Мандельштам.
Это имя в поэзии для меня связано с ощущением таинственного, не познаваемого до
конца мира. Стихи Мандельштама — магический кристалл словесного искусства. По
воспоминаниям современников писал он немного, но сочинял непрерывно, только и
дышал что магией образов и музыкой слова. 

Сергей
Маковский, главный редактор журнала “Аполлон”, в котором были напечатаны первые
стихи поэта, писал: “Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр
слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная
любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому”. 

Действительно,
античный мир он почувствовал до ясновидения через языковую стихию
древнегреческого языка. При этом и русский язык начинал у него звучать как-то
по-новому. Это объясняется и тем отчасти, что он не ощущал русского языка
наследственно своим, любовался им немного со стороны, вслушиваясь в него и
загораясь от таинственных побед над ним. Пожалуй, русскую речь возлюбил он
превыше всего за богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных,
ритмическое дыхание строки. В итоге — удивительные стихи, которые запоминаешь
навсегда: 

Золотистого
меда струя из бутылки текла 

Так
тягуче и долго, что молвить хозйка успела: 
					








—
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, 

Мы
совсем не скучаем, — и через плечо поглядел. 

Ну,
а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, 

Пахнет
уксусом, краской и свежим вином из подвала, 

Помнишь,
в греческом доме: любимая всеми жена, — 

Не
Елена — другая, — как долго она вышивала? 

Формально
какое-то время Осип Мандельштам принадлежал кружку акмеистов, во главе которого
бессменно пребывал Николай Гумилев. Мандельштаму было близко то, что в
основание поэтики акмеистов “положен” Логос, то есть слово осмысленное. Его
привлекал пафос зодчества и строительства, характерный для “готических” стихов
самого Мандельштама периода “Камня”. Это первый поэтический сборник поэта,
увидевший свет в апреле 1913 года. Уважение к мастерству, ремеслу, прекрасно
сделанной вещи дало свои богатые плоды. “Камень” имел огромный успех. 

Мое
любимое стихотворение этого сборника — “Раковина”. Человек здесь осознает себя
слабым и хрупким существом-веществом на фоне сильной и необъятной стихии Ночи и
Моря. Но вот чудо — существом, не противостоящим Ночи, но равностоящим с ней.
Они равновелики, органично слиты мировым хаосом, неразрывны. Мнится, что это и
есть образ самой поэзии на все времена. 

Быть
может, я тебе не нужен, 

Ночь;
из пучины мировой, 

Как
раковина без жемчужин, 

Я
выброшен на берег твой. 

И
хрупкой раковины стены, — 

.
Как нежилого сердца дом, — 

Наполнишь
шопотами пены, 

Туманом,
ветром и дождем… 

В
дальнейшем своем творчестве Осип Эмильевич шел своей дорогой, не придерживаясь
каких-либо теорий и не являясь членом поэтических группировок. У него есть
немало стихов законченных, как бы ложноклассических, в стиле Державина. Но это
исключение. Большей же частью его длинные, композиционно-стройные стихи
напоминают громоздкие полотна вроде брюлловского “Последнего дня Помпеи”. У
Мандельштама всегда было расположение к внешней торжественности, к звону, из
поэтов ему нравился Расин. Любопытно, что Мандельштам поднимается до высот
своих именно там, где бормочет, будто чувствуя, что в логически-внятных стихах
он сам себя обкрадывает и говорит не то, что сказать должен бы, — чувствует это
и в то же время не имеет сил свое бормотание до логики довести. 

Декабрь
торжественный струит свое дыханье, 

Как
будто в комнате тяжелая Нева. 

Нет,
не соломинка, Лигейя, умиранье — 

Я
научился вам, блаженные слова. 

Это
действительно “высокое косноязычие” по меткому выражению Гумилева. Душа поэта
отзывается на то, что смутно и сладостно ей что-то напоминает, а не учит и
рассказывает, как у других. 

Да,
Мандельштам — поэт особенный. В этом смысле интересно замечание Георгия
Адамовича, близко знавшего Мандельштама и оставившего о нем свои воспоминания.
Адамович пытается определить место поэта в литературе нашей и его значение: “…Есть
блоковский мир, как есть пушкинский мир. Есть царство Блока, и сознают они это
или нет, все новейшие русские поэты — его подданные… Но нет мира
мандельштамовско-го… Невольно останавливаюсь и спрашиваю себя: что же есть?
Мира нет — что же есть? Есть скорее разные стихотворения, чем поэзия как образ
бытия, как момент в истории народа и страны, есть только разные, разрозненные
стихотворения, но такие, что при мысли о том, что их, может быть, удалось бы
объединить и связать, кружится голова. Есть куски поэзии, осколки, тяжелые
обломки ее, похожие на куски золота, есть отдельные строчки, но такие, каких в
наш век не было ни у одного из русских поэтов… “Бес-соница, Гомер, тугие
паруса…” — такой музыки не было ни у кого едва ли не со времени Тютчева, и,
что ни вспомнишь, все рядом кажется жидковатым. Когда-то, помню, Ахматова
говорила после одного из собраний “Цеха”: “Сидит человек десять — двенадцать,
читают стихи, то хорошие, то заурядные, и вдруг будто какой-то лебедь взлетает
над всеми — читает Осип Эмильевич!” 

Хотелось
бы отметить, что высокое отточенное мастерство Мандельштама никогда не было
холодным и отстраненным. Во всех его произведениях говорит его душа, его
страдание и его счастье, — о чем бы он ни грезил. Миры, созданные его
воображением, многообразны: легендарная Таврида, скифское варварство, древняя
Москва с “пятиглавыми соборами”, современный умирающий Петрополь с Исакием,
стоящим “седою голубятней”. И рассказы об этих мирах все насыщены восторгами
сердца. 

Вот
дароносица, как солнце золотое, 

Повисла
в воздухе — великолепный миг. 

Здесь
должен прозвучать лишь греческий язык: 

Взял
в руки целый мир, как яблоко простое. 

Богослужения
торжественный зенит, 

Свет
в круглой храмине под куполом в июле, 

Чтоб
полной грудью мы вне времени вздохнули 

/
О луговине той, где время не бежит. 

И
по теме, и по религиозному акценту эти стихи русские, в самой отвлеченности их
таится великая любовь поэта к русской вере и русским судьбам. Религиозность
этого “полудня” не только восторженно-христианская, но русская, иконописная
религиозность. Удивительно, как сумел проникнуться ею выросший в еврейской
мелкомещанской семье юноша, набравшийся многосторонней образованности в
Швейцарии и Гейдельберге! 

Замечательные
воспоминания о Мандельштаме оставила Ирина Одо-евцева. На страницах ее мемуаров
мы находим живые сцены из жизни поэтов Серебряного века, запечатленные метким и
в то же время восторженным взглядом юной ученицы Гумилева. Одоевцева
воспроизводит следующее замечание своего учителя: “ Мне всегда кажется, что
свои стихи о божьем имени Мандельштам написал о себе. Помните? 

Божье
имя, как большая птица, 

Вылететло
из моей груди. 

Впереди
густой туман клубится, 

И
пустая клетка позади. 

Мне
кажется, что он сам эта птица — божье имя. Очаровательная, бедня, бездомная
птица, заблудившаяся в тумане.” 

Характер
поэта и его скитальческий образ жизни подтверждают это мнение. Мандельштам был
по-детски наивен, открыт, чрезвычайно добр, а поэтому уязвим. Он не любил
литературных споров, никогда не щеголял своими знаниями, он как будто даже
стеснялся своей эрудиции и без необходимости не обнаруживал ее. Он казался
порой легкомысленным, но на самом деле старался глубоко скрыть свое трагическое
мироощущение, отгораживаясь от него смехом и веселостью. 

Действительно,
даже в его ранних стихах часто звучит эта печальная нота, нота-предчувствие.
Предчувствие будущей беды. Даже самый ранний цикл его стихов “Камень” содержит
неотступный мотив — вечер, сумерки, лес, выстрел, иногда сосны, дорога 

Как
кони медленно ступают, 

Как
мало в фонарях огня. 

Чужие
люди, верно, знают, 

Куда
везут они меня. 

Это
как видение: мелькнуло — и нет. И снова: 

Сегодня
дурной день 

Кузнечиков
хор спит, 

И
сумрачных скал сень 

Мрачней
гробовых плит. 

Мелькающих
стрел звон И вещих ворон крик… Я вижу дурной сон, За мигом летит миг. 

Все
смутные предчувствия только подтверждают тонкий слух поэта, улавливающий
будущие удары судьбы. В советское время, с 1925 по 1930 год, Мандельштам
практически ничего не пишет. Но в эти годы “молчал” не он один. И Анна Ахматова,
и Борис Пастернак… Сгущалась атмосфера недоброжелательства к
писателям-попутчикам, в 30-е годы она переродилась в охоту и открытую травлю.
Печататься становилось все труднее, поэт занимался переводами с французского,
но это была лишь имитация творчества. 

Лишь
в октябре 1930 года, в Тифлисе, после путешествия по Армении, Мандельштам начал
опять писать стихи! И за семь лет было написано свыше 200 стихотворений. Без
этих стихов “позднего” Мандельштама русская поэзия XX века непредставима. Вот
один лишь фрагмент стихотворения 1937 года: 

На
доске малиновой, червонной, 

На
кону горы крутопоклонной, — 

Втридорога
снегом напоенный, 

Высоко
занесся санный, сонный 

Полу-город,
полу-берег конный, 

В
сбрую красных углей запряженный, 

Желтою
мастикой утепленный 

И
перегоревший в сахар жженный. 

Мастерство
звукописи здесь необычайное. Поэт по-прежнему верен совершенству. Правда,
изменилась лирическая его настроенность, изменилась и манера письма. И не
удивительно: поздние стихи Мандельштама написаны сплошь да рядом на эзоповском
языке, — чтобы невдомек было тем власть имущим, в которых метят их отравленные
стрелы. Взять хотя бы такие строчки: “Жестоких звезд соленые приказы” или
“Время — царственный подпасок”, или “Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
Свинцовой палочкой молочной…” 

Вероятно,
его опьянала эта словесная эквилибристика у “мрачной бездны на краю”. Погибло
все, чему он верил прежде, что считал целью и оправданием жизни. Из писателей,
вероятно, никто не был потрясен “Октябрем” сильнее, чем Мандельштам, может
быть, до потери умственного равновесия. Пугливый от природы, но в иной час
смелый до отчаяния из благородства, поэт действительно обезумел от большевизма.
Весь его внутренний мир, пронизанный светом мировой гармонии, рухнул в
уродливой тьме народного и всемирного бедствия. 

Антйсоветсковть
“советских” стихов Осипа Мандельштама — явление исключительное. И сам он на
фоне этих часто зашифрованных стихов против вершителей русских судеб вырастает
в яркую фигуру мученика за правду. Власти, видимо, долго не понимали, о чем,
собственно они, эти строфы, такие необычайно звучные и как бы лишенные
человеческого смысла… Но в конце концов этот смысл был разъяснен в связи с
эпиграммой на Сталина и поэта “ликвидировали”. В мае 1938 года его арестовали,
а в 1939 году пришло сообщение о его смерти в лагере под Владивостоком. 

Навсегда
в русской литературе останется этот драматитческий стон сосланного поэта: 

Мне
на плечи кидается век-волкодав, 

Но
не волк я по крови своей. 

Запихни
меня лучше, как шапку, в рукав 

Жаркой
шубы сибирских степей 

.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, 

Ни
кроввавых костей в колесе, 

Чтоб
сияли всю ночь голубые песцы 

Мне
в своей первобытной красе. 

Уведи
меня в ночь, где течет Енисей .. . » 

И
сосна до звезды достает, 

Потому
что не волк я по крови своей . 

.И
меня только равный убьет. 

К
читателю стихи поэта этого “горького” периода попали гораздо позже благодаря
жене поэта Надежде Яковлевне, которая сберегла рукописи. В 60-е годы стихи
Мандельштама разошлись по всей стране в машинописных списках, за этим
последовали журнальные публикации. В 1967 году вышла первая в нашей стране
посмертная книга Мандельштама “Разговор о Данте”, и лишь в 1973 году — том его
стихов в серии “Библиотека поэта”. 

Таким
образом, опала на мандельштамовские стихи растянулась почти на треть века, на
стихи-же Гумилева, Ходасевича, Георгия Иванова — чуть ли не на полстолетия.
Целое поколение читателей были лишены золотого пласта русской поэзии. Стихи же
Осипа Эмильевича Мандельштама ждут внимательного и бережного прочтения, полной
публикации и серьезного исследования. 

“Высокое
косноязычие” Осипа Мандельштама