Лекция проф. И. А. Дергачева для студентов-филологов в
записи его учеников

Память
навсегда сохранила образ Учителя. За кафедрой небольшого роста седовласый
профессор с очень живыми модуляциями в голосе, с озорным блеском в глазах, с
характерной жестикуляцией — рука вечно устремлена куда-то вверх. Сам этот образ
как нельзя лучше соответствовал идее русской классической литературы — идее
духовной вертикали, сопрягающей мир земной с миром небесным. Сказывался в этом
образе и еще один момент, столь необходимый в занятии любым трудом — тот
дисциплинирующий стержень, который остался у Ивана Алексеевича, по-видимому,
еще с войны и который был пронесен им до самого последнего часа.

Стиль
лекций проф. И. А. Дергачева трудно описать. Это было поистине артистическое
действо, демонстрация органического вживания в русскую классику, ее философию и
поэтику, взвешенное умом и прочувствованное сердцем Слово о великой литературе
Пушкина, Лермонтова, Гоголя. У нас, слушающих профессора студентов, создавалось
впечатление легкости и, как позднее выяснялось, обманчивой простоты. Это была
лишь иллюзия, ибо, перечитывая конспекты лекций, мы понимали, насколько они
внутренне глубоки и насыщенны в плане духовных открытий — при всей их, казалось
бы, наружной легкости и доступности.

Лекции
И. А. Дергачева о русской литературе первой трети ХIХ века были, конечно же,
четко продуманы и осмыслены. Но нередко казалось, что лектор забывал о
«форме плана», превращаясь на наших глазах в поэта-импровизатора
(сродни герою пушкинских «Египетских ночей»). Лекцию на одну и ту же
тему И. А. Дергачев в разное время читал по-разному. Так, к примеру, он
признавался, что каждый год, готовясь к лекции по «Евгению Онегину»,
перечитывает заново пушкинский роман в стихах. Не это ли показатель научной
требовательности и взыскательности, той уже по существу утраченной в наше время
неспешной культуры «владения днем своим», которых требуют настоящее
подвижничество в науке и высокое звание профессионала?

Кажется,
у И. А. Дергачева никогда не было при себе законченного текста лекции, но был в
обязательном порядке подготовительный материал к ней: план, необходимые
выписки, цитаты и заготовленный дома или родившийся по ходу лекции открытый
финал (тоже в известном — пушкинском смысле). Поэтому каждая лекция профессора
представляла собой живое слово, которое, будучи одухотворено горячим дыханием
самого творца, согревало души слушателей, вдохновляя их на трудное, но
благодарное освоение великого мира русской классической литературы.

Остается
только сожалеть, что излученное в космическое пространство живое слово учителя
так и осталось не зафиксированным на магнитофонной пленке, а память слушателей
оказалась недостаточно гибкой, чтобы передать все оттенки и повороты исследовательской
мысли лектора, ее подчас неожиданные ассоциативные ходы. К сожалению,
студенческие конспекты не смогли удержать и десятой доли того обаяния и той
глубины, которыми были отмечены лекции профессора Ивана Алексеевича Дергачева.
					








Сама
идея собрать эти лекции воедино, восстановить хотя бы их основной
содержательный корпус возникла еще в 1991 году, сразу же после смерти И. А.
Дергачева. Непосредственным стимулом к тому явилось искреннее восхищение,
которое испытывали мы, слушатели этих лекций, студенты разных годов обучения в
университете, тогда уже в большинстве своем аспиранты и молодые преподаватели
кафедры русской литературы. Работа оказалась многотрудной. В нашем распоряжении
были далеко не совершенные студенческие конспекты разных лет.

Приходилось
их сводить воедино, чтобы получить в конечном счете некий сводный текст, в той
или иной мере претендующий на содержательную полноту. Но и после этого еще
требовалась редакторская правка всех сводных текстов. Сложность работы привела
к тому, что в законченном варианте существуют пока лишь лекции, посвященные
творчеству А. С. Пушкина и его предшественников.

Вниманию
читателей журнала предлагается вводная лекция «пушкинского цикла».
Нам кажется, что текст этой лекции интересен как своей педагогической направленностью
на студенческую аудиторию, так и точной передачей живой интонации лектора.
Особая благодарность основному разработчику данной лекции — Л. А. Назаровой,
скрупулезно восстановившей ее по студенческим записям.

О.
В. Зырянов 

«Пушкин
есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского
духа«, — сказал Н. В. Гоголь. »…И пророческое», — добавил Ф.
М. Достоевский. Начиная разговор о Пушкине, необходимо заметить, что его роль
для нашей литературы огромна. Это начало всех начал, целая эпоха. Тем более
важно понять, каким образом происходило становление поэта, обратиться к анализу
его ранней, лицейской лирики. Развитие поэта было стремительным. Это отмечается
всеми исследователями его творчества. Впервые он выступил в печати в 1814 году,
но до этого им был пройден огромный путь духовного развития, накопления
внутренней интеллигентности, которую нельзя «нахватать», которая
добывается большим трудом.

Литературный
опыт Пушкина — это опыт всей предшествующей литературы. То, что Жуковский сделал
по отношению к зарубежной литературе, Пушкин сделал в отношении литературы
русской. Если Батюшков в стихотворении «Мои пенаты» называет шесть
корифеев литературы, на которых он ориентировался в своем творчестве и кого мог
бы назвать своими учителями, то Пушкин в раннем своем стихотворении
«Городок» упоминает имена уже двадцати шести литераторов. Такая
начитанность не сводится к простому перечислению имен, а предполагает глубокую
внутреннюю переработку различных художественных традиций. Опасно стать только
«энциклопедией», но Пушкину это не грозит. Все прочитанное остается в
нем не только как сумма предшествующей творческой мысли, но и как новое
качество. Среди перечисленных Пушкиным поэтов мы находим наряду с Державиным —
Горация, вместе с Дмитриевым и Крыловым — Лафонтена: «Здесь Озеров с
Расином, / Руссо и Карамзин, / С Мольером-исполином / Фонвизин и Княжнин».
Пушкин никогда не замыкался на чисто русской литературе, ему были доступны
разные направления литературы европейской. Отзывчивостью на все «голоса»
мира, широким приобщением к действительности Пушкин вырабатывает себя как
поэта, творит свой собственный духовный мир.

Школа
ученичества Пушкина — явление, достойное внимания. Н. А. Некрасов, к примеру,
скупил весь свой сборник «Мечты и звуки», Н. В. Гоголь всю жизнь
стыдился поэмы «Ганц Кюхельгартен»; Пушкин же включил в сборник 1825
года почти все свои ранние стихотворения и лишь некоторые поправил. Не умно
отрекаться от юности, ведь она — момент общего развития.

В
ранней поэзии Пушкина — бесчисленное множество поэтических формул, мотивов,
античных имен. Все это знаки уже сложившейся поэтической культуры, отголоски
известных, но все-таки ценных душевных состояний. Пушкин активно использует их
в своем творчестве. Античность выступает у него не только в виде отдельных
цитат, но и как ориентация на скульптурность, завершенность, изящество формы,
как изображение полноты человеческой жизни, единства в ней духовного и
физического начал.

Отсюда
— тема красоты человеческой страсти, изящества чувства. В этом плане главная
школа Пушкина — так называемая легкая поэзия, зародившаяся во Франции: Э.
Парни, частично Вольтер. Ее представитель в России — К. Н. Батюшков. Влияние
Батюшкова и Парни на поэта-лицеиста велико, но несомненна также известная
самостоятельность творческого развития Пушкина:

Бреду
своим путем:

Будь
всякий при своем.

«Батюшкову»,
1815 

Иными
словами, не отрицая предыдущей культуры, Пушкин ищет свой, особый путь в
поэзии.

Раннее
творчество поэта можно подразделить на два этапа. Первый этап — с 1813-го по
1816-й год. В большинстве стихотворений этого периода (примерно 2,5 года)
господствуют тона изящного эпикуреизма, любования и наслаждения жизнью.
Например, «К Наталье» — легкое, шутливое повествование, в конце
которого поэт восклицает: «Знай, Наталья, я монах!». Но все
содержание стихотворения прямо противоположно приведенному заключению. Сюжет
другого стихотворения — «Пирующие студенты» — задан уже в названии:
студенческое пиршество. Причем «разгул» здесь вполне литературен (на
самом деле в Лицее были довольно строгие правила: на одного лицеиста
приходилось по два воспитателя). Поэтическое воображение Пушкина в качестве
идеала рисует норму эпикуреизма: всеобщее равенство и счастье, дружеские связи.
Вакх, Эрот — мифологические атрибуты — поданы в стихотворении опять же как
условность, а не как реальное отражение жизни.

Сильны
у поэта анакреонтические мотивы: быстротечность жизни, упоение молодостью,
иными словами — сarpe diem! Пушкин нередко выступает в качестве приверженца
просветительства вольтеровского типа, утверждающего, что человек должен жить по
собственному усмотрению. Поэт прославляет земную чувственность и бунтует против
религиозного представления о человеке как средстве, а не как цели. Личность
должна следовать не законам, поставленным для нее извне, а своим внутренним
потребностям. Поэтому столь вольные сцены у Пушкина не признак распущенности, а
широкое выражение полноты бытия личности.

Еще
более четко связь поэта с классицизмом XVIII века прослеживается в его первой,
незаконченной поэме «Монах». Основа сюжета поэмы взята из
древнерусской литературы («Путешествие Иоанна Новгородского на бесе в
Иерусалим»). Бедного монаха искушает видение … женской юбки. Окропленная
святой водой, юбка превращается в беса.

Уже
в самом выборе сюжета чувствуется влияние «Орлеанской девственницы»
Вольтера. Эротизм, сатира — традиции свободомыслия века Просвещения, но сам
стих уже чисто пушкинский.

Влияние
Батюшкова сильно сказывается в стихотворении Пушкина «Городок» —
прямом перепеве «Моих пенатов». У обоих поэтов одна и та же
программа: стремление человека к слиянию с природой, сосредоточенность на
полноте собственного бытия.

Вслед
за Батюшковым Пушкин выделяет три особо ценимые им стороны бытия: 1) друзья,
общение, союз единомышленников; 2) любовь (для поэта, которому 16 лет, это
скорее ожидание любви, предчувствие ее, а не сама любовь); 3) круг чтения,
книги, имена литераторов (вспомните: «шесть-двадцать шесть»). В
стихотворении происходит своеобразный синтез культуры, быта и эстетического
идеала. Разнообразный быт получает поэтическое выражение, приобретает
романтический ореол. Пушкин повторяет и ритмику батюшковского стихотворения, но
вместе с тем привносит свое, новое, оригинальное — бытовую зарисовку, идущую не
от «легкой поэзии», а от «поэзии жизни» (ср.: «В
досужный мне часок / У добренькой старушки / Душистый пью чаек»). Пушкин
задает вопрос: может ли быть поэтичной сама жизнь? И уверенно отвечает: да!
Поэтичным может быть и разговор старушки, и разговор поэта об искусстве. Пушкин
удачно сочетает столь разные сферы. Благодаря тому, что он не скрывает своих
литературных источников, стихотворение не производит впечатление плагиата.

Оссиановскими
мотивами («Песни Оссиана» — мистификация известного поэта Макферсона,
на которую «попался» и Пушкин) пронизаны три стихотворения-поэмы:
«Осгар», «Кольна» и «Эвлега». Умеренность
холодной романтики Севера, его типичный осенний колорит чувствуется в этих
стихах, основные мотивы которых перенесены прямо из оссиановских поэм. Это еще
одна попытка Пушкина погрузиться в чужую поэтическую систему.

Но
поэт работает в разных жанрах, пытается совместить богатство разных стилей.
«Под вечер осенью ненастной…» — городской, мещанский романс. В нем
Пушкин уже выходит за пределы «легкой поэзии», литературной
условности как таковой.

Существенную
роль в становлении молодого поэта сыграло его обращение к Просветительству
XVIII века, к жанрам «высокой поэзии». Яркий тому пример —
стихотворение «К другу стихотворцу» (1814), первое печатное
произведение Пушкина. В нем поэт обращается к условному стихотворцу с призывом
оставить поэзию: «Не тот поэт, кто рифмы плесть умеет». С его точки
зрения, не только философия, но и поэзия может и должна учить людей,
воспитывать их: «Певцы бессмертные, и честь и слава россов, / Питают здравый
ум и вместе учат нас». Приносит ли поэзия богатство? Нет, только нищету и
страдания. В качестве примера Пушкин приводит судьбу Руссо, Камоэнса и др. Но
вместе с тем поэзия в самой себе заключает богатство: богатство души,
способность к творческому горению.

Видит
Пушкин и противоречивость самой жизни и творчества. С одной стороны —
подражание, следование известным образцам, канонам, с другой — следование
собственным побуждениям, выбор своего, быть может, тернистого пути. Первая
жизненная позиция связана с образом Ариста, вторая — с лирическим героем самого
Пушкина, который осознает все трудности, сопряженные со званием поэта. На что,
правда, Арист резонно замечает своему оппоненту: «А сам, поссорившись с
парнасскими сестрами,/ Мне проповедовать пришел сюда стихами?» Ответ Пушкина
заключается в том, что его стремление к поэзии — свободно.

И
опять-таки бытовое и высокое у Пушкина идут рядом. Он сравнивает себя, поэта,
со священником, который проповедует запрет на спиртное, а сам не прочь в
свободное время приложиться к бутылочке, объясняя мужикам: «Как в церкви
вас учу, так вы и поступайте, / Живите хорошо, а мне не подражайте».

Поэзия
для Пушкина — это состояние души. Настоящий поэт тот, кто не может не писать, —
вот его мысль. В финале стихотворения поэт предлагает выбор: «Быть славным
— хорошо, спокойным — лучше вдвое». Сам же он выбирает беспокойство
поэзии.

В
1815 году (самому поэту в это время шестнадцать лет) Пушкин пишет стихотворение
на политическую тему из всемирной истории — «Лицинию». Начинается оно
с того, что владыка Рима Ветулий едет на своей колеснице по городу и все
склоняются перед ним. Тем самым Пушкин ставит проблему культа личности,
задается вопросом: как может свободный народ подчиняться воле одного человека?
И в этих условиях всеобщего раболепия, казалось бы, единственный выход для
человека, ненавидящего рабство, — навек оставить Рим, подобно «другу
истины Дамету«. Но автор, »сердцем римлянин», даже укрывшись в
«городок», уединившись в деревне, не может уйти в себя, «отгородиться»
от мира и истории. Он будет действовать, воспламенять дух людей «жестоким
Ювеналом»:

В
сатире праведной порок изображу

И
нравы сих людей потомству обнажу.

Рабство
ненавистно поэту, он ищет свободы, ибо «свободой Рим возрос, а рабством
погублен». Именно эта историко-политическая концепция свободы и рабства
сделала пушкинское стихотворение необыкновенно актуальным в условиях России
того времени. Начиная со стихотворения «Лицинию» оформляется стиль
гражданской поэзии Пушкина, дух которой будет сказываться и в последующие годы.
Ораторский стиль, строфика, лексика, образы главных героев связаны, несомненно,
с традициями классицизма, но во всем строе стихотворения господствует страстный
лирический тон поэта. На первый план, таким образом, выходит личность. В этом —
дань романтизму и, отчасти, влияние Н. И. Гнедича. Главная идея стихотворения:
человек несет личную ответственность за ход всемирной истории, а не подавлен
ею. В этом, а также в сгущении политической терминологии сказывается влияние на
Пушкина декабристских идей. Опирается поэт и на просветительскую сатиру XVIII
века, но в отличие от просветителей Пушкин говорит не от имени мирового разума,
а от своего собственного. Это, пожалуй, самое сильное стихотворение раннего
Пушкина.

Заканчивая
разбор стихотворений первого, ученического этапа в творчестве Пушкина,
необходимо назвать еще двух русских учителей поэта — Фонвизина и Державина. В
незаконченной поэме «Тень Фонвизина» умерший поэт приходит с того
света и обнаруживает, что ничего не изменилось на земле: «Иным житье, другие
плачут…». Но это в плане социальной характеристики, главное же — встречи
Фонвизина со здравствующими российскими литераторами. В частности, с
Державиным:

Так
ты здесь в виде привидения? —

Сказал
Державин, — очень рад;

Прими
мои благословенья…

Брысь,
кошка!.. сядь, усопший брат.

В
стихотворении ярко выражен державинский стиль, а также традиция совмещения
одических и бытовых мотивов. В послании «К Юдину» (ср.:
«Евгению. Жизнь Званская» Г. Р. Державина) подчас прямо копируются
бытовые мотивы: «Дымятся щи, вино в бокале, / И щука в скатерти
лежит».

Широко
известна история прочтения Пушкиным «Воспоминаний в Царском Селе» на
экзамене в присутствии Державина. В этом стихотворении сказалась ориентация
поэта на одическую поэзию Державина, но в еще большей степени — на стиль
исторических элегий Батюшкова. Как известно, стихотворение получило высокую
оценку старого поэта, чутко уловившего в нем будущего гения России.

Основным
жанром второго этапа лицейской лирики Пушкина (1816-1817) стала элегия.
Необходимо заметить, что 10-20-е годы XIX века вообще отличались господством
элегического жанра в русской литературе. Поддается влиянию элегизма в духе
Жуковского и Пушкин. В русле данной традиции им разрабатываются тема страдания,
мотивы неудовлетворенности жизнью, тоски и безысходности. Во всем этом можно
найти некоторые черты, формулы поэзии будущего героя Пушкина — Владимира
Ленского. В целом, элегии этого периода составляют своеобразный роман без
сюжетного движения, но с использованием традиционных мотивов: он, она, любовь,
печаль, разлука и пр. Но Пушкин видит в элегическом состоянии героя множество
оттенков, градацию чувств. Герой может скорбеть не только об утрате любимой, но
и о недолгой разлуке с ней. Причем сила чувства необязательно должна
проявляться только в экстремальных ситуациях. Пушкин использует условные формы
сентиментальной поэзии (например, природа грустит вместе с человеком), но в
сердце поэта всегда есть надежда. Через меланхолию и грусть проглядывает нечто
светлое. Неудовлетворенность и скорбь — признаки полноты жизни для Пушкина, без
них человеку не обойтись.

Обратимся
к конкретному анализу элегии «Разлука» (1816). Лирический герой
прощается со своей любимой, заглушая печаль мыслью о том, что «не вечная
разлука / Все радости уносит ныне вдаль». Он надеется, что друзья и муза
смогут утешить его, но признается: «Как мало я любовь и сердце
знал!». Образ возлюбленной он видит во сне, слышит ее голос. Разговоры
друзей ему «невнятны», лира его «приуныла», но не забыла
лишь голос любви. И, слушая ее бряцанье, «пускай вздохнут задумчивые
девы». Так заканчивается стихотворение. В финале его обнаруживается выход
за пределы индивидуального чувства. Личное приобретает более широкий смысл,
заставляя задуматься всех.

В
июле 1817 года, расставаясь с лицеем, Пушкин напишет в стихотворении
«Товарищам»:

Разлука
ждет нас у порогу,

Зовет
нас дальний света шум,

И
каждый смотрит на дорогу

С
волненьем гордых, юных дум.

Какая
судьба ожидает их? Кто-то выберет карьеру военного, гусара, кто-то — вельможи.
Сам же поэт говорит о своем будущем: «Не рвусь я грудью в капитаны / И не
ползу в асессора«. Он просит оставить ему »красный колпак» —
символ французской революции. Пушкин вполне добровольно выбирает себе иной
путь.

«Безверие»
— очень примечательное стихотворение, которое получило новую интерпретацию в
последнее время. Еще в лицее Энгельгардт заметил, что в душе Пушкина нет
религиозности. Он и предложил ему написать о вере и безверии. И Пушкин написал:
«Ум ищет божества, а сердце не находит». Трудно определить отношение
поэта к религии. Через три года он напишет «Гавриилиаду» — самую
преступную с точки зрения религиозной морали поэму. И в то же время Пушкин
исполняет почти все церковные обряды.

А.
С. Пушкин. Становление поэта (Лекция проф. И. А. Дергачева для
студентов-филологов в записи его учеников) // Известия Уральского
государственного университета. – 1999. – № 11. – С. 145-151.

* Дергачев Иван Алексеевич (1911-1991) — выпускник Пермского
индустриально-педагогического института (1931). Доктор филологических наук
(1980), профессор (1981), заслуженный работник культуры РСФСР (1987). Один из
организаторов филологического факультета Уральского университета (1940). Декан
филологического факультета (1940-1941, 1959-1963), заведующий кафедрой русской
и зарубежной литературы (1967-1979). Специалист в области изучения русского
критического реализма 70-90-х годов XIX в., творчества Д. Н Мамина-Сибиряка и
других писателей Урала. Литературный критик. 

Список
литературы

Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта
http://www.eunnet.net/

Н.
Н. Красовский 

Через
призму его творчества…

Говоря
о роли Пушкина в мировоззрении и судьбе каждого из нас, позволил бы себе
привести хрестоматийные строки Сергея Есенина «о могучем даре того, кто
русской стал судьбой…». В то же время понимаю, что я, простой смертный,
высказываясь о нашем гениальном поэте, беру на себя, может быть, слишком
большую ответственность и, если уж согласился на такое публичное высказывание,
должен проявлять максимум осторожности.

С
Пушкиным меня начала знакомить моя мама начиная с трехлетнего возраста.
Разумеется, на первых порах она читала мне сказки, потом, когда немного
научился читать сам, пошли более серьезные вещи. Пожалуй, одной из первых была
«Песнь о вещем Олеге». И с тех пор чтение и перечитывание Пушкина
оставалось и остается одной из самых больших доступных мне ценностей. Имевшаяся
у нас дома библиотека позволяла знакомиться и с биографией А. С. Пушкина, и с
его эпохой. Еще в довольно раннем детстве прочел то, что писал о Пушкине и
особенно о его последних днях тоже очень почитаемый в нашей семье Василий
Андреевич Жуковский. Должен сказать, что у нас в семье, как вероятно и в
большинстве семей нашей страны, царил культ Пушкина. Поэтому, когда я начал
учиться, так естественно воспринимался царивший в школе культ Пушкина.

Картины
русской природы, исторические события, понимание нашего национального характера
в значительной степени формируются через призму его творчества. И, конечно же,
чем больше я знакомился с произведениями Пушкина и его биографией, тем большее
восхищение вызывала его гениальная работоспособность, под стать его гениальному
поэтическому дару.

В
грандиозном здании великих творений Пушкина мне очень трудно выделить
что-нибудь менее любимое и почитаемое. Многогранный Пушкин дорог во всем. В том
числе и в его фундаментальных исторических изысканиях, и в образе Феофилакта
Косичкина, и в других персонажах. И, несмотря на мое великое почитание гения
Льва Николаевича Толстого, я плохо понимаю, как, наряду с его высочайшей
оценкой творчества Пушкина, он, по словам его домашнего врача Д. П.
Маковицкого, порой сдержанно высказывался о достоинствах некоторых
«длинных» произведений Пушкина. Впрочем, это далеко не исключительный
случай, когда высшая оценка одного гения другим сопровождается некоторыми
эпатажными суждениями.

Хотел
бы подчеркнуть, что прозу Пушкина люблю не меньше, чем его поэзию. В наши дни
русский язык превращается во все более и более странную смесь разноязычных
жаргонов. Увы! И мой язык, которым я говорю и на котором пишу, все более и
более оскверняется. Утешает хотя бы то, что еще не совсем потерял способность
понимать это, читая и слушая самого себя. И от совсем уж полной глухоты спасает
обращение к мастерам нашего языка. А проза Пушкина доставляет особую
возможность насладиться простым, понятным, здоровым русским языком, сохраняющим
свою живительную силу и в наши дни, отделенные от дня его рождения двумя
веками.

Откровенно
говоря, всегда не очень любил и не очень люблю читать суждения критиков о
писателях и поэтах, о художниках и музыкантах. Однако, если говорить об оценках
Пушкина, и здесь он входит в редкое число исключений. Каждый, по сути, крупный
мастер нашей отечественной поэзии и прозы дал образцы глубоких суждений о
Пушкине, что, конечно же, очень способствует пониманию Поэта. Для примера
скажу, как много помогли развитию представлений о Пушкине очень близкие моему
миропониманию аналитические работы Валерия Брюсова. За эти труды не только не
сержусь за его эксперимент — окончание «Египетских ночей» Пушкина, но
даже и отношусь к этому эксперименту с большим интересом, так как и он помог
мне понять особенности стихосложения Пушкина.

Давно
стало общим местом утверждение о том, что, сколько бы мы ни перечитывали
Пушкина, каждый раз понимание силы его мысли и красоты выражения поэтических
картин все более обогащается. Однако позволю себе сказать, что со мной это
происходит на самом деле. Особенно это относится, пожалуй, к трагедии
«Борис Годунов». Рискуя показаться кощунствующим в адрес Шекспира,
которого, кстати, также очень люблю, отважусь сравнить эту трагедию с
общепризнанной великой трагедией Шекспира «Жизнь и смерть короля Ричарда
III». Еще раз повторю: может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что часть
огромной поэтической силы драматурга Шекспира в этой трагедии тратится на
«агитацию» в пользу династии Тюдоров. А трагедия «Борис
Годунов» все больше и больше приобретает в моих глазах силу народной
трагедии, автор которой неподвластен тем или иным агитационным, политическим
мотивам. Более того, на мой взгляд, трагедия Пушкина представляет более
убеждающую картину эпохи Бориса Годунова, чем, опять же, эпоха Ричарда III,
нарисованная таким историком, как Томас Мор, в прозе которого, может быть
несправедливо, видятся некоторые агитационные тенденции опять-таки в пользу
Тюдоров. Впрочем, это мои сугубо субъективные суждения, продиктованные особым
почитанием Пушкина. Во всяком случае уверен, что Пушкин более, чем кто бы то ни
было, имел право сказать:

На
лире скромной, благородной

Земным
богам я не кадил.

Также
очень люблю перечитывать и то, что, вероятно очень нескромно, назову
поэтическими шалостями Пушкина: например, «Граф Нулин» и «Домик
в Коломне». Мне трудно объяснить даже самому себе, почему в самых
различных ситуациях часто вспоминается хрестоматийная октава:

Немного
отдохнем на этой точке.

Что?
перестать или пустить на пе?..

Признаться
вам, я в пятистопной строчке

Люблю
цезуру на второй стопе.

Иначе
стих то в яме, то на кочке,

И
хоть лежу теперь на канапе,

Все
кажется мне, будто в тряском беге

По
мерзлой пашне мчусь я на телеге.

В
отличие от некоторых моих товарищей, всегда относился и отношусь очень терпимо,
а порою даже с симпатией к шуткам некоторых поэтов в адрес Александра
Сергеевича Пушкина. Грешен, люблю повторять вслед за В. В. Маяковским:
«…Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятным Вам». И тому
подобное. Так как не вижу в таких шутках ничего, кроме глубочайшего почитания
поэтами нашего величайшего гения.

К
сожалению, жизнь сложилась как-то так, что не побывал в Пушкинских местах:
Михайловском, Болдино… Но некоторые места в Санкт-Петербурге, связанные с
произведениями Пушкина и с его биографией, посмотреть удалось.

Не
один раз побывал на месте дуэли Пушкина, испытывая совершенно особенное
чувство. Боюсь коснуться этого неосторожными словами. Как не позволяю себе
обсуждать три темы, три, может быть, наиболее драматических сюжета из жизни А.
С. Пушкина: Поэт и царь, Поэт и Н. Н. Гончарова, Поэт и Дантес.

Официальная
точка зрения на взаимоотношения Пушкина с царской властью меняется в
зависимости от общественно-политической ситуации. Моя же остается неизменной: я
никогда не скрывал, что не верю утверждениям о том, что Николай I якобы не
понимал роли Пушкина и его значение для Отечества. Прекрасно понимал и знал,
что Пушкин — это Россия.

Рассматривать,
словно под увеличительным стеклом, взаимоотношения Поэта и Натальи Николаевны,
пускаться в рассуждения по столь деликатным вопросам и вообще обсуждать эти
темы публично на непрофессиональном, обывательском уровне, считаю, неприлично.
Если гений любит замечательную женщину, то не мое дело говорить об этом.

Что
же касается Дантеса, то здесь бы не хотелось выходить за рамки хрестоматийных
лермонтовских строк о том, кто, «подобно сотням беглецов, заброшен к нам
по воле рока…».