Альбер Камю родился в 1913 году в небольшом городе Мондови во
французском Алжире в семье сельскохозяйственных рабочих. В самом
начале первой мировой войны его отец, Люсьен Камю, погиб в битве
на Марне. Потеряв кормильца, семья — мать и двое сыновей —
перебираются в город Алжир, столицу одноименного департамента.. Мать
устраивается работать прачкой, обстирывает господ, денег едва
хватает для того, чтобы поднять на ноги сыновей. Старший брат
Альбера, как то было обычным делом в рабочих семьях, рано
начинает зарабатывать себе на хлеб. Младшему сыну было суждено
выйти из своего круга, стать властителем дум, кумиром
интеллектуалов. Для этого требовалось образование.
Окончив в 1924 году начальную школу в Белькуре, одном из
беднейших районов Алжира, Камю должен был бы пополнить ряды
рабочих после кратковременного обучения ремеслу. Судьба распорядилась
иначе: учитель начальной школы, Луи Жермен, обратил внимание на
одаренного подростка и добился для него стипендии. Французский
лицей давал хорошую гуманитарную подготовку и право без экзамена
поступить в университет. Учился Камю прекрасно, проблемы возникали,
скорее, социально-психологические. На нищего стипендиата, выходца из
Белькура, смотрели покровительно и преподаватели, и соученики —
потомки местной денежной аристократии. Стремление к справедливости,
к социальному равенству было у Камю в зрелые годы не умственной
конструкцией, а результатом жизненного опыта. В классе Камю
вторично повезло с преподавателем: учителем класса философии был
Жак Гренье, в будущем близкий друг Камю. Он способствовал
пробуждению интереса к метафизике, литературе, театру.
Материальную нужду, как вспоминал Камю, значительно легче
переносить там , где ее восполняет красота природы, полнота
телесной жизни. Средиземноморской природе посвящены самые прекрасные
страницы прозы Камю. Эта земля, сохранившая элементы античности,
постоянно присутствовала в сознании Камю как солнечный аполлоновский
мир, унаследовавший от эллинов ясность мысли и чувства. Несчастным,
обделенным Камю себя не считал хотя бы потому, что ему было
даровано Средиземное море, пляжи, спорт.
По окончании лицея он поступает на философско-исторический
факультет местного университета. Несмотря на постоянные заботы о
хлебе насущном, он успешно осваивает классические философские
тексты, знакомится с современной философией. Ницше, Кьеркегор,
Шестов, Ясперс входят в круг его чтения одновременно с
Достоевским, Прустом, Мальро. Завершая обучение в университете, он
пишет дипломную работу «Христианская метафизика и неоплатонизм». Эта
тема — соотношение христианской и языческой мысли — будет в
дальнейшем составлять одну из важнейших философствования Камю.
Сформировавшееся ко времени написания этой учебной работы понимание
христианства сохраняется и в «Бунтующем человеке» — в этом главном
философском произведении Камю есть отдельные страницы,
воспроизводящие текст дипломной работы, которая чрезвычайна важна
как этап формирования его мировоззрения. Христианству в нем места
не нашлось. Религиозного воспитания Камю не получил, веры у него
не было ни в юности, ни в зрелости. Идеалы евангельского
христианства он рассматривал через труды своего «земляка» — святого
Августина, а также современных философов — Кьеркегора, Шестова,
Ясперса. На всю жизнь у него сохранилось уважение к древним и
средневековым ересям — к гностикам, манихеям, катарам — и неприятие
католицизма ни как народной религии, ни как богословской доктрины.
Ницшеанского презрения к христианству Камю никогда не разделял;
выходцу из бедноты были чужды и гневные филиппики Ницше против
«подлой черни». Но провидение для него означало род фатализма
(сказывалось сведение христианства к учению Августина); первородный
грех, загробное воздаяние, спасение Камю считал мифами, примиряющими
человека с земной несправедливостью.
Огромное место в жизни Камю занимал театр. Камю был
талантливым актером, постановщиком, драматургом. В конце 30-х годов
с театральной труппой «Экип» он объезжает весь Алжир, играет в
небольших , неприспособленных залах, почти без декорации роли в
классических и современных пьесах, выполняет функции и режиссера, и
работника сцены, и суфлера. Главная его роль в то время — Ивана
в собственной постановке «Братьев Карамазовых». «Я играл его, быть
может плохо, но мне казалось, что понимаю я его в совершенстве»,
— вспоминал Камю о ролях Ивана в «Театре труда» и «Экип». Одной
из особенностей размышлений в «Мифе о Сизифе» и в «Бунтующем
человеке» является актерское вхождение Камю в роль — Прометей, Дон
Жуан, Иван Карамазов, «Завоеватель» или русский террорист-эсер — они
пережиты «изнутри», прочувствованы, сыграны. Размышления об актерском
принятии удела человеческого в «Мифе о Сизифе» прямо связаны с
личным опытом.
Эти годы являются переломными для Камю. Рухнули надежды на
продолжение учебы в Эколь Нормаль — высшей школе, готовящей
университетских преподавателей философии, — к конкурсному экзамену не
допускают по состоянию здоровья, из-за туберкулеза. Разваливается
первый брак. Камю едва сводит концы с концами, обостряется болезнь
— близко знавшие Камю в те годы полагали, что тема самоубийства
приходит в «Миф о Сизифе» из личных переживаний. Но в тоже самое
время он не только играет на сцене и делает наброски «Калигулы».
В печати появляются первые прозаические сборники — «Изнанка и
лицо», «Бракосочетания»; написан и отложен первый роман «Счастливая
смерть», начата работа над философским эссе, которое получит
название «Миф о Сизифе».
В начале 1938 г. в мансарду к Камю приходит Паскаль Пиа,
основавший газету «Республиканский Алжир», и Камю начинает осваивать
и еще один вид деятельности — журналистику, где он также сумел
достичь много. Эпопея Народного фронта уже завершается во Франции,
но в Алжире она не привела к каким-либо реформам. Новая газета
выступает за равные права арабов, разоблачает подтасовки на
выборах. Камю пишет статью за статьей о нищете и бесправии,
голоде арабского населения, вызывая все большее раздражение
истеблишмента.
Работа в «Республиканской газете» прекращается вскоре начала
второй мировой войны. Камю идет добровольцем на призывной пункт,
но туберкулез опять становится у него на пути. Между тем военным
положением воспользовались местные власти, статьи Камю вычеркиваются
военной цензурой. Наконец газета закрывается, а Камю остается без
работы. Через знакомых Пиа он получает работу технического
секретаря в столичной «Пари-Суар». Камю в первые приезжает в
Париж. «Странная война» скоро кончается, вместе с газетой Камю
сначала перебирается в Клермон-Ферран, потом в Лион. После
капитуляции остаются только газеты, прославляющие оккупантов и
правительство Петэна. С ними Камю отказывается сотрудничать и
уезжает в Алжир. Там его слишком хорошо знают — работы в газете
он не получит. Какое-то время Камю учит еврейских детей, изгнанных
из школ новым режимом. В феврале 1941 года он заканчивает «Миф
о Сизифе».
В 1942 г. Камю возвращается во Францию, вступает в подпольную
группу «Комба», образовавшуюся в результате слияния двух групп
Сопротивления с собственными печатными органами. Из последних
возникает газета «Комба», во главе которой сначала становится Пи,
но занятый другими делами в рядах Сопротивления, он фактически
передает управление газетой Камю. В подпольной прессе печатаются
«Письма немецкому другу». Идеальным прикрытием для подпольной
деятельности стало издательство «Галлимар», сотрудником которого Камю
был всю оставшуюся жизнь и где вышли основные его произведения.
24 августа 1944 г. Во время боев в Париже выходит первый,
уже не подпольный номер «Комба» с передовицей Камю «Кровь
свободы». В ней говорится о свершающейся революции: люди, годами
сражавшиеся против оккупации и фашистского режима, уже не потерпят
порядков Третьей республики, социальной несправедливости,
эксплуатации. Битва идет «не за власть, а за справедливость, не
за политику, а за мораль». Камю дает газете следующий
подзаголовок: «От Сопротивления к Революции». В передовице от 24
ноября того же года он уже о социализме.
В дальнейшем Камю недолгое время работал в еженедельнике
«Экспресс», но от журналистики он в целом отходит. Из публикаций
в «Комба» наибольший интерес представляет цикл его статей 1946 г.
«Ни жертвы, ни палачи», в котором уже поднимаются многие
философские и политические вопросы «Бунтующего человека».
В годы войны вышли два произведения, которые принесли Камю
широкую известность, — повесть «Посторонний» и эссе «Миф о Сизифе».
В 1947 г. вышел роман «Чума», за ним последовали пьесы «Осадное
положение» и «Праведники». «Бунтующий человек» был последним и
самым значительным произведением Камю, «Падение» — его последним
романом. Присуждение Нобелевской премии по литературе в 1957 году
было поводом для «Шведских речей», получивших широкий отклик во
всем мире. Из публикаций 50-х годов следует выделить «Размышления
о гильотине» — страстный призыв отменить смертную казнь.
4 января 1960 г. Камю принимает приглашение своего друга и
издателя М. Галлимара вернуться в Париж не поездом, а на
автомобиле. Сошедшая с дороги машина врезалась в дерево, Камю
погиб. Роман «Первый человек» был только начат, посмертно были
изданы записные книжки и юношеский роман «Счастливая смерть».Эволюция философских воззрений Камю непосредственно связана с
историческими обстоятельствами. Сам Камю говорил как бы о двух
циклах своих произведений. Теме абсурда посвящены работы 30-х годов
— философское эссе «Миф о Сизифе», повесть «Посторонний» и пьеса
«Калигула». Тема бунта — «Бунтующий человек», роман «Чума» и пьеса
«Праведники». Как говорил Камю в интервью, данном в Стокгольме
перед вручением Нобелевской премии, в первом цикле представлено
отрицание, второй решает положительные задачи; оба были задуманы
одновременно и реализованы последовательно.
Камю — мыслитель 20-го века, он получил проблемы абсурда и
бунта не только от долгой традиции философской и религиозной
мысли, — крушение моральных норм и ценностей в сознании миллионов
европейцев, нигилизм представляют собой факты современности. Конечно,
и другие культуры знавали нигилизм как следствие кризиса
религиозной традиции, но столь острого конфликта, такого разрушения
всех устоев история не знала. Нигилизм представляет собой выведение
всех следствий из «смерти Бога». Прометеевский бунт, героическое
«самопреодоление», аристократизм «избранных» — эти темы Ницше были
подхвачены философами-экзистенциалистами. Они являются определяющими в
«Мифе о Сизифе» Камю, работе с характерным подзаголовком — «Эссе
об абсурде».
Подобно всем философам-экзистенциалистам, Камю полагает, что
важнейшие истины относительно самого себя и мира человек открывает
не путем научного познания или философских спекуляций, но
посредством чувства, как бы высвечивающего его существование, «бытие-
в-мире». Камю ссылается на «тревогу» Хайдеггера и «тошноту» Сартра,
он пишет о скуке, неожиданно овладевающей человеком. О том, что
spleen или «русская хандра», может понемногу овладеть кем-нибудь,
известно всем и без философии. Кьеркегор был первым философом,
который придал таким чувствам, как «меланхолия», страх,
онтологический характер. Настроения и чувства не субъективны, они
приходят и уходят не по нашей воле, раскрывают фундаментальные
черты нашего существования. У Камю таким чувством, характеризующим
битие человека, оказывается чувство абсурдности — оно неожиданно
рождается из скуки, перечеркивает значимость всех остальных
переживаний. Индивид выпадает из рутины повседневной жизни («подъем,
завтрак, четыре часа на фабрике или в конторе…» и т.д.), он
сталкивается с вопросом: «А стоит ли жизнь того, чтобы быть
прожитой?» Камю вспоминает о логическом «самоубийстве» и Кириллове
Достоевского, но ближе ему постановка этого вопроса в «Или — Или»
Кьеркегора: «Самоубийство — отрицательная форма бесконечной свободы.
Счастлив тот, ко найдет положительную». «Миф о Сизифе» Камю
представляет собой поиск такой «положительной формы» бития в мире,
в которой религиозная надежда умерла. Вопрос Камю таков: как жить
без высшего смысла и благодати?
Сам по себе мир не абсурден, он просто неразумен, так как
полностью является внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего
общего с нашими желаниями и нашим разумом. Это не значит, что
мир непознаваем, иррационален, как «воля» у Шопенгауэра или
«жизненный порыв» Бергсона. Для Камю такие представления являются
также антропоморфными, дающими нам иллюзорное представление о
постижимости первоосновы мира — пусть и с помощью какой-то
иррациональной интуиции. Камю достаточно высоко ставит эмпирическое
познание, методы науки. Мир вполне познаваем, от одной научной
теории мы переходим к другой, более совершенной. В мире нет
окончательного, последнего смысла, мир не прозрачен для нашего
разума, он не дает ответа на самые настоятельные наши вопросы.
Количество измерений пространства и времени, структуры атома и
галактики — эти вопросы при всей своей значимости для науки не
имеют никакого человеческого смысла. Мы заброшены в этот космос, в
эту историю, и на вопрос о цели существования, о смысле всего
сущего наука не дает никакого ответа. Не дала его и вся история
философской мысли — предлагаемые ею ответы являются не рациональными
доказательствами, но актами веры.
Камю исследует в «Мифе о Сизифе» два неправомерных вывода из
констатации абсурда. Первый из них — самоубийство, второй —
«философское самоубийство». Если для абсурда необходимы человек и
мир, то исчезновение одного из этих полюсов означает и прекращение
абсурда. Абсурд есть первая очевидность для ясно мыслящего ума.
Самоубийство представляет собой затмение ясности, примирение с
абсурдом, его ликвидацию. Такое же бегство от абсурда представляет
собой «философское самоубийство» — «скачок» через «стены абсурда». В
первом случае истреблен тот, кто вопрошает, во втором — на место
ясности приходят иллюзии, желаемое принимается за действительной,
миру приписываются человеческие черты — разум, любовь, милосердие и
т.п. Очевидная бессмыслица трансформируется в замаскированную,
человек примиряется со своим уделом.
Религиозную веру Камю считает замутнением ясности видения и
неоправданным «скачком», примиряющим человека с бессмыслицей
существования. Христианство примиряет со страданиями и смертью
(«смерть, где жало твое»), но все доказательства существования
трансцендентного порядка сомнительны. Унаследовав от картезианства
идеал ясности и отчетливости мышления, Камю отвергает онтологический
аргумент — из наличии у нас идеи Бога нам не вывести его
существования. «У абсурда куда больше общего со здравым смыслом, —
писал Камю в 1943 г. — абсурд связан с ностальгией, тоской по
потерянному раю. Без нее нет и абсурда. из наличия этой
ностальгии нам не вывести самого потерянного рая». Требования
ясности видения означает честность пред самим собой, отсутствие
всяких уловок, отказ от примирения, верность непосредственному,
опыту, в который нельзя ничего приносить сверх данного.
В этом своеобразие позиции Камю: он проповедует ясность
разумного решения, завещанную всей европейской традицией «метафизики
света», начиная с Паскаля и вплоть до Гуссерля, где разум
уподобляется видению, истина — свету, ложь — тьме, божество — источнику
света или самому свету. Эта метафизика приобретала характер то
рационалистической системы, то мистической доктрины, но она всегда
признавала связь человеческого разума и разумного (или сверх
разумного) космического света. У Камю ясностью видения наделено
только конечное существо, заброшенное в чуждый ему мир. Уже
потому, что ставил выше всего этот свет разума, поиск смысла, а
не темные стороны человеческой натуры, он и в «Мифе о сизифе»
далек от крайних форм европейского нигилизма.
Но из абсурда следует и отрицание универсальных этических
норм. Без ницшеанского энтузиазма Камю принимает вывод из абсурда —
«все дозволенно». Единственной ценностью становится ясность видения
и полнота переживания. Абсурд не надо уничтожать самоубийством или
«скачком» веры, его нужно максимально полно изжить. На человеке
нет греха, становление «невинно», и единственной шкалой для оценки
существования является подлинность, аутентичность выбора.
Если Ницше предложил утратившему христианскую веру человечеству
миф о «вечном возвращении», то Камю предлагает миф об утверждении
самого себя — с максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего
удела, человек должен нести бремя жизни, не смиряясь с ним —
самоотдача и полнота существования важнее всех вершин, абсурдный
человек избирает бунт против всех богов.
«Бунтующий человек» — это история идеи бунта — метафизического и
политического — против несправедливости человеческого удела. Если
первым вопросом «Мифа о Сизифе» был вопрос о допустимости
самоубийства, то эта работа начинается с вопроса справедливости
убийства. Люди во все времена убивали друг друга, — это истина
факта. Тот кто убивает в порыве страсти, предстает пред судом,
иногда отправляется на гильотину. Но сегодня подлинную угрозу
представляют не эти преступные одиночки, а государственные
чиновники, хладнокровно отправляющие на смерть миллионы людей,
оправдывающие массовые убийства интересами нации, государственной
безопасности, прогресса человечества, логикой истории.
Человек 20-го века оказался перед лицом тоталитарных
идеологий, служащих оправданием убийства. Еще Паскаль в
«Провинциальных письмах» возмущался казуистикой иезуитов, разрешавших
убийство вопреки христианской заповеди. Безусловно, все церкви
благословляли войны, казнили еретиков, но каждый христианин все-таки
знал, что на скрижалях начертано «не убий», что убийство —
тягчайший грех. На скрижалях нашего века написано: «Убивай». Камю
в «Бунтующем человеке» прослеживает генеалогию этой максимы
современной идеологии. Проблема заключается в том, что сами эти
идеологии родились из идеи бунта, преобразившейся в нигилистское
«все дозволено».
Камю считал, что исходный пункт его философии остался прежним
— это абсурд, ставящий под сомнение все ценности. Абсурд, по его
мнению, запрещает не только самоубийство, но и убийство, поскольку
уничтожение себе подобного означает покушение на уникальный источник
смысла, каковым является смысл каждого человека. Однако из
абсурдной установки «Мифа о Сизифе» не вытекает бунт, утверждающий
самоценность другого. Бунт там придавал цену индивидуальной жизни —
это «борьба интеллекта с превосходящей его реальностью», «зрелище
человеческой гордыни», «отказ от примирения». Борьба с «чумой»
тогда ничуть не более обоснована, чем донжуанство или кровавое
своеволие Калигулы. В дальнейшем у Камю меняется само содержание
понятий «абсурд» и «бунт», поскольку из рождается уже не
индивидуалистический мятеж, а требование человеческой солидарности,
общего для всех людей смысла существования. Бунтарь встает с
колен, говорит «нет» угнетателю, проводит границу, с которой отныне
должен считаться тот, кто полагал себя господином. Отказ от
рабского удела одновременно утверждает свободу, равенство и
человеческое достоинство каждого. Однако мятежный раб может сам
перейти этот предел, он желает сделаться господином и бунт
превращается в кровавую диктатуру. В прошлом по мнению Камю,
революционное движение «никогда реально не отрывалось от своих
моральных, евангелических и идеалистических корней». Сегодня
политический бунт соединился с метафизическим, освободившим
современного человека от всех ценностей, а потому он и выливается
в тиранию. Сам по себе метафизический бунт также имеет оправдание,
пока восстание против небесного всевластного Демиурга означает
отказ от примирения со своим уделом, утверждение достоинства
земного существования. Он превращается в отрицание всех ценностей и
выливается в зверское своеволие, когда бунтарь сам делается
«человекобогом», унаследовавшего у отринутого им божества все то,
что так ненавидел — абсолютизм, претензии на последнюю и
окончательную истину («истина одна, заблуждений много»),
провиденциализм, всезнание, слова «заставьте их войти». В земной
рай этот выродившийся Прометей готов загонять силою, а при
малейшем сопротивление готов устроить такой террор, в сравнении с
которыми костры инквизиции кажутся детской забавой.
Такое соединение метафизического бунта с историческим было
опосредовано «немецкой идеологией». В разгар работы над «Бунтующим
человеком» Камю говорил, что «злые гении Европы носят имена
философов: их зовут Гегель, Маркс и Ницше… Мы живем в их
Европе, в Европе, ими созданной». Несмотря на очевидные различия в
воззрениях этих мыслителей (а также Фейербаха, Штирнера), Камю
объединяет их в «немецкую идеологию», породившую современный
нигилизм.
Чтобы понять основания, по которым эти мыслители были
включены в ряд «злых гениев», необходимо, во-первых, вспомнить об
общественно-политической ситуации, во-вторых, понять, под каким углом
зрения рассматриваются их теории.
Камю писал «Бунтующего человека» в 1950 г., когда сталинская
система, казалось, достигла апогея своего могущества, а марксистское
учение превратилось в государственную идеологию. В Восточной Европе
шли политические судилища, из СССР доходили сведения о миллионах
заключенных; только что эта система распространилась на Китай,
началась война в Корее — в любой момент она могла вспыхнуть в
Европе. Политические воззрения Камю изменились к концу 40-х годов,
о революции он более не помышляет, поскольку за нее в Европе
пришлось бы платить десятками миллионов жертв (если не гибелью
всего человечества в мировой войне). Необходимы постепенные реформы
— Камю оставался сторонником социализма, он равно высоко ставил
деятельность тред-юнионов, скандинавской социал-демократии и
«либертарного социализма». В обоих случаях социалисты стремятся
освободить ныне живущего человека, а не призывают жертвовать
жизнями нескольких поколений ради какого-то рая земного. Такая
жертва не приближает, а отдаляет «царство человека» — путем
ликвидации свободы, насаждения тоталитарных режимов к нему нет
доступа.
Камю допускает немало неточностей в толковании воззрений
Гегеля, Маркса, но видение классиков вполне объяснимо. Он
рассматривает именно те их идеи, которые вошли в сталинский
«канон», пропагандировались как единственно верное учение,
использовались для обоснования бюрократического централизма и
«вождизма». Кроме того, он ведет полемику с Мерло-Понти и Сартром,
взявшимися оправдывать тоталитаризм с помощью гегелевской
«Феноменологии духа», учения о «тотальности истории». История
перестает быть учительницей жизни, она делается неуловимым идолом,
которому приносятся все новые жертвы. Трансцендентные ценности
растворяются в историческом становлении, законы экономики сами
влекут человечество в рай земной, но в то же время они требуют
уничтожения всех, кто им противится.
Предметом рассмотрения Камю является трагедия философии,
превращающейся в «пророчество», в идеологию, оправдывающую
государственный террор. Божеством «немецкой идеологии» сделалась
история, священнослужителями новой религии стали пропагандисты и
следователи. «Пророчество» обладает собственной логикой развития,
которая может не иметь ничего общего с благими намерениями
философа-бунтаря. Однако вопрос об ответственности мыслителей
ставится Камю вполне оправданно: ни Маркс, ни Ницше не одобрили
бы деяний своих «учеников», но из их теорий можно было сделать
пригодные для новых цезарей выводы, тогда как из этики Канта или
Толстого, политических теорий Локка или Монтескье необходимость
массовых убийств не вывести.Параллельно изменениям философских и политических воззрений
Камю, менялось и его понимание искусства. В юности, осмысливая
свои первые художественные опыты, Камю считал искусство прекрасной
иллюзией, которая хотя бы на короткое время дает забвение боли и
страдания. Даже о музыке он рассуждал на манер Шопенгауэра, хотя
она никогда не занимала большого места в духовной жизни Камю
(помимо литературы и театра, коими он занимался профессионально,
ему были близки скульптура и живопись). Но очень скоро Камю
приходит к мысли, что эстетическое бегство от действительности
невозможно, «бесплодную сумеречную мечтательность» должно заменить
искусство как «свидетельство» — яркий свет художественного
произведения высвечивает жизнь, которую нужно принять, сказать ей
«да», не зная ни злобы на мир, ни удовлетворенности. Близость
Камю ницшеанству ограничивается этим утверждением, ничего
«сверхчеловеческого» он не признает, кроме прекрасной природы.
Принятие жизни такой, как она есть, — это не «разнуздание чувств»
Рембо, подхваченное сюрреалистами. Помимо прекрасного лица жизни
есть еще и ее изнанка — к ней относится социальная реальность.
Размышления о том, как совместить служение искусству и политическую
деятельность, начинаются еще в 30-е годы, когда Камю играл в
«Театре труда» и организовывал «Дом культуры» для рабочих.
Эта тема выходит на первый план в 40-50-е годы, когда Камю
отказывается от абсурдного «самопреодоления» посредством
художественного творчества. Всякое «искусство для искусства» им
недвусмысленно осуждается: эстетизм, дендизм в искусстве неизбежно
идут рука об руку с фарисейством. В башне из слоновой кости
художник утрачивает связь с реальностью. «Ошибкой современного
искусства» он считал сосредоточение всего внимания на технике,
форме — средства ставятся вперед цели. Но бесплодность грозит
художнику и тогда, когда он делается «инженером душ»,
идеологическим «бойцом». Искусство умирает в апологетике.
И в искусстве, и в политике Камю призывает не отдавать
человека на откуп абстракциям прогресса, утопии, истории. В
человеческой природе есть нечто постоянное, если не вечное. Природа
вообще сильнее истории: обратившись к собственной натуре, к
неизменному в потоке изменений, человек спасается от нигилизма.
Ясно, что речь идет не христианском понимании человека. Иисус
Христос для Камю — не Сын Божий, а один из невинных мучеников
истории, он ничем не отличается от миллионов других жертв. Людей
объединяет не Христос, не мистическое тело церкви, а реальные
страдания и рождающиеся из страданий бунт и солидарность. Есть
одна истинно кафолическая церковь, объединяющая всех когда-либо
существовавших людей; ее апостолами являются все бунтари,
утверждающие свободу, достоинство, красоту. Человеческая природа не
имеет ничего общего с божественной, нужно ограничится тем, что
дано природой, а не изобретать богочеловечество или
человекобожество.
Наша свобода всегда ограничена и сводится к выбору между
различными страстями и импульсами. Для такого выбора требуется
ясность видения, помогающая преодолевать все низменное в себе
самих. Понятно, что такого рода «аскеза» имеет мало общего с
ницшеанством, от коего остается только идеал «самопреодоления»;
однако при всех достоинствах подобной этики в сравнении с
нигилизмом она имеет ограниченный и формальный характер. Она
налагает запрет на убийство и порабощение другого, но за ее
пределами остаются сложнейшие формы взаимоотношений между людьми.
Она требует «абсолютной ясности видения», но таковая недоступна
человеку, и бунт всегда может перерасти в своеволие. Героическая
мораль не знала запрета ни на убийство, ни на самоубийство, она в
лучшем случае требует «ведения», но никак не всечеловеческой
солидарности. Впрочем, Камю не ставил перед собой задачу создания
новой этической системы. Вывести все этические ценности из бунта
вряд ли возможно, но ясно, против чего он направлен. «Я ненавижу
только палачей» — вот, пожалуй, самое краткое и точное определение
социальной и моральной позиции Камю.ИСПОЛЬЗУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
1). КАМЮ А. «МИФ О СИЗИФЕ. Эссе об абсурде»,
перевод А. Руткевич, Москва, «Сумерки Богов»2). КАМЮ А. «БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК»
