К.Л. Сумкина

Так
случилось, что выстраивание берущей истоки в пространстве социального и в нем
же раскрывающейся феминности девушки по имени Микагэ Сакураи является одним из
центральных событий романа.

Итак,
чем собственно занимается героиня? Сначала следует прояснить, каково отношение
женского и мужского, поскольку внутри этого отношения и совершается выбор. Для
западной цивилизации характерна, во-первых, бинарная оппозиция феминного и
маскулинного, а во-вторых, наличие разрыва между ними. Иными словами, менее
мужественный мужчина приближается не к более женственному, а, скорее, к
нейтрально-бесполому существу, любые отношения мужчины и женщины содержат элемент
вражды-противостояния. Ситуацию, свойственную восточной культуре, можно
пояснить с помощью отрывка из трактата Чжоу Дуньи «Объяснение чертежа Великого
предела»: «Великий предел приходит в движение, и порождается ян. Движение
доходит до предела и наступает покой. В покое рождается инь. Покой доходит до
предела, и снова наступает движение. Так, то движение, то покой являются корнем
друг друга. <…> Ян превращает, инь соединяет — происходит рождение воды,
огня, дерева, металла, почвы. <…> Но пять стихий, это только инь и ян,
инь и ян — это только Великий предел, а Великий предел коренится в
Беспредельном!» Таким образом, феминность прорастает из маскулинности, и
наоборот. Они образуют взаимопереходы и в сочетании дают различную степень
выраженности бытия-мужчиной и бытия-жещиной. Так, рядом с гипертрофированно
женственным (эмоциональным и чувствительным) трансвеститом Микагэ чувствует
себя почти мужчиной (и это ей не нравится). Впрочем, подобный переход
осуществляется через разрушение того,

что
предшествовало: Эрико рождается в Юдзи Танабэ, когда болезнь любимой жены
сделала смерть частью его жизни и пришли одиночество и отчаянье.

Микагэ
нет необходимости выбирать, кем ей быть, но ее феминность должна, как молодая
луна, достигнуть полноты сияющего совершенства. Постепенное отдаление —
погружение в пустоту, шаг за шагом (смерть родителей, дедушки, а потом и
бабушки), каждый из которых оставляет все более эфемерные связи с миром и,
следовательно, разрушает возможность в нем жить, становится причиной рождения
света внутри, света, определяющего путь. «Сколько времени потребовалось, чтобы
я поняла, что на темной и печальной горной тропе единственное, что возможно
сделать, — самой себе освещать путь? Хотя я росла в атмосфере любви, я всегда
чувствовала себя одинокой. Когда-нибудь все исчезнут, растворившись во мраке
времени», — говорит Микагэ.
					








Она
начинает созидать себя-мир, плывущий в темном и пустом пространстве. С
одержимостью и страстью Микагэ готовит, сливаясь душой с приготовляемыми
блюдами и трудясь до тех пор, пока они не станут совершенными. Повторяя раз за
разом цикл созидания — разрушения (претворения совершенства — поглощения),
вызов для нее, она проживает рождение и смерть, чтобы достичь целостности —
своей и, как следствие, мира: «Я повзрослею, в моей жизни многое произойдет, и
я много раз буду испивать чашу до дна. Я буду много-много страдать, а потом
снова возвращаться на круги своя. Я не потерплю поражения». Темные стороны
жизни не отделяются от нее самой. Она плывет в потоке времени и своих
сплетенных впечатлений-мыслей-чувствований, путешествуя из одной кухни в
другую. В кухне-утробе, кухне-теле и создается совершенный внутренний мир.
Дверные проемы и окна комнат не делают их менее закрытыми и не разрушают
интимность — теплоту безопасного пространства.

Здесь
пространство и время не несут в себе протяженности, а образуют топосы —
«места», в которых только и можно встретить Другого и где можно быть вместе,
места, сохраняющие память, места, в которых «все приходит на круги своя, как
будто что-то возвращается».

Микагэ
выбирает тихое сияние идеальной кухни семьи Танабэ, а не лучезарность и
«прямолинейность» просторных парков, которые так любит Сотаро, ее бывший
возлюбленный. Встретившись, они остаются бесконечно чужими. «Места» в вечности
и неизменности дают приют внутреннему времени, времени событийности и
коммуникации, возможному только там, где есть жизнь. А вовне — только вечность.
Это делает невозможной «одержимость» прошлым или будущим, воспоминаниями или
фантазиями. Память возобновляется только с возобновлением пространственного
присутствия. Только здесь возможно несоответствие, непонимание — мир снаружи
настолько далек и лишен смысла, что становится сновидчески созвучен
внутреннему. «Я увидела, как ветер с огромной силой гонит по небу облачные
волны. Есть ли в мире что-то печальнее? Ничего подобного нет. Совершено ничего
похожего».

Жизненный
путь равносилен движению из одного топоса в другой, личная история — нити с
узелками-кухнями. «Кухня из сновидений. Сколько еще их у меня будет? В полусне
или в реальности. Или в путешествиях. Одна, в толпе, или с кем-то еще. Во всех
местах, где я буду жить, меня еще многое ждет». И чем больше узелков, тем
ясней, понятней и определенней узор. «Путь всегда определен, но совсем не в
фаталистическом смысле. Его естественным образом определяют каждодневное
дыхание, взгляды, дни, бегущие один за другим». Это иное пребывание в мире,
нежели ускользание в символическое пространство, пространство эквивалентов.
Поэтому нет ни долга, ни бога, ни морали, ни планов, ни абстрактных идей —
неявленных сущностей — нет разрыва и отчужденности. Каждый миг, достигнув
полноты, являет иной, идущий вслед за ним и из него. «Я знаю, каким красивым
бывает лунный свет, как глубоко проникает он в душу, когда медленно бредешь в
темноте по краю обрыва, потом с облегчением переводишь дух, выйдя на шоссе, и
думаешь: все, не могу больше, — и тут вдруг поднимаешь глаза к небу».

Но
оказывается, что сияние и забота Эрико, «теплый свет, как бы оставленный ее
образом», позволяли Микагэ пребывать в полноте удовлетворенности. Именно из
этой полноты приходит новая суть Микагэ, закономерно

разрушая
божественную самодостаточность: девушка вдруг начинает готовить как одержимая и
через некоторое время покидает дом Танабэ. В темнейший момент нисхождения,
когда узнает о смерти Эрико, она переживает состояние распада: все, на чем
обычно задерживался взгляд, «начало уноситься ветром и постепенно охлаждаться»,
а ее собственная энергия настойчиво вырывалась из тела. В человеческой жизни
бесконечность воплощается разве что на миг, но этот миг — корень способности
творить и переносить «путь в темноте у края обрыва».

Пустота
и отделенность изначальны, но им можно противостоять. Через осознание своей
ограниченности и заботу. Поскольку: «Тот, кто хочет выстоять в одиночку, должен
кого-то воспитывать. Детей, растения… В таком случае понимаешь свою
ограниченность. С этого все и начинается». В конечном итоге, претворенное
совершенство закрывает шкатулку жизни и выбрасывает ключик в воды вечности.
Поэтому у комнаты должно быть окно, даже если в него залетает пыль и мокрый
снег, а границы должны быть познаны и разорваны — за ними становится видимым
недостижимое и желанное, которое не дает замкнуть круг и таким образом
гарантирует пребывание в жизни. Однако сложность в том, что и совершенство, и
разомкнутость чреваты бессилием: первое — поскольку ничего не желает, последнее
— поскольку желает недостижимого. Что же, остается только сказать как Эрико:
«Мир вообще-то существует не ради меня. Поэтому процент выпадающих на долю
неприятностей абсолютно не меняется. Не мне решать. Так что лучше раз и
навсегда сосредоточиться на других вещах и сделать их безумно светлыми и
радостными». Таково выражение феминности, суть которой — быть, а не сражаться,
выбирать, а не завоевывать, перебирать пальцами нити с узелками.

Список литературы

[1]
Есимото Б. Кухня. СПб., «Амфора», 2002.