рассказа »Алеша-дурачок»
испытывает первые потрясение и боль, при виде беззащитного и сирого ближнего
своего. Именно здесь для Андреева-повествователя локализована истинно
человеческая норма, в больших городах же природа людских отношений искажена.

Нельзя,
однако, сказать, что детство писателя было безоблачным: отец его, служащий
банка, разорился и умер, не оставив семье сколь-нибудь достаточного состояния.
В поздние гимназические и студенческие годы Андреев, который был старшим
братом, должен был сам добывать себе хлеб и помогать семье. В 1891 г. Андреев
поступает на юридический факультет Петербургского университета, в 1893 г. он
учится уже в Московском университете.

Молодой
Андреев разделял многие верования своего поколения и одновременно очень рано
стремился идти самостоятельным путем. Как и многие, он начинал круг своего
«умственного» чтения с полузапретного нигилиста Писарева, зачитывался
Шопенгауэром и Ницше. Но если других «русских мальчиков» в те годы
привлекал и практический радикализм, то Андреев-студент демонстративно
отстраняется от участия и в кружках самообразования и в «идейных»
кружках, из которых был прямой путь в революционное подполье. «Метафизический
бунт« в компании »орловских стариков» выражался исконным
российским образом — через шумные и обильные возлияния (атмосферу этого времени
очень ярко и сочно передает пьеса «Дни нашей жизни»).

После
окончания университета в 1897 г. Андреев недолгое время служит присяжным
поверенным, но вскоре возможность работать судебным репортером в газете
«Курьер» окончательно определяет его жизненный выбор. Достаточно
быстро Андреев становится ведущим фельетонистом этой газеты а 5 апреля 1898 г. появляется
здесь и его рассказ — «Баргамот и Гараська» от которого сам писатель
ведет отчет своего литературного творчества (более ранние опубликованные опыты
он никогда не включал в свои сборники и собрания сочинений).

Литературный
дебют в «Курьере» сблизил Андреева с М. Горьким, под человеческим и
творческим обаянием которого Андреев находился многие годы и разрыв с которым в
1907 г. переживал крайне болезненно. Горький ввел Андреева в литературный
кружок «Среда» и стал крестным отцом первого сборника андреевских рассказов,
появившихся в 1901 г. Этот сборник имел неслыханный успех. С 1901 г. по 1906 г.
он выдержал двенадцать изданий. Пришли слава и богатство. Уже в 1902 г. в
продаже появились почтовые открытки с фотографией молодого беллетриста. В
феврале 1902 г. произошло другое, не менее знаменательное в жизни Андреева
событие — женитьба на Александре Велигорской, которой предшествовало
многолетнее ухаживание. От этого счастливейшего брака у Андреева появилось два
сына — Вадим, в будущем талантливый журналист и писатель (большую часть своей
жизни проведший за рубежом), и Даниил — один из самых своеобразных поэтов
мистиков и философов XX века (он в сталинскую эпоху остался по эту сторону
российской границы и потому значительную часть жизни провел в тюрьмах и
лагерях).

Личное
благополучие никак не отражалось на трагической направленности дара Андреева.
Он становится тончайшим барометром тех тектонических сдвигов в социальном и
духовном бытии России, которые он умел распознавать едва ли не раньше всех.

Он
первым заговорил о болезненных проблемах пола, о ситуациях, в которых человек
выступает одновременно в ангельской и звериной ипостасях (рассказы
«Бездна» и «В тумане» — 1903 г.) В 1904 г. вышла повесть
«Жизнь Василия Фивейского», в которой история библейского Иова
проецировалась на тревожную российскую почву того времени. Русский Иов оказался
бунтарем-богоборцем. Произведение «Красный смех» отразило в
невиданных доселе стилевых формах (субъективных, истерически-изломанных,
кричащих) события русско-японской войны 1904 — 1905 г.г. Андреев был первым и
здесь — лишь через несколько лет эта манера стала называться
«экспрессионизмом» и оказалась одним из характернейших явлений в
духовной жизни первой трети нашего столетия. В 1906 — 1908 г.г. появляются
пьесы «Жизнь Человека» и «Царь Голод», справедливо
считающиеся первыми экспрессионистскими опытами в мировой драматургии.

В
своем раннем дневнике, 1 августа 1891 г. Андреев записывает: «Итак, я хочу
быть известным, хочу приобрести славу, хочу, чтобы мне удивлялись, чтобы
преклонялись перед моим умом и талантом. Всего этого очень трудно добиться, но
данные у меня есть. Я говорю про ум и про известные убеждения, благодаря
которым я могу почитаться истинным сыном своего века. Я хочу написать такую
вещь, которая собрала бы воедино и оформила те неясные стремления, те
полусознательные мысли и чувства, которые составляют удел настоящего поколения.
< … > Я хочу показать, что вся жизнь человека с начала до конца есть
сплошной бессмысленный самообман, нечто чудовищное, понять которое — значит
убить себя. Я хочу показать, как несчастен человек, как до смешного глупо его
устройство, как смешны и жалки его стремления к истине, к идеалу, к счастью. Я
хочу показать несостоятельность тех фикций, которыми человечество до сих пор
поддерживало себя: Бог, нравственность, загробная жизнь, бессмертие души,
общечеловеческое счастье и т. д. Я хочу показать, что одна только смерть дает и
счастье, и равенство, и свободу, что только в смерти истина и справедливость,
что вечно одно только «не быть» и все в мире сводится к одному, и это
одно вечное, неизбежное есть смерть. Я хочу быть апостолом самоуничтожения. Я
хочу в своей книге подействовать на разум, на чувства, на нервы человека, на
всю его животную природу. Я хотел бы, чтобы человек бледнел от ужаса, читая мою
книгу, чтобы она действовала на него как дурман, как страшный сон, чтобы она
сводила людей с ума, чтобы они ненавидели, проклинали меня, но все-таки
читали…и убивали себя. Мне хочется потешиться над человечеством, хочется
вволю посмеяться над его глупостью, эгоизмом, над его легковерием. И когда хоть
один человек, прочитавший мою книгу, убьет себя — я сочту себя удовлетворенным
и могу умереть сам спокойно. Я буду знать тогда, что не умрет семя, брошенное
мною, потому что почвой его служит то, что никогда не умирает — человеческая
глупость».

В
этой горькой и ультрапессимистической юношеской браваде есть и нечто
провидческое. Андреев не стал «апостолом самоуничтожения» (вспомним,
между прочим, что в свое время им невольно оказался Гете, автор «Страданий
юного Вертера», породивших эпидемию самоубийств среди разочарованного
юношества). Он не стал и певцом смерти, подобно поэту-символисту Федору
Сологубу, для которого смерть — «утешительница», прекрасная и вечно
юная невеста, а обручение с ней сулит освобождение от земного плена. Андреев не
стал русским продолжателем Ницше, хотя многие идеи и темы немецкого философа
(как и его старшего собрата — Шопенгауэра) отразились в его писаниях. В отличие
от многих писателей-современников, Андреев так и не сделался искусителем и —
это очень важно — всегда сам оставался искушаемым (даже опыты самоубийства он
ставил на себе, а сама дневниковая запись, видимо, предваряет одну из этих
попыток). В вышеприведенном отрывке провинциальный гимназист сумел предсказать
главное — то, что он станет выразителем мыслей и чувств, составляющих
«удел настоящего поколения». Родившись в смутную годину, Андреев
оказался гениальным воспринимателем, медиатором, конденсатором боли России и ее
страхов перед зловещим и неведомым будущим. В этом — источник его таланта и
популярности, его силы и слабости как писателя. Как писатель-философ,
вопрошающий бытие, он выбрал минимальнейшую, наиболее опасную дистанцию между
собой и Тем, кого он вопрошал, и потому часто оказывался беззащитным.

Поражение
первой русской революции совпало с самой глубокой личной трагедией Андреева —
смертью жены Александры в декабре 1906 г. В начале этого года Андреевым написан
«Елеазар», рассказ, трагическая тема которого все-таки разрешается
концовкой, вселяющей надежду. Божественный Август, хотя и ценой собственного
душевного опустошения, побеждает Елеазара, принесшего с собой из могилы
потусторонний холод и абсолютное отрицание жизни. Через год был написан
«Иуда Искариот», рассказ, в котором человеку и человечеству,
предавшему своего Спасителя, уже не оставлено никакой надежды. Андреев позже
вспоминал о парадоксальной собственной отстраненности во время создания одного
из самых сильных своих произведений: «Иуда Искариот» написан на
Капри, через три-четыре месяца после смерти Шуры, когда моя мысль вся была
порабощена образом ее болезни и смерти. Трудно передать всю степень насилия,
которое я употребил над собой. Уже сидя за работою, я не мог ни на минуту
отлучиться от стола, встать за папиросой; отойдя я немедленно забывал, что я
занят и пишу, долго ходил и думал о Шуре, пока случайно с удивлением не
натыкался на стол. <… > Так, почти бессмысленно я исписал около сорока
страниц, которые и уничтожил; но за это время все же создавалась привычка,
которая позволила дальнейшую работу вести более нормально — но опять-таки при
полном отсутствии мысли».

Чуть
позже писалась повесть «Мои записки» — о человеке, полюбившем свою
тюрьму. Современники Андреева и писавшие о ней позже исследователи усматривали
в этой парадоксальной исповеди многие и разные смыслы; видели в ней и
злободневную политическую полемику, и антитолстовскую проповедь, и изысканные
психологические экзерсисы в духе «Записок из подполья» Достоевского.
Но сейчас, в свете опыта прошедшего двадцатого столетия, с очевидностью обнаруживается,
что «Мои записки» — это еще и праобраз будущих романов-антиутопий, а
их герои — апологет прекрасной на закате тюремной решетки — является ранним
предтечей героя-математика из романа «Мы» Е. Замятина,
«нумера» с ампутированными фантазией и стремлением к свободе. У
Андреева будущий «прекрасный новый мир» тоталитаризма пока еще не
протянулся за пределы тюрьмы, но философы, оправдывающие благостность и
целесообразность всеобщей «пронумерованности», уже имеются.

В
1908 г. писатель построил знаменитый свой дом на Черной речке, в финской
деревне Ваммельсуу, расположенной недалеко от Петербурга. Это был удивительный
деревянный замок, выдержанный в суровом северном стиле, все в этом доме
комнаты, окна, камин и даже рабочий стол писателя поражали своей огромностью.
Дом, внешний облик и внутренняя обстановка которого были продуманы самим
хозяином до мелочей (специально заказанная мебель, гигантские копии с фресок
Гойи, обрамлявшие стены кабинета и прочее), казался современникам одной
колоссальной декорацией к какой-то андреевской пьесе или повести о
противоборстве Человека и Рока. В этот дом писатель ввел свою вторую жену —
Анну Ильиничну Денисевич, подарившую ему двух сыновей — Савву и Валентина — и
дочь Веру, в этом доме он пережил годы войны и революции, близ него, в соседней
дачной деревушке, осенью 1919 г. он умер.

Вначале
1910-х годов слава автора «Жизни Человека» и «Рассказа о семи
повешенных», казалось, достигла своего апогея. Газеты и журналы не только
так или иначе комментировали практически все свежие андреевские публикации, но
фиксировали в многочисленных интервью с ним само появление новых замыслов
писателя. Светские хроникеры неукоснительно отмечали все более или менее
заметные события его личной жизни, было ли это очередное заграничное путешествие,
или покупка им моторно-парусной яхты. Критические дебаты вокруг андреевских
произведений подчас утрачивали собственно литературную основу и приобретали
привкус чуть не политического скандала. И самым главным — несмотря на постоянно
усиливающееся сетование критики на то, что Андреев «исписался»,
«повторяет самого себя» и «вышел из моды» — был безусловный
успех у самого широкого круга читателей. Его «Полное собрание
сочинений» издается в 1913 г. гигантским для того времени тиражом 225 тыс.
экземпляров.

Но
для самого писателя, чуткого к переменам в жизни и литературе, это было время
напряженных, подчас мучительных творческих поисков.

Современников
не могло не поразить значительное смягчение андреевского виденья, еще недавно
достигшего, казалось, предела отчаяния и беспросветности «Почти трудно
узнать трагический талант Андреева в этом мягком, нежном рассказе, похожем на
идиллию и посвященном тихим, почти блаженным впечатлениям маленького ребенка, в
призме взглядов которого преломляются впечатления радостного именинного дня его
матери», — комментировал критик А. Измайлов появление в 1912 г. рассказа
«Цветок под ногою». Андреев теперь нередко обманывает ожидания своих
критиков, привыкших в психологии его героев вычитывать не «диалектику души»,
а отражение сущностных начал бытия (как это было даже в самых пластичных его
вещах, подобных «Иуде Искариоту», «Вору», «Сыну
человеческому«). Столь же »неандреевскими» оказываются для них,
например, рассказы «Возврат» и «Он», ибо и там прямой
апелляции к чему либо, кроме парадоксов и причуд подсознания, нет. И совсем
неожиданным для Андреева предыдущего десятилетия оказывается написанный во
второй половине 1913 г. рассказ «Полет», несущий в себе столь мощный
— трагедийный, но утверждающий — пафос высокой предназначенности человека.
Безусловно, новый Андреев в определенной степени теряет прежнюю стилевую
терпкость, сгущенность мыслей и слов, жесткую сцепленность образного и
событийного ряда. Но взамен в его произведениях появляется большая тематическая
раскованность, шире становится его взгляд на мир и человека, менее однозначными
и более гибкими оказываются оценки таких глобальных бытийных категорий, как
жизнь и смерть, добро и зло.

Критик
С. Борисов, противопоставляя высокую оценку Андреева «вольной критикой
массового читателя« неприятию его »связанным всевозможными традициями
профессиональным критиканством», говорит о важности для его поздней прозы
того, что написано под текстом, о появлении в его произведениях каких-то
дополнительных, неподвластных однозначному истолкованию, смысловых оттенков. И
это утверждение представляется верным именно при сопоставлении новых качеств
андреевской прозы с прежней стилевой системой писателя, гораздо более
«концептуализированной», более однозначно подчиняющей вереницу
образов и мотивов «сверхидее» произведения.

Однако
нельзя сказать, что в произведениях начала 1910-х годов Андреев отказывается от
всего прежнего своего опыта прозаика и драматурга. Скорее его творения начинают
приобретать новые качества на путях синтеза жизнеподобного и условного,
традиционалистского и новаторского. Наиболее значительной попыткой подобного
сплава в прозе является написанный и напечатанный в 1911 г. роман «Сашка
Жегулев», который, к сожалению, крайне односторонне был прочитан и
критиками и современниками-литераторами. Рассмотрение этого романтического
предания в традиционном реалистическом ключе, анализ правдоподобия описываемых
в нем событий и похожести заглавного героя на какого-либо реального
предводителя одного из многочисленных в 1907 — 1908 г.г. «партизанских»
отрядов, — все это отнюдь не приближало читателя к пониманию романа.

При
всем этом упускалось главное — дистанция, которая была необходима писателю,
чтобы осмыслить события первой русской революции, столь еще свежие в памяти
современников, причем осмыслить «по-андреевски» — не как
«аграрные волнения» в таком то российском уезде, а как проявление
глобальных потрясений в глубинной толще русской истории. Характерно, что даже
такой тонкий ценитель, как М. Кузмин, подходя к проблеме «достоверности»
«Сашки Жегулева» (этой, по его мнению, «романтической, сжато
(особенно в первой части) и сильно написанной повести»), был принужден в
своей рецензии иронически констатировать: «Одно странно: если все
описанное Андреевым с подлинным верно, то неужели мы так отошли от революции и
смутных годов, что бывшее лет пять тому назад нам кажется былью Брынских
лесов«. И не менее характерно, что »Сашка Жегулев» оказался
равно неприемлем ни для Горького, ни для консервативнейшего критика
«Нового времени» В. Буренина.

«Трогательность»,
«лубочность», «слащавость», старательно и ядовито
высвечиваемые критиками в тексте романа, на самом деле оказываются проявлением
особой природы этого произведения, во многом связанной со становлением так
называемого «неомифологического» романа в русской прозе начала XX
века. «Мифологический каркас» повествования в «Сашке
Жегулеве» составляют свободно состыкованные друг с другом мифы
древнейшего, библейского и добиблейского происхождения, и «мифы»
позднейшие, навеянные темами и образами романтической, славянофильской и
народнической литературы. Концентрация этих источников вневременного, высокого
и «надбытного» в исходном, вполне реальном образе ученика выпускного
класса гимназии происходит в зеркально повторяющихся, лирических «зачинах»
двух частей романа «Саша Погодин» и «Сашка Жегулев». Именно
здесь читатель должен обрести своеобразный ключ к рассыпанным далее по всему
тексту романа перекличкам с Библией, житиями святых, народными песнями и
лубочными рассказами о справедливых разбойниках, шиллеро-байроновскими
(включающими в себя и пушкинского «Дубровского») характерами и
ситуациями, строками о народных слезах и мучениках за правое дело из Некрасова
и Надсона.

Андреев
возлагал на этот роман много надежд творческого и личного характера, в том
числе и надежду на примирение с Горьким, разрыв с которым произошел в 1908 г.,
после публикации андреевского рассказа «Тьма» и осудившей рассказ
статьи Горького «Разрушение личности». Еще в декабре 1910 г. Андреев,
будучи в Италии, не посещает каприйского изгнанника. Но 12 августа 1911 г.
Андреев прерывает почти трехлетнее молчание и отправляет Горькому письмо, в
котором пытается разобраться в причинах взаимного отчуждения и восстановить
отношения. Несмотря на холодноватый тон горьковского ответа, Андреев не теряет
надежд на примирение и посылает адресату «Сашку Жегулева». Горький не
принимает ни основную идею романа ни выявившиеся в нем стилевые новшества. Это
написано плохо-скучно и пестро, хотя повесть и насыщена фактами русской
действительности, — освещение и толкование фактов совершенно литературное, то
есть искусственное, не живое».

Примирения
не получилось, разрыв между двумя ранее очень близкими друзьями лишь еще резче
обозначился после этого эпизода. Те новые черты в творчестве Андреева, о
которых говорилось выше, лишь обострили существенные различия во взглядах на
жизнь и искусство двух писателей. Характерна реакция Андреева на знаменитое
письмо Горького «О карамазовщине», появившееся в газете «Русское
слово« 22 сентября 1913 г. и осуждавшее как »политически
несвоевременную» инсценировку в Художественном театре романа Ф. М.
Достоевского «Весы». Андреев прямо не присоединился к многочисленным
протестам представителей русской литературы и искусства против этого
горьковского выступления, однако косвенно выразил свою позицию однозначно. В
заметке «Леонид Андреев contraГорького», появившейся 26 сентября 1913
г. в газете «Утро России», говорилось «Нам сообщают, что Л. Н.
Андреев намерен выступить с защитой постановок Художественным театром
Достоевского. По мнению Андреева, такие корифеи русской литературы, как
Достоевский или Толстой, не могут быть рассматриваемы в узких пределах
современного общественного движения. Их значение глубже и шире, и задачи,
решаемые ими, не суть элементарные задачи сегодняшнего дня, но задачи мировые и
общечеловеческие. Интерес к стихийным творениям Достоевского, в частности,
может свидетельствовать лишь о зрелости общественной мысли, не боящейся
соблазна реакционных взглядов Достоевского. Да и самые взгляды эти, по мнению
писателя, могут иметь для нас глубокий психологический и историческии
интерес».

Начало
1910-х годов становится новым этапом и для драматургии Андреева. В 1912 г. в
третьем номере журнала «Маски» было опубликовано его первое
«Письмо о театре», в котором писатель вплотную подступает к своей
идее «театра панпсихизма» (полностью эта концепция развернута во
втором «Письме о театре», которое вместе с первым появилось в 22-й
книге альманаха «Шиповник» в 1914 г.)

В
этих статьях он пишет о несущественности для современной драмы внешнего
действия, предлагая отдать его кинематографу, о необходимости выражения на
сцене внутренних, душевных и интеллектуальных движений. «Жизнь стала
психологичнее, если так можно выразиться, в ряд с первичными страстями и
«вечными» героями драмы любовью и голодом — встал новый герой —
интеллект. Не голод, не любовь, не честолюбие мысли, человеческая мысль в ее
страданиях, радостях и борьбе — вот кто истинный герой современной жизни, а
стало быть, вот кому и первенство в драме». Андреев отвергает традиционную
реалистическую драму, называя ее «старой салопницей», «театром
притворства», но одновременно не приемлет и крайностей символистского
театра. В своем «театре правды», стремящемся выразить утончившуюся
психику современного человека, ориентирующемся одновременно и на Чехова
(являющегося, по утверждению Андреева, родоначальником «театра
панпсихизма«) и на Достоевского (который называется в »Письмах «
«новой высочайшей вершиной», на которую поднялся театр), он идет теми
же путями синтеза реального и условного, что и в прозе этого периода. К пьесам,
написанным в этот период («Анфиса», «Екатерина Ивановна»,
«Тот, кто получает пощечины», «Мысль», «Собачий
вальс»), до сих пор снова и снова обращается русский и зарубежный театр,
каждый раз вычитывая новые смысловые слои и выразительные возможности.

Начавшаяся
в августе 1914 г. первая мировая война не могла не повлиять на внутренний
настрой такого писателя, как Андреев. Разительной казалась метаморфоза,
произошедшая с автором, который десять лет тому назад устами героя своей драмы
«Савва» провозгласил сверханархический лозунг о «голом человеке
на голой земле», а ныне отстаивающим принципы временного примирения с
государственностью во имя победы. Но, думается, что война лишь стала мощным
катализатором для вызревания в былом «индивидуалисте» той потребности
в единении с людьми, которое, как мы видели, возникло уже в начале десятилетия.
По воспоминаниям В. Беклемишевой, Андреев признавался: «С момента
объявления войны все исчезло: нет темного ужаса, нет тоски. Если бы меня
спросили, что со мной, я бы сказал: это воскрешение из мертвых. Это не мое
личное воскрешение из мертвых, это прежде всего воскрешение из мертвых
России». И хотя во многом восприятие войны строится им (особенно в первый
ее период) под знаком высокой трагедии, преображающей жизнь, подымающей ее до
библейских высот, это уже не типичная для Андреева трагедия отъединенного
индивида, но — путь воссоединения всех в одну судьбу. Андреев вспоминает свой
опыт публициста эпохи газеты «Курьер» и выступает с рядом пламенных
статей по горячим событиям. Публицистика выступает на первый план даже в его
драматургии: автор «Жизни Человека» пишет репортажно-хроникальную по
форме пьесу «Король, закон и свобода», посвященную захвату кайзером
Вильгельмом нейтральной Бельгии!

Андреев
верит, что следствием победы над Германией станет сокрушение в самой России
духа аракчеевских военных поселений, имеющих, по его мнению, прусское
происхождение. С этой мыслью связана и надежда на то, что завершение войны
будет началом освобождения России не только в духовном, но и в
социально-политическом смысле (в письмах знакомым он выражает ее открыто).

Во
имя воплощения своих чаяний в 1916 г. Андреев идет на еще большее ограничение
себя как художника слова, он соглашается быть одним из соредакторов новой
крупной газеты «Русская воля», еще более вовлекаясь в «большую
политику». Результаты горячо принятой Февральской революции очень скоро
стали разочаровывать Андреева. Он, как всегда, одним из первых смог
предчувствовать грядущую катастрофу и даже угадать будущую зловещую роль в ней
Ленина (статьи «Скоморох революции» и «Veni, creator!»,
написанные в сентябре 1917 г.). Октябрьский переворот был, конечно, самым
страшным ударом по надеждам писателя на возрождение родины. Его дом на Черной
речке оказался на территории отделившейся Финляндии, вне пределов России. У
финнов шла своя гражданская война, которая несла с собой те же голод, холод и
страх. Громадный дом, почти неотапливаемый и разрушающийся, оказался просто
нежизнеспособным в этих условиях. Необратимо подточенными оказались душевные и
физические силы его хозяина. Последний страстный призыв Андреева бороться с
большевизмом, озаглавленный «S О S », неоднократно перепечатывался в
русских зарубежных газетах и был переведен почти на все европейские языки. Уже
серьезно больной писатель строил планы о турне по Америке с антибольшевистскими
лекциями 17 сентября 1919 г., подготовку к этой поездке прервала смерть. Леонид
Андреев был верен себе до конца. Во всем — в жизни и в творчестве, во взлетах и
провалах, в Любовях и ненавистях — выразились не искоренимые ничем широта и
искренность его русской натуры. Знаменательными кажутся слова Андрея Белого — о
триумфе и трагедии его творческого пути «Он хотел быть огромным — не для
себя, он хотел отразить в своей бренной писательской поступи поступь Века,<
> он был Дон Кихотом в прекраснейшем смысле, величие им сотворенного в ярком
стремлении к великому, жизнь его книг — эпопея. В личине его жило «Я»
всего мира, которое он не сумел осознать»!