Оглавление:
Введение 3
Глава 1. Структура и функции динамической системы 4
Глава 2. Общество как система социокультурных знаков 15
Глава 3. История как диахронический генезис статичной системы общества 22
Заключение 31
Список литературы 32
Введение
Проблема логики динамических систем в отношении развития общества и
истории является оной из ключевых на современном этапе развития
гуманитарных наук. Дело в том, что в последнее время все большее значение
приобретает системно – функциональный и структурно — семиотический подходы,
чьи общие методологические принципы позволяют существенным образом
объединить рассматриваемые элементы и процессы человеческой культуры, а
общее знаковое поле, в единую систему. Системно – семиотический анализ
направлен на создание универсальных статико – динамического взаимодействия
культурно – знаковой системы, статическим и синхронным планом которой
выступает общество, а генетико – диахроническим планом — его история.
Таким образом, системно – функциональный анализ общества и истории
позволяет связать воедино статическую структуру общества и генетический
план ее развертывании в историческом времени, и продемонстрировать главный
принцип структурализма – «история системы также является системой»,
высказанного виднейшими российскими структуралистами Ю. Тыняновым и Р.
Якобсоном.
Во многом на достижениях российских структуралистов базируется
современный системно – функциональный и структурно — семиотический подход,
основные принципы которого были заложены российскими учеными. Среди них
следует назвать Р. Якобсона, С.Эйзенштейна, Ю.Тынынова, В. Проппа, Б.
Эйхенбаума, В. Жирмунского, Б. Шкловского и др. В наше время идеи этих
пионеров структурализма подхватили Ю. Лотман, Б. Успенский, В. Иванов, В.
Топоров и др.
На Западе, особенно во Франции, основные принципы структурализма были
подхвачены, и нашли отражение, весьма искаженное, в трудах Клода Леви –
Стросса, Жака Лакана, Ролана Барта и др.
И все же искусственно прерванная сталинской идеологиией традиция
структурализма, просуществовав практически катакомбно, вновь возвращается
на родину, по пути поправляя перегибы и перекосы французского и
американского структурализма в движении к российской версии структурализма
как наиболее аутентичной.Глава 1. Структура и функции динамической системы
Обобщение опыта развития принципов семиотической теории за все время,
протекшее после того, как исходные предпосылки ее были сформулированы
Фердинандом де Соссюром, приводит к парадоксальному выводу: пересмотр
основных принципов решительным образом подтверждал их стабильность, в то
время как стремление к стабилизации семиотической методологии фатально
приводило к пересмотру самых основных принципов.
Работы Р. О. Якобсона, и в частности его доклад, подводящий итоги IX
Конгресса лингвистов, блистательно показали, как современная
лингвистическая теория остается собой, даже переходя в свою собственную
противоположность. Более того, «именно в этом сочетании гомеостатичности и
динамизма Р. О. Якобсон справедливо увидал доказательство органичности и
жизнеспособности теории, способной коренным образом пересматривать как
свою собственную внутреннюю организацию, так и систему своих
взаимоотношений с другими дисциплинами: «Пользуясь гегелевскими терминами,
можно сказать, что антитезис традиционных тезисов сменился отрицанием
отрицания, то есть отдаленного и недавнего прошлого»»[1].
Сказанное в полной мере относится к проблеме статического и
динамического в семиотических системах. Пересмотр некоторых укоренившихся в
этой области представлений одновременно лишь подтверждает обоснованность
глубинных принципов структурного описания семиотических систем.
В подходе к соотношению синхронического и диахронического аспектов
семиотических систем с самого начала была заложена известная
двойственность. Разграничение этих двух аспектов описания языка было
большим завоеванием женевской школы. Однако уже в «Тезисах Пражского
лингвистического кружка» и в последующих работах Пражской школы было
указано на опасность абсолютизации этого аспекта, на относительный, скорее
эвристический, чем принципиальный, характер такого противопоставления. Р.
О. Якобсон писал: «Было бы серьезной ошибкой утверждать, что синхрония и
статика — это синонимы. Статический срез — фикция: это лишь вспомогательный
научный прием, а не специфический способ существования. Мы можем
рассматривать восприятие фильма не только диахронически, но и
синхронически: однако синхронический аспект фильма отнюдь не идентичен
отдельному кадру, вырезанному из фильма. Восприятие движения наличествует и
при синхроническом аспекте фильма. Точно так же обстоит дело с языком»[2].
В ряде исследований Пражской школы, с одной стороны, указывалось что,
поскольку диахрония есть эволюция системы, она не отрицает, а проясняет
сущность синхронной организации для каждого отдельного момента; с другой
стороны, обращалось внимание на взаимопереходимость этих категорий.
И все же критика этого плана не поставила под сомнение методическую
ценность самого противопоставления двух исходных подходов к описанию
семиотической системы. Предлагаемые ниже соображения имеют целью дальнейшее
развитие этих, давно уже высказанных соображений, а также идей Ю. Н.
Тынянова и М. М. Бахтина, касающихся культурно-семиотических моделей[3].
Можно предположить, что статичность, которая продолжает ощущаться в
целом ряде семиотических описаний, не является результатом недостаточных
усилий того или иного ученого, а проистекает из некоторых коренных
особенностей методики описания. Без тщательного анализа того, почему самый
факт описания превращает динамический объект в статическую модель, и
внесения соответствующих корректив в методику научного анализа стремление к
динамическим моделям может остаться в области благих пожеланий.
1. Системное — внесистемное. Структурное описание строится на основе
выделения в описываемом объекте элементов системы и связей, остающихся
инвариантными при любых гомоморфных трансформациях объекта. Именно эта
инвариантная структура составляет, с точки зрения подобного описания,
единственную реальность[4]. Ей противопоставляются внесистемные элементы,
отличающиеся неустойчивостью, иррегулярностью и подлежащие устранению в
ходе описания. О необходимости при изучении семиотического объекта
абстрагироваться от некоторых «незначительных» его признаков писал еще Ф.
де Соссюр, говоря о важности, в пределах описания одного синхронного
состояния языка, отвлечения от «маловажных» диахронических изменений:
«Абсолютное „состояние» определяется отсутствием изменений, но постольку
поскольку язык всегда, как бы то ни было, все же преобразуется, изучать
язык статически — на практике значит пренебрегать маловажными изменениями
подобно тому, как математики при некоторых операциях, например, при
вычислении логарифмов, пренебрегают бесконечно малыми величинами»[5].
Такое упрощение объекта в ходе структурного его описания в принципе
не может вызвать возражений, поскольку является общей чертой науки как
таковой. Нужно только не забывать, что объект в процессе структурного
описания не только упрощается, но и доорганизовывается, становится более
жестко организованным, чем это имеет место на самом деле.
«Так, например, если поставить перед собой задачу структурно описать
систему русских орденов ХVIII — начала XIX в. (объект этот удобен во многих
отношениях, поскольку представляет собой культурологический факт, полностью
семиотический по своей природе, искусственно возникший и являющийся
результатом сознательной системообразующей деятельности его создателей), то
очевидно, что в поле зрения окажутся иерархия орденов и их сопряженные со
значениями дифференциальные признаки. Представляя каждый орден в
отдельности и их систему в целом как некоторую инвариантную организацию,
мы, естественно, оставим вне поля зрения лишенную какой-либо ощутимой
упорядоченности вариативность некоторых признаков. Так, поскольку в течение
длительного времени орденские знаки и орденские звезды заказывались самим
лицом, получившим высочайшее повеление возложить их на себя, то величина и
степень украшенности их драгоценными камнями определялись фантазией и
богатством награжденного, не имея никакого имманентно-семиотического
значения»[6].
Лотман пишет, что «даже если отвлечься от этих вариантов, самый факт
описания орденской организации повысит степень ее системности не только
тем, что снимет все неструктурное как несуществующее, но и в другом
отношении: одним из основных вопросов описания будет определение иерархии
орденов. Постановка такого вопроса будет тем более правомерна, что он
практически входил в функционирование этой системы, в частности, в связи с
повседневной проблемой расположения орденских знаков относительно друг
друга на одежде. Известна также попытка Павла I превратить все ордена
Российской империи в единый Российский кавалерский орден, в котором все
прежде существовавшие ордена признавались бы лишь «именованиями» или
классами.
Однако описание русских орденов как иерархической системы неизбежно
снимет постоянные колебания, неопределенность иерархической ценности
отдельных элементов. Между тем сами эти колебания были и важным структурным
признаком, и показательной типологической характеристикой русских орденов.
Описание неизбежно будет более организованным, чем объект»[7].
Такой подход соответствует любой научной методике и не может в
принципе встретить возражений, поскольку подобное искажение объекта в
результате его описания представляется закономерным. Хотелось бы обратить
внимание на другой — значительно более серьезный — ряд последствий: если
описание, элиминирующее из объекта все внесистемные его элементы, вполне
оправдывает себя цри построении статических моделей и требует лишь
некоторых коэффициентов поправки, то для построения динамических моделей
оно в принципе создает трудности: одним из основных источников динамизма
семиотических структур является постоянное втягивание внесистемных
элементов в орбиту системности и одновременное вытеснение системного в
область внесистемности. Отказ от описания внесистемного, вытеснение его за
пределы 'предметов науки отсекает динамический резерв и представляет нам
данную систему в облике, принципиально исключающем игру между эволюцией и
гомеостазисом. Тот камень, который строители сложившейся и
стабилизировавшейся системы отбрасывают как, с их точки зрения, излишний
или необязательный, оказывается для следующей за нею — системы
краеугольным.
Любое сколь-либо.устойчивое и ощутимое различие во внесистемном
материале может на следующем этапе динамического процесса сделаться
структурным. Если вернуться к приведенному нами примеру с произвольным
украшением орденов, то следует напомнить, что с 1797 г. Произвольное
украшение орденских знаков драгоценными камнями было отменено и
бриллиантовые украшения стали для орденов узаконенным признаком высшей
степени награды. При этом очевидно, что украшения бриллиантами были не
потому введены, что требовалось некоторое выражение для высшей степени
награды, а, наоборот, вводилось в систему и получало содержательный смысл
разделение, сложившееся вне пределов системы. Постепенное накопление вне
системы существующего вариативного материала в сфере плана выражения
толчком для создания содержательной и системной дифференциации.
Требование описывать внесистемное наталкивается на значительные
трудности методического характера. С одной стороны, внесистемное в принципе
ускользает от аналитической мысли, с другой — самый процесс описания с
неизбежностью превращает его в факт системы. Таким образом, формулируя
требование включить в область структурных описаний обволакивающий структуру
внесистемный материал, мы, казалось бы, полагаем возможным невозможное.
Дело, однако, предстанет перед нами в несколько другом свете, если мы
вспомним, что внесистемное отнюдь не синоним хаотического.
Внесистемное — понятие, дополнительное к системному. Каждое из них
получает полноту значений лишь во взаимной соотнесенности, а совсем не как
изолированная данность.
В этой связи можно указать на следующие виды внесистемного
существования. «Поскольку описание влечет за собой повышение меры
организованности, самоописание той или иной семиотической системы, создание
грамматики самой себя является мощным средством самоорганизации системы. В
такой момент исторического существования данного языка и — шире — данной
культуры вообще в недрах семиотической системы выделяется некоторый
подъязык (и подгруппа текстов), который рассматривается как метаязык для
описания ее же самой. Так, в эпоху классицизма создаются многочисленные
произведения искусства, которые являются описаниями системы произведений
искусства. Существенно подчеркнуть, что в данном случае описание есть
самоописание, метаязык заимствуется не извне системы, а представляет собой
ее подкласс»[8].
Существенной стороной такого процесса самоорганизации является то,
что в ходе дополнительной упорядоченности определенная часть материала
переводится на положение внесистемного и как бы перестает существовать при
взгляде сквозь призму данного самоописания. Таким образом, повышение
степени организованности семиотической системы сопровождается ее сужением,
вплоть до предельного случая, когда метасистема становится настолько
жесткой, что почти перестает пересекаться с реальными семиотическими
системами, на описание которых она претендует. Однако и в этих случаях
авторитет «правильности» и «реального существования» остается за ней, а
реальные слои социального семиозиса в этих условиях полностью переходят в
область «неправильного» и «несуществующего».
«Так, например, с точки зрения военно-бюрократической утопии Павла 1
единственно существующей оказывалась доведенная в своей жестокости до
предела упорядоченность вахтпарада. Она же воспринималась в качестве идеала
государственного порядка. Политическая же реальность русской жизни
воспринималась как «неправильная»»[9].
Признак «несуществования» (то есть внесистемности) оказывается, таким
образом, одновременно и признаком внесистемного материала (с внутренней
точки зрения системы), и негативным показателем структурных признаков самой
системы. Очевидно, что описание системного («существующего») одновременно
будет и указанием на природу внесистемного («несуществующего»). Можно было
бы говорить о специфической иерархии внесистемных элементов и их отношений
и о «системе внесистемного». С этой позиции мир внесистемного
представляется как перевернутая система, ее симметрическая трансформация.
2.3.3. Внесистемное может быть иносистемным, то есть принадлежать
другой системе. В сфере культуры мы постоянно сталкиваемся с тенденцией
считать чужой язык не-языком или — в менее полярных случаях — воспринимать
свой язык как правильный, а чужой как неправильный и разницу между ними
объяснять степенью правильности, то есть мерой упорядоченности.
С этой позиции обнаруживается невозможность пользования в качестве
исследовательского метаязыка аппаратом самоописания, разработанным,
например, культурами классицизма или романтизма.
Следует иметь в виду и другое: создание определенной системы
самоописания «доорганивовывает» и одновременно упрощает (отсекает
«излишнее») не только в синхронном, но и в диахронном состоянии объекта, то
есть создает его историю с точки зрения самого себя. Складывание новой
культурной ситуации и новой системы самоописаний переорганизовывает
предшествующие ее состояния, то есть создает новую концепцию истории. Это
вызывает двоякие последствия. «С одной стороны, открываются забытые
предшественники, культурные деятели, и историки более раннего периода
обвиняются в слепоте. Предшествующие данной системе факты, описанные в ее
терминах, естественно, могут привести только к ней и лишь в ней обрести
единство и определенность. Так возникают понятия типа «предромантизм»,
когда в культурных фактах эпохи, предшествующей романтизму, выделяется лишь
то, что ведет к романтизму и увенчивается единством только в его структуре.
Характерной чертой такого подхода будет то, что историческое движение
предстанет не как смена структурных состояний, а в виде перехода от
аморфного, но заключающего в себе «элементы структуры» состояния к
структурности»[10].
2. Однозначное — амбивалентное. Отношение бинарности представляет
собой один из основных организующих механизмов любой структуры. Вместе с
тем неоднократно приходится сталкиваться с наличием между структурными
полюсами бинарной оппозиции некоторой широкой полосы структурной
нейтрализации. Скапливающиеся здесь структурные элементы находятся в
отношении к окружающему их конструктивному контексту не в однозначных, а в
амбивалентных отношениях. Жестокие синхронные описания, как правило,
снимают создаваемую таким образом внутреннюю неполную упорядоченность
системы, придающую ей гибкость и увеличивающую степень непредсказуемости ее
поведения. Поэтому внутренняя информативность (неисчерпанность скрытых
возможностей) объекта значительно выше, чем тот же показатель в его
описаниях.
Амбивалентность как определенный культурно-семиотический феномен была
впервые описана в работах М. М. Бахтина. Там же можно найти и
многочисленные примеры этого явления. Не касаясь всех аспектов этого
многозначного явления, Лотман отмечает лишь, что «рост внутренней
амбивалентности соответствует моменту перехода системы в динамическое
состояние, в ходе которого неопределенность структурно перераспределяется и
получает, уже в рамках новой организации, новый однозначный смысл»[11].
Таким образом, повышение внутренней однозначности можно рассматривать как
усиление гомеостатических тенденций, а рост амбивалентности — как
показатель приближения момента динамического скачка.
Таким образом, одна и та же система может находиться в состоянии
окостенения и размягченности. При этом самый факт описания может переводить
ее из второго в первое.
Состояние амбивалентности возможно как отношение текста к системе„в
настоящее время не действующей, но сохраняющейся в памяти культуры
(узаконенное в определенных условиях нарушение нормы), а также как
отношение текста к двум взаимно не связанным системам, если в свете одной
текст выступает как разрешенный, а в свете другой — как запрещенный.
Такое состояние возможно, поскольку в памяти культуры (а также любого
культурного коллектива, включая отдельного индивида) хранится не одна, а
целый набор метасистем, регулирующих его поведение. Системы эти могут быть
взаимно не связаны и обладать различной степенью актуальности. Это
позволяет, меняя место той или иной системы на шкале актуализованности и
обязательности, переводить текст из неправильного в правильный, из
запрещенного в разрешенный. Однако смысл амбивалентности как динамического
механизма культуры именно в том, что память о той системе, в свете которой
текст был запрещен, не исчезает, сохраняясь на периферии системных
регуляторов.
Таким образом, возможны, с одной стороны, передвижения и перестановки
на метауровнях, меняющие осмысление текста, а с другой — перемещение самого
текста относительно метасистем.
3. Ядро — периферия. Пространство структуры организовано
неравномерно. Оно всегда включает в себя некоторые ядерные образования и
структурную периферию. Особенно очевидно это в сложных и сверхсложных
языках, гетерогенных по своей природе и неизбежно включающих относительно
самостоятельные — структурно и функционально — подсистемы. Соотношение
структурного ядра и периферии усложняется тем, что каждая достаточно
сложная и исторически протяженная структура (язык) функционирует как
описанная. Это могут быть описания с позиции внешнего наблюдателя или
самоописания. В любом случае, можно сказать, что язык становится социальной
реальностью с момента его описания. Однако описание неизбежно есть
деформация (именно поэтому всякое описание — не просто фиксация, а
культурно творческий акт, ступень в развитии языка). Не освещая всех
аспектов такой деформации, отметим, что она неизбежно влечет за собой
наотрицание периферии, перевод ее в ранг несуществования. Одновременно
очевидно, что «однозначность/амбивалентность распределяются в семиотическом
пространстве неравномерно: степень жесткости организации ослабляется от
центра к периферии, что неудивительно, если вспомним, что центр всегда
выступает как естественный объект описания»[12].
В работах Ю. Н. Тынянова показан механизм взаимоперемещения
структурного ядра и периферии. Более гибкий механизм последней оказывается
удобным для накапливания структурных форм, которые на следующем
историческом этапе окажутся доминирующими и переместятся в центр системы.
Постоянная мена ядра и периферии образует. один из механизмов структурной
динамики.
Поскольку в каждой культурной системе соотношение ядро/периферия
получает дополнительную ценностную характеристику как соотношение верх/низ,
то динамическое состояние системы семиотического типа, как правило,
сопровождается меной верха и низа, ценного и лишенного ценности,
существующего и как бы несуществующего, описываемого и не подлежащего
описанию.
4. Описанное — неописанное. Мы отмечали, что самый факт описания
повышает степень организованности и понижает динамизм системы. Из этого
следует, что потребность описания возникает в определенные моменты
имманентного развития языка. Пользование определенной семиотической
системой большой сложности можно представить себе как маятникообразный
процесс качания между говорением на одном языке и общением с помощью
различных языков, лишь частично пересекающихся и обеспечивающих лишь
известную, порой весьма незначительную, степень понимания. Функционирование
знаковой системы большой сложности подразумевает совсем не стопроцентное
понимание, а напряжение между пониманием и непониманием, причем перенос
акцента на ту или иную сторону оппозиции будет соответствовать
определенному моменту в динамическом состоянии системы.
Социальные функции знаковых систем могут быть разделены на примарные
и вторичные. «Примарная подразумевает сообщение некоторого факта, вторичная
— сообщение мнения другого об известном «мне» факте. В первом случае
участники коммуникативного акта заинтересованы в аутентичности информации.
«Другой» здесь — это «я», который знает то, что «мне» еще неизвестно. После
получения сообщения «мы» полностью уравниваемся. Общий интерес отправителя
и получателя информации заключается в том, чтобы трудности понимания были
сведены к минимуму, следовательно, к тому, чтобы отправитель и получатель
имели общий взгляд на сообщение, то есть пользовались единым кодом»[13].
В более сложных коммуникативных ситуациях «я» заинтересован в том,
чтобы контрагент был именно «другим», поскольку неполнота информации может
полезно восполняться лишь стереоскопичностью точек зрения сообщения. В этом
случае полезным свойством оказывается не легкость, а трудность
взаимопонимания, поскольку именно она связывается с наличием в, сообщении
«чужой» позиции. Таким образом, акт коммуникации уподобляется, не простой
передаче константного сообщения, а переводу, влекущему за собой преодоление
некоторых — иногда весьма значительных — трудностей, определенные потери и
одновременно обогащение «меня» текстами, несущими чужую точку зрения. В
результате «я» получаю возможность стать для себя также «другим».
Коммуникация между неидентичными отправителем и получателем
-информации означает, что «личности» участников коммуникативного акта;
могут быть истолкованы как наборы неадекватных, но обладающих определенными
чертами общности кодов. Область пересечения кодов обеспечивает некоторый
необходимый уровень низшего понимания. Сфера непересечения вызывает
потребность установления эквивалентностей между различными элементами и
создает базу для перевода.
История культуры обнаруживает постоянно действующую тенденцию к
индивидуализации знаковых систем (чем сложнее, тем индивидуальнее). Сфера
непересечения кодов в каждом «личностном» наборе постоянно усложняется и
обогащается, что одновременно делает сообщение, идущее от каждого субъекта,
и более социально ценным, и труднее понимаемым.
Когда усложнение частных (индивидуальных и групповых) языков
переходит некоторую границу структурного равновесия, возникает потребность
во введении вторичной, общей для всех, кодирующей системы. Такой процесс
вторичной унификации социального семиозиса неизбежно влечет за собой
упрощение и примитивизации системы, но одновременно актуализирует ее
единство, создавая основу для нового периода усложнений. Так, созданию
единой национальной языковой нормы предшествует развитие пестрых и
разнообразных средств языкового выражения, а эпоха барокко сменяется
классицизмом.
Необходимость стабилизации, выделения в пестром и динамическом
языковом состоянии элементов статики и гомеостатического тождества системы
самой себе удовлетворяется метаописаниями, которые в дальнейшем из
метаязыковой сферы переносятся в языковую, становясь нормой реального
говорения и основой для дальнейшей индивидуализации. «Качание между
динамическим состоянием языковой неописанности и статикой самоописаний и
вовлекаемых в язык описаний его с внешней позиции составляет один из
механизмов семиотической эволюции»[14].
Вопрос структурного описания тесно связан с отделением необходимого,
работающего, того, без чего система в синхронном ее состоянии не могла бы
существовать, от элементов и связей, которые с позиций статики
представляются излишними. Если посмотреть иерархию языков — от простейших,
типа уличной сигнализации, до наиболее сложных, таких, как языки искусства,
— то бросится в глаза рост избыточности. Многочисленные языковые механизмы
будут работать на увеличение эквивалентностей и взаимозаменяемостей на всех
уровнях структуры (конечно, одновременно создаются и дополнительные
механизмы, работающие в противоположном направлении). Однако то, что с
синхронной точки зрения представляется избыточным, получает иной вид с
позиций динамики, составляя структурный резерв. Можно предположить, что
между присущим данному языку максимумом избыточности и его способностью
изменяться, оставаясь собой, имеется определенная связь.
Из сказанного можно сделать вывод о том, что большинство реальных
семиотических систем располагается в структурном спектре между статической
и динамической моделями языка, приближаясь то к одному, то к другому
полюсу. Если одна тенденция с наибольшей полнотой воплощается в
искусственных языках простейшего вида, то другая получает предельную
реализацию в языках искусства. Поэтому изучение художественных языков, и в
частности поэтического, перестает быть лишь узкой сферой функционирования
лингвистики — оно лежит в основе моделирования динамических процессов языка
как таковых.
Как пишет Лотман , «академик А. Н. Колмогоров показал, что на
искусственном языке, лишенном синонимов, невозможна поэзия. Можно было бы
высказать предположение о том, что невозможно существование семиотической
системы типа естественного языка и сложнее, если на нем нет поэзии»[15].
8. Таким образом, можно выделить два типа семиотических систем,
ориентированных на передачу примарной и вторичной информации. Первые могут
функционировать в статическом состоянии, для вторых наличие динамики, то
есть ucmopuu, является необходимым условием «работы». Соответственно для
первых нет никакой необходимости во внесистемном окружении, выполняющем
роль динамического резерва. Для вторых оно необходимо.
Мы уже отмечали, что поэзия является классическим случаем второго
типа систем и может изучаться как своеобразная их модель. Однако в реальных
исторических коллизиях возможны случаи ориентации тех или иных поэтических
школ на примарность информации и наоборот.
Противопоставляя два типа семиотических систем, следует избегать
абсолютизации данной антитезы. Речь скорее должна идти о двух идеальных
полюсах, находящихся в сложных отношениях взаимодействия. В структурном
напряжении между этими полюсами развивается единое и сложное семиотическое
целое — культура.Глава 2. Общество как система социокультурных знаков
Культура выступает планом выражения того плана содержания, которым
является общество. В этом смысле социокультурная система является
инстанцией организации жизни общества.
Определения культуры многочисленны. Разница в семантическом
наполнении понятия «культура» в разные исторические эпохи и у различных
ученых нашего времени не будет нас обескураживать, если мы вспомним, что
значение этого термина производно от типа культуры: каждая исторически
данная культура порождает определенную, ей присущую модель культуры.
Поэтому сравнительное изучение семантики термина «культура» на протяжении
веков — благодарный материал для типологических построений.
Одновременно во всем многообразии определений можно выделить и нечто
общее, видимо отвечающее некоторым интуитивно приписываемым культуре, при
любом истолковании термина, чертам. Лотман указывает лишь на две из них.
«Во-первых, в основу всех определений положено убеждение, что культура
имеет признаки. При кажущейся тривиальности этого утверждения оно наделено
не лишенным значения содержанием: из него вытекает утверждение, что
культура никогда не представляет собой универсального множества, а лишь
некоторое определенным образом организованное подмножество. Она никогда не
включает в себя всё, образуя некоторую особым образом отгороженную
сферу»[16].
Культура мыслится лишь как участок, замкнутая область на фоне не-
культуры. Характер противопоставления будет меняться: не-культура может
представать как непричастность к определенной религии, некоторому знанию,
некоторому типу жизни и поведения. Но всегда культура будет нуждаться в
таком противопоставлении. При этом именно культура будет выступать как
маркированный член оппозиции. Во-вторых, все многообразие отграничений
культуры от не-культуры, по сути дела, сводится к одному: на фоне не-
культуры культура выступает как знаковая системы. В частности, будем ли мы
говорить о таких признаках культуры, как «сделанность» (в антитезе
«природности»), «условность» (в антитезе «естественности» и
«безусловности»), способность конденсировать человеческий опыт (в отличие
от природной первозданности), — во всех случаях мы имеем дело с разными
аспектами знаковой сущности культуры.
Показательно, что смена культур (в частности, в эпохи социальных
катаклизмов) сопровождается обычно резким повышением семиотичности
поведения (что может выражаться даже в изменении имен и названий), причем и
борьба со старыми ритуалами может принимать сугубо ритуализованный
характер. В то же время не только введение новых форм поведения, но и
усиление знаковости (символичности) старых форм может свидетельствовать об
определенном изменении типа культуры.
«Так, если деятельность Петра в России в большей степени свелась к
той борьбе со старыми ритуалами и символами, которая на деле выразилась в
создании новых знаков (например, отсутствие бороды стало столь же
обязательным, как ранее ее наличие, ношение платья иностранного покроя
стало столь же непременным, как ранее — ношение русской одежды', и т. д. и
т. п.), то деятельность Павла выразилась в резком усилении знаковости уже
имеющихся форм, в частности, в повышении их символического характера (ср.
увлечение в это время генеалогической символикой, символикой парадов,
языком церемониала и т. п., а с другой стороны — борьбу со словами,
звучавшими как символы иной идеологии; ср. еще такие подчеркнуто
символические акты, как выговор умершему, вызов государей на дуэль и т.
п.)»[17]. (Можно также вспомнить, что Ср. специальные петровские указы о
форме платья, которое делалось обязательным для ношения. Так, в 1700 г.
предписывалось носить платье венгерского образца, в 1701 г. — немецкого, в
1702 г. — в праздничные дни назначалось носить французские кафтаны;.
Соответственно в 1714 г. петербургских торговцев, продававших русское
платье неуказанного образца, велено было бить кнутом и ссылать на каторгу,
а в 1715 г. было велено ссылать на каторгу тех, кто будет торговать
гвоздями для подковки сапогов и башмаков. С другой стороны, протесты против
иностранного платья как в допетровское время, так и у старообрядцев,
которые выступают как носители допетровской культуры (заметим, что
старообрядцы и до наших дней могут сохранять одежду допетровского покроя,
употребляя ее при богослужении; еще более архаичной может являться у них
похоронная одежда — Нетрудно видеть, что сам характер отношения к знаку и
общий уровень семиотичности культуры до Петра и при нем в данном случае
остается одним и тем же).
Одним из наиболее существенных вопросов является отношение культуры к
естественному языку.
При всей целесообразности противопоставления первичной и вторичной
моделирующих систем (без такого противопоставления невозможно выделить
специфику каждой из них), уместно было бы подчеркнуть, что в реально-
историческом функционировании языки и культура неотделимы: невозможно
существование языка (в полнозначном понимании этого слова), который не был
бы погружен в контекст культуры, и культуры, которая не имела бы в центре
себя структуры типа естественного языка.
В порядке научной абстракции можно представить себе язык как
изолированное явление. Однако в реальном функционировании он влит в более
общую систему культуры, составляет с ней сложное целое. Поэтому «основная
«работа» культуры, как мы постараемся показать, — в структурной организации
окружающего человека мира. Культура — генератор структурности, и этим она
создает вокруг человека социальную сферу, которая, подобно биосфере, делает
возможной жизнь, правда не органическую, а общественную»[18].
Но для того чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри
себя структурное «штампующее устройство». Его-то функцию и выполняет
естественный язык. Именно он снабжает членов коллектива интуитивным
чувством структурности, именно он своей очевидной системностью (по крайней
мере, на низших уровнях), своим преображением «открытого» мира реалий в
«закрытый» мир имен заставляет людей трактовать как структуры явления
такого порядка, структурность которых, в лучшем случае, не является
очевидной[19]. При этом оказывается, что в целом ряде случаев
несущественно, является ли то или иное смыслообразующее начало структурой в
собственном значении. Достаточно, чтобы участники коммуникации считали его
структурой и пользовались им как структурой, для того чтобы оно начало
обнаруживать структуроподобные свойства. Понятно, как важно наличие в
центре системы культуры такого мощного источника структурности, как язык.
Презумпция структурности, вырабатываемая в результате навыка
языкового общения, оказывает мощное организующее воздействие на весь
комплекс коммуникативных средств. Таким образом, вся система сохранения и
передачи человеческого опыта строится как некоторая концентрическая
система, в центре которой расположены наиболее очевидные и последовательные
(так сказать, наиболее структурные) структуры. «Ближе к периферии
располагаются образования, структурность которых не очевидна или не
доказана, но которые, будучи включены в общие знаково-коммуникативные
ситуации, функционируют как структуры. Подобные квазиструктуры занимают в
человеческой культуре, видимо, очень большое место. Более того, именно
определенная внутренняя неупорядоченность, не до конца организованность
обеспечивает человеческой культуре и большую внутреннюю емкость, и
динамизм, неизвестные более стройным системам»[20].
Мы понимаем культуру как ненаследственную намять коллектива,
выражающуюся в определенной системе запретов и предписаний. Эта
формулировка, если с ней согласиться, предполагает некоторые следствия.
Прежде всего, из сказанного следует, что культура по определению есть
социальное явление. Это положение не исключает возможности индивиду..
альной культуры, в случае, когда единица осмысляет себя в качестве
представителя коллектива, или же во всех случаях автокоммуникации, при
которых одно лицо выполняет — во времени или в пространстве — функции
разных членов коллектива и фактически образует группу. Однако случаи
индивидуальной культуры неизбежно исторически вторичны.
С другой стороны, в зависимости от ограничений, налагаемых
исследователем на рассматриваемый материал, можно говорить об
общечеловеческой культуре вообще, о культуре того или иного ареала или того
или иного времени, наконец, того или иного социума, который может меняться
в своих размерах, и т. д.
В дальнейшем, поскольку культура есть память, или, иначе говоря,
запись в памяти уже пережитого социальным коллективом, она неизбежно
связана с прошлым историческим опытом. Следовательно, в момент
возникновения культура не может быть констатирована как таковая, она
осознается лишь post factum. Когда говорят о создании новой культуры, то
имеет место неизбежное забегание вперед, то есть подразумевается то, что
(как предполагается) станет памятью с точки зрения реконструируемого
будущего (естественно, что правомерность такого предположения способно
показать только само будущее).
Таким образом, делает вывод Лотман «программа (поведения) выступает
как обращенная система: программа направлена в будущее — с точки зрения
составителя программы, культура обращена в прошлое — с точки зрения
реализации поведения (программы). Из этого следует, что разница между
программой поведения и культурой функциональна, один и тот же текст может
быть тем или другим, различаясь по функции в общей системе исторической
жизни данного социального коллектива»[21].
Вообще, определение культуры как памяти коллектива ставит вопрос о
системе семиотических правил, по которым жизненный опыт человечества
претворяется в культуру; эти последние, в свою очередь, и могут
трактоваться как программа. Само существование культуры подразумевает
построение системы, правил перевода непосредственного опыта в текст. Для
того чтобы то или иное историческое событие было помещено в определенную
ячейку, оно прежде всего должно быть осознано как существующее, то есть его
следует отождествить с определенным элементом в языке запоминающего
устройства. Далее оно должно быть оценено в отношении ко всем иерархическим
связям этого языка. Это означает, что оно будет записано, то есть станет
элементом текста памяти, элементом культуры. Таким образом, внесение факта
в коллективную память обнаруживает все признаки перевода с одного языка на
другой, в данном случае — на «язык культуры».
Специфическим вопросом культуры как механизма по организации и
хранению информации в сознании коллектива является долгосрочность. Вопрос
этот имеет два аспекта:
1. Долгосрочность текстов коллективной памяти.
2. Долгосрочность кода коллективной памяти.
В определенных случаях эти два аспекта могут не находиться в прямом
соответствии: так, разного рода суеверия можно рассматривать как элементы О
семиотическом механизме культуры текста старой культуры с утраченным кодом,
то есть как тот случай, когда текст переживает код.
Каждая культура создает свою модель длительности своего
существования, непрерывности своей памяти. Она соответствует представлению
о максимуме временной протяженности, практически составляя «вечность»
данной культуры. Поскольку культура осознает себя как существующую, лишь
идентифицируя себя с константными нормами своей памяти, непрерывность
памяти и непрерывность существования обычно отождествляются.
Характерно, что многие структуры вообще не допускают возможности
сколько-нибудь существенного изменения в отношении актуальности
сформулированных ею правил, иначе говори, возможности какой-либо переоценки
ценностей. Тем самым культура весьма часто бывает не рассчитана на знание о
будущем, причем будущее представляется как остановившееся время, как
растянувшееся «сейчас»; это непосредственно связано именно с ориентацией на
прошлое, которая и обеспечивает необходимую стабильность, выступающую в
качестве одного из условий существования культуры.
Долгосрочность текстов образует внутри культуры иерархию, обычно
отождествляемую с иерархией ценностей. Наиболее ценными Ломан считает
«тексты предельно долговечные с точки зрения и по меркам данной культуры
или панхронные (хотя возможны и «сдвинутые» культурные аномалии, в которых
высшая ценность приписывается мгновенности)»[22]. Этому может
соответствовать иерархия материалов, на которых фиксируются тексты, и
иерархия мест и способов их хранения.
Долгосрочность кода определяется константностью его основных
структурных моментов и внутренним динамизмом — способностью изменяться,
сохраняя при этом память о предшествующих состояниях и, следовательно,
самосознание единства.
Рассматривая культуру как долгосрочную память коллектива, Лотман
выделяет три типа ее заполнения:
«1. Количественное увеличение объема знаний. Заполнение различных
ячеек иерархической системы культуры различными текстами.
2. Перераспределение в структуре ячеек, в результате чего меняется
само понятие «факт, подлежащий запоминанию», и иерархическая оценка
записанного в памяти. Постоянная переорганизация кодирующей системы,
которая, оставаясь собой в своем собственном самосознании и мысля себя как
непрерывную, неустанно переформировывает частные коды, чем обеспечивает
увеличение объема памяти за счет создания «неактуальных», но могущих
актуализироваться резервов.
3. Забывание. Превращение цепочки фактов в текст неизменно
сопровождается отбором, то есть фиксированием одних событий, переводимых в
элементы текста, и забыванием других, объявляемых несуществующими. В этом
смысле каждый текст способствует не только запоминанию, но и забвению.
Поскольку же отбор подлежащих запоминанию фактов каждый раз реализуется на
основании тех или иных семиотических норм данной культуры, следует
предостеречь от отождествления событий жизненного ряда и любого текста,
каким бы «искренним», «безыскусным» или непосредственным он ни казался.
Текст — не действительность, а материал для ее реконструкции. Поэтому
семиотический анализ документа всегда должен предшествовать историческому.
Создав правила реконструкции действительности по тексту, исследователь
сможет вычитать в документе и то, что с точки зрения его создателя не
являлось «фактом», подлежало забвению, но что может совершенно иначе
оцениваться историком, поскольку в свете его собственного культурного кода
выступает как событие, имеющее значение.
Однако забвение осуществляется и иным способом: культура постоянно
исключает из себя определенные тексты. История уничтожения текстов,
очищения от них резервов коллективной памяти идет параллельно с историей
создания новых текстов»[23]. Каждое новое направление в искусстве отменяет
авторитетность текстов, на которые ориентировались предшествующие эпохи,
переводя их в категорию не-текстов, текстов иного уровня или физически их
уничтожая. Культура по своей сущности направлена против забывания. Она
побеждает его, превращая забывание в один из механизмов памяти.Глава 3. История как диахронический генезис статичной системы общества
Существуют разнообразные возможности объяснения исторических событий,
и, соответственно, одни и те же события могут получать различную
интерпретацию — в частности, государственно-политическую, социально-
экономическую, культурно-семиотическую и др. По модели Успенского Б.А. «за
каждым из этих объяснений стоит, очевидно, определенная модель
исторического процесса, т. е. некоторое представление о его сущности. Это
разнообразие интерпретационных возможностей отражает, по-видимому, реальную
сложность исторического процесса: иными словами, разнообразные объяснения
не отрицают, а дополняют друг друга. В самом деле, если историческое
событие поддается разным объяснениям, это означает, можно думать, что
различные импульсы сошлись в одной точке и привели к одному результату
(создавая, так сказать, эффект резонанса, взаимного усиления). Сама
возможность различных объяснений может отражать, таким образом, реальную,
объективную неслучайность рассматриваемого события»[24].
Культурно-семиотический подход к истории предполагает апелляцию к
внутренней точке зрения самих участников исторического процесса: значимым
признается то, что является значимым с их точки зрения. Речь идет, таким
образом, о реконструкции тех субьективных мотивов, которые оказываются
непосредственным импульсом для тех или иных действий (так или иначе
определяющих ход событий). Само собой разумеется, что эти субъективные
мотивации могут отражать более общие объективные закономерности. Как бы то
ни было, исследователя интересуют в данном случае причинно-следственные
связи на том уровне, который ближайшим образом — непосредственно, а не
опосредствованно — соотнесен с событийным (акциональным) планом. Поведение
социума, реагирующего на те или иные события, может рассматриваться в тех
же категориях, если трактовать социум как коллективную личность.
Такой подход предполагает, в свою очередь, реконструкцию системы
представлений, обусловливающих как восприятие тех или иных событий, так и
реакцию на эти события. В семиотической перспективе исторический процесс
может быть представлен, в частности, как процесс коммуникации, при котором
постоянно поступающая новая информация обусловливает ту или иную ответную
реакцию со стороны общественного адресата (социума). В данном случае
принципиально неважно, кто является адресантом, отправителем сообщения. Им
может быть то или иное лицо, принадлежащее данному социуму (исторический
деятель), — тогда исторический процесс предстает как коммуникация между
социумом и индивидом; в других случаях речь может идти о реакции на
события, обусловленные внешними силами. Таким образом, «исторический
процесс может представать как коммуникация между социумом и индивидом,
социумом и Богом, социумом и судьбой и т. п.; во всех этих случаях важно,
как осмысляются соответствующие события, какое значение им приписывается в
системе общественного сознания»[25].
В качестве кода выступает при этом некоторый «язык» (этот термин
понимается, разумеется, не в узком лингвистическом, а в широком
семиотическом смысле), определяющий восприятие тех или иных фактов — как
реальных, так и потенциально возможных — в соответствующем историко-
культурном контексте. Таким образом, событиям приписывается значение: текст
событий читается социумом. Можно сказать тогда, что в своей элементарной
фазе исторический процесс предстает как процесс порождения новых «фаз» на
некотором «языке» и прочтения их общественным адресатом (социумом), которое
и определяет его ответную реакцию.
Соответствующий «язык», с одной стороны, объединяет данный социум,
позволяя рассматривать социум как коллективную личность и обусловливая
более или менее одинаковую реакцию членов социума на происходящие события.
С другой же стороны, он некоторым образом организует самое информацию,
обусловливая отбор значимых фактов и установление той или иной связи между
ними: то, что не описывается на этом «языке», как бы вообще не
воспринимается общественным адресатом, выпадает из его поля зрения.
С течением времени «язык» данного общества, естественно, меняется,
что не исключает возможности выделения синхронных срезов, допускающих
описание его именно как действующего механизма (ср. аналогичную в принципе
ситуацию и с естественными языками).
Одни и те же объективные факты, составляющие реальный событийный
текст, могут по-разному интерпретироваться на разных «языках» — на языке
соответствующего социума и на каком-либо другом языке, относящемся к иному
пространству и времени (это может быть обусловлено, например, различным
членением событий, т. е. неодинаковой сегментацией текста, а также
различием в установлении причинно-следственных отношений между вычленяемыми
сегментами). В частности, то, что значимо с точки зрения данной эпохи и
данного культурного ареала, может вообще не иметь значения в системе
представлений иного культурно-исторического ареала, — и наоборот. При этом
необходимо иметь в виду, что именно система представлений того социума,
который выступает в качестве общественного адресата, определяет
непосредственный механизм развертывания событий. т. е. исторического
процесса как такового.
Такова коммуникационная модель исторического процесса. Она семиотична
постольку, поскольку строится на аналогии с речевой деятельностью, т. е.
коммуникацией на естественном языке. Исходным является здесь понятие языка
(понимаемого вообще как механизм порождения текстов), который определяет
отбор значимых фактов; таким образом, понятие знака предстает в данном
случае как производное — семиотический статус того или иного явления
определяется прежде всего его местом в системе (языке), его отношением к
другим единицам того же языка.
Эта модель позволяет объяснить развертывание событий во времени,
однако она не способна объяснить само восприятие истории. Ведь история —
это, прежде всего, осмысление прошлого. Если события в описываемой
действительности развертываются во временной последовательности — от
прошлого к настоящему, — то историческое сознание предполагает обратный ход
мысли: от настоящего к прошлому. «Историческое сознание в этом смысле с
необходимостью предполагает семиозис; таким образом, семиотическое
представление истории должно основываться не только на семиотике языка, но
и на семиотике знака, т. е. той области науки, для которой первичным
является именно понятие знака, тогда как понятие языка (системы знаков)
выступает как более сложное и производное»[26].
История по природе своей семиотична в том смысле, что она
предполагает определенную семиотизацию действительности— превращение не-
знака в знак, не-истории в историю. Такого рода семиозис предполагает, по
мнению Успенского, два необходимых условия:
«I. Расположение тех или иных событий (относящихся к прошлому) во
временной последовательности, т. е. введение фактора времени;
II. Установление причинно-следственных отношений между ними, т. е.
введение фактора причинности»[27].
Таковы условия, обеспечивающие семиозис истории. При несоблюдении
первого из них «мы имеем мифологическое, всегдашнее время: при несоблюдении
второго условия историческое описание превращается в простую
хронологическую или генеалогическую последовательность. При этом оба
фактора связываются друг с другом в историческом представлении: в самом
деле, установление причин, действующих вне времени, характерно для
космологического, а не для исторического описания. Именно эти условия и
определяют историческую значимость (valet) рассматриваемых явлений: те или
иные события признаются исторически значимыми, если и только если они
отвечают сформулированным условиям, т. е. вписываются во временные и
причинно-следственные отношения. Явление семиозиса в истории, т. е.
семиотизация действительности, присущая историческому восприятию
(превращающая просто события в исторические события, делающая их объектом
исторического рассмотрения), — может быть уяснено с помощью аналогии,
которая может показаться неожиданной, но которая является, возможно, не
вполне случайной. Речь пойдет об одном явлении из области психологии сна,
достаточно хорошо известном и неоднократно дискутировавшемся»[28]. Это
явление, в частности, привлекло внимание П. А. Флоренского, который
посвятил ему специальное рассуждение в своей работе об иконостасе; не
соглашаясь с трактовкой Флоренского, Успенский следует за ходом его мысли
и в какой-то мере пользуется его формулировками и обобщениями.
«Представим себе, что мы видим сон. Он состоит из определенной
последовательности событий, которая закономерно приводит к некоторой
сюжетной развязкеж…мы ясно сознаем связь, приводящую от некоторых причин,
событий-причин, видимых во сне, к некоторым следствиям, событиям-следствиям
сновидения; отдельные события, как бы ни казались они нелепыми, однако,
связаны в сновидении причинными связями, и сновидение развивается, стремясь
в определенную сторону, и роковым, с точки зрения сновидца, образом
приводит к некоторому заключительному событию, являющемуся развязкою и
завершением всей системы последовательных причин и следствий» Положим, мы
видим во сне некий сюжет, некую историю, заканчивающуюся убийством: мы
слышим выстрел и просыпаемся, Проснувшись, однако, мы обнаруживаем, что нас
разбудил звук хлопнувшей двери, который мы ассоциировали во сне со звуком
выстрела. Совершенно очевидно, что именно этот звук спровоцировал наш сон:
этот звук был осознан во сне как выстрел, и мы видели убийство. Но мы
видели во сне целый сюжет, целую последовательность событий, которая
заканчивается выстрелом, а не начинается им: эти события композиционно
предшествуют развязке. Спрашивается: как же это может быть? Здесь очевидный
и очень наглядный парадокс: с одной стороны, кажется несомненным, что вся
история, которую мы видим во сне, спровоцирована разбудившим нас шумом; с
другой же стороны, оказывается;что события, приведшие к этому шуму, сюжетно
с ним связаны, т. е. сам этот шум был как бы заранее предопределен. Итак,
парадоксальным образом предшествующие события оказываются спровоцированным
финалом при том, что в сюжетной композиции, которую мы видим во сне, финал
связан с предшествующими событиями причинно-следственными связями. По-
видимому, каждый из нас неоднократно испытывал во сне нечто подобное: во
всяком случае, такого рода примеры могут фигурировать как типичные в
учебниках психологии.
Для того чтобы объяснить (разрешить) этот парадокс, П. А. Флоренский
выдвинул гипотезу. обратного, обращенного, вывернутого времени во сне —
времени, которое по его словам, «вывернуто через себя». Он предположил, что
время во сне и время в бодрствовании характеризуются разной
направленностью; во сне время течет в обратном направлении по сравнению со
временем бодрствования, и именно поэтому конец сновидения может совпадать с
началом бодрствования, логическая развязка в сновидении — с импульсом,
спровоцировавшим эти события во времени бодрствования. Конец сновидения
совпадает с началом бодрствования, они совпадают в одном и том же звуковом
(например) эффекте, и именно здесь обнаруживается, по Флоренскому,
разнонаправленность времени — реального и ирреального: по словам
Флоренского, «в сновидении время бежит… навстречу настоящему, против
движения времени бодрственного сознания. Оно вывернуто через себя, и,
значит, вместе с ним вывернуты и все его конкретные образы» [29].
Однако то же явление можно объяснить и иначе, и это другое объяснение
имеет непосредственное отношение к теме настоящей работы. Представим, что
во сне проходят более или менее смутные (аморфные) и случайные образы,
которые при этом как-то фиксируются нашей памятью. Образы эти семантически
поливалентны — в том смысле, что они легко трансформируются
(переосмысляются) и в принципе способны ассоциироваться — соединяться,
сцепляться — друг с другом самыми разнообразными способами. Эти образы
могут вообще никак не осмысляться во сне, но откладываются в памяти — в
пассивном сознании.
Итак, события мгновенно организуются, выстраиваясь в линейный ряд
они даются сразу как бы озаренными «внезапной вспышкой прожектора». Таким
образом, задается семантическая установка (семантический код), которая
определяет прочтение увиденного: события воспринимаются постольку,
поскольку они связываются в сознании с конечным результатом.
Успенский предполагает, что «принципиально так же обстоит дело и с
восприятием истории. Коль скоро некоторое событие воспринимается (самими
современниками, самими участниками исторического процесса) как значимое для
истории, т. е. семиотически отмеченное в историческом плане, — иначе
говоря, коль скоро ему придается значение исторического факта, — это
заставляет увидеть в данной перспективе предшествующие события как
связанные друг с другом (при том, что ранее они могли и не осмысляться
таким образом). Итак, с точки зрения настоящего производит ся отбор и
осмысление прошлых событий — постольку, поскольку память о них сохраняется
в коллективном сознании. Прошлое при этом организуется как текст,
прочитываемый в перспективе настоящего»[30].
Таким образом, семиотически отмеченные события заставляют увидеть
историю, выстроить предшествующие события в исторический ряд. Так
образуется исторический опыт — это не те реальные знания, которые
постепенно откладываются (накапливаются) во времени, по ходу событий, в
поступательном движении истории, а те причинно-следственные связи, которые
усматриваются с синхронной (актуальной для данного момента) точки зрения.
Таким образом прошлое переосмысляется с точки зрения меняющегося
настоящего. История в этом смысле — это игра настоящего и прошлого. В свою
очередь, исторический опыт — то или иное осмысление прошлого — естественным
образом оказывает влияние на будущий ход истории: в самом деле, исходя
именно из подобных представлений, из подобного опыта, социум как
коллективная личность строит программу будущего, планирует свое дальнейшее
поведение.
Соответственно, восприятие истории оказывается одним из основных
факторов эволюции «языка» истории, т. е. того языка, на котором происходит
коммуникация в историческом процессе (см. выше). Итак, с каждым новым шагом
в поступательном движении истории меняется как настоящее, так и прошлое и,
вместе с тем, определяются дальнейшие пути исторического развития.
Исторический процесс в своей элементарной фазе предстает тогда как
последовательность рекурсивных ходов: от настоящего к прошлому, а от
прошлого к будущему и т. д. и т. п..
История, таким образом, «связывает настоящее и прошлое как разные
действительности, относящиеся к разным временным планам. Можно сказать, что
история имеет дело с потусторонней реальностью, но потусторонность
проявляется в данном случае не в пространстве, а во времени»[31].
Прошлое (поскольку оно осмысляется как таковое), в отличие от
настоящего, не поддается непосредственному, чувственному восприятию, однако
оно связано с настоящим опосредствованно — оно оставляет свой след в
настоящем, как в субъективных переживаниях, т. е. в явлениях памяти
(индивидуальной или коллективной), так и в объективных фактах, которые
естественно объясняются как следствия прошедших событий.
Итак, историческое прошлое не дано нам в конкретном опыте и поэтому
нуждается в дешифровке и реконструкции. Поскольку прошлое принадлежит
чужому опыту, само его существование в каких-то случаях может подвергаться
сомнению: характерным образом может возникать сомнение в том, действительно
ли существовали те или иные люди, в самом ли деле происходили те или иные
события.
Независимо от результативности такого рода попыток, само стремление
перестроить историю, по-новому организовать дошедшие до нас сведения — в
высшей степени симптоматично и значимо: оно очень отчетливо демонстрирует
подход к прошлому именно как к дешифруемому тексту; чем абсурднее эти
попытки, тем нагляднее предстает это стремлением.
Если согласиться с тем, что сон моделирует наши представления о иной
действительности (в самом широком смысле) и если принять во внимание, что
историческое сознание так или иначе имеет дело с потусторонней реальностью
(опять-таки, в широком смысле), параллелизм между восприятием сна и
восприятием истории нельзя признать случайным: естественно и даже
закономерно, что здесь могут проявляться одни и те же механизмы восприятия,
обобщения и переживания.
До сих пор речь шла о семиотическом восприятии прошлого. Это
восприятие отражается, по-видимому, на восприятии настоящего и будущего.
Историческое восприятие прошлого противостоит космологическому.
Историческое и космологическое сознания, может быть, не исчерпывают всех
возможностей восприятия прошлого, но они могут быть представлены как
антитетически противоположные.
Историческое сознание организует события прошлого в причинно-
следственный ряд. «События прошлого последовательно предстают при этом как
результат каких-то других, относительно более ранних событий; таким
образом, историческое сознание всякий раз предполагает отсылку к некоторому
предыдущему — но не первоначальному! — состоянию, которое, в свою очередь,
связано такими же (причинно-следственными) отношениями с предшествующим,
еще более ранним состоянием — и т. д. и т. п. Космологическое сознание,
между тем, предполагает соотнесение событий с каким-то первоначальным,
исходным состоянием, которое как бы никогда не исчезает — в том смысле, что
его эманация продолжает ощущаться во всякое время»[32].
И тот и другой тип осмысления прошлого может определять восприятие
настоящего: иными словами, на настоящее может переносится как историческая,
так и космологическая модель переживания времени, отработанная на
восприятии прошлого.
В рамках исторического сознания — когда на настоящее переносится
историческое переживание времени — происходящие события оцениваются с точки
зрения будущего, как оно видится в данный момент: события настоящего
связываются причинно-следственными отношениями с предугадываемыми событиями
будущего и, соответственно, оцениваются по их возможным последствиям;
значительность последствий (результатов) заставляет воспринимать
происходящие события как значимые, и, напротив, не придается значения тому,
что не может, как мы думаем, иметь серьезных последствий. Итак, значимость
событий определяется их проекцией на будущее, т. е. их восприятием в
перспективе ожидаемого (моделируемого) будущего. Иначе говоря,
семиотический статус происходящих событий (событий настоящего) обусловлен
тем, что они рассматриваются как причины постольку, поскольку они
предопределяют, по нашим представлениям, дальнейшее развитие событий.
Однако будущее нам не дано, и мы не можем, вообще говоря, знать
последствия тех или иных событий — мы можем только догадываться об этих
последствиях. Наши реакции, таким образом, определяются не объективными, а
субъективными факторами, не самим существом дела, а нашими представлениями
о причинно-следственных отношениях.
Между тем, в рамках космологического сознания — когда на настоящее
переносится космологическое переживание времени происходящие события
оказываются значимыми постольку, поскольку они соотносятся не с будущим, а
с прошлым состоянием: события настоящего предстают как отражение
первоначального прошлого, т. е. настоящее оценивается не по будущим, а по
прошлым событиям; иначе говоря, в настоящем усматривается не столько
предвосхищение будущего, сколько проявление исходного состояния. Таким
образом, семиотический статус происходящих событий (событий настоящего)
определяется тем, что они рассматриваются не как причины, но, напротив, как
следствия — постольку, поскольку они предопределены, как полагают,
событиями первоначального времени.
Если события настоящего при этом связываются с будущим, то они
связываются не причинно-следственными, а какими-то другими — скорее
символическими — отношениями. В самом деле, причинно-следственные отношения
связывают в космологическом сознании не настоящее и будущее: они связывают
прежде всего некое первоначальное состояние (прошлое, задающее точку
отсчета) одновременно как с настоящим, так и с будущим; настоящее и будущее
оказываются связанными, таким образом, не непосредственно, а опосредованно
— через это исходное, интегральное и всепроникающее состояние.
При таком понимании происходящие события — события настоящего — не
порождают будущее, но они могут восприниматься как предзнаменование
будущего. Действительно, и то, что случается в настоящем, и то, чему
предстоит случиться в будущем, выступает как отражение или символическое
представление одного и того же исходного состояния, как знаки этого
состояния. Связь между этими знаками зашифрована, так сказать, в самом
коде мироустройства. Если мы знаем (хотя бы частично) эту связь, мы можем
по событиям настоящего предсказать будущее — руководствуясь при этом не
профаническим опытом, но именно космологическими представлениями об
устройстве вселенной. Итак, настоящее выступает тогда как отражение
прошлого и предзнаменование будущего.Заключение
Историческая и космологическая модели восприятия времени — это именно
абстрактные модели, которые в принципе могут сосуществовать друг с другом в
реальном опыте. В более или менее чистом виде историческая модель
реализуется обычно в естественно-научных представлениях, космологическая —
в представлениях религиозных.
Подобно тому, как в рамках космологического сознания события
осознаются постольку, поскольку они вписываются в представление о том, что
было прежде, так в рамках исторического сознания они осознаются постольку,
поскольку вписываются в представление о причинно-следственных
закономерностях. Можно сказать, что в одном случае предполагается
повторение одних и тех же событий, в другом же случае предполагается
повторяющаяся реализация одних и тех же закономерностей.
Линейное время по самой своей природе абстрактно, тогда как
циклическое время конкретно. Линейное время безразлично по отношению к
наполняющим его событиям, оно в принципе гомогенно и может мыслиться как
однородная и бесконечно делимая субстанция. Напротив, циклическое время не
гомогенно, качественно разнородно, оно вообще не мыслится отдельно от
событий, которыми оно наполняется, — в противном случае цикличность
времени никак не могла бы проявляться.
Таким образом, радиальное время генезиса дополняется дополняется
линейным временем структуры. Одно время удерживает память социального
коллектива, служа ему осью идентичности. Другое время — это горизонт
свершений в настоящем и является статичным горизонтом его настоящего.
Очевидно, что оба горизонта не существуют друг без друга, и находятся в
динамическо – диалектическом взаимодействии, что доказывает глубокую
историчность всякого социального коллектива.
Список литературы:1. Вготский Л.С. Психология искусства М., 1998
2. Делез Ж. Логика смысла. СПб., 1995
3. Делез Ж. Различие и повтор. СПб., 1998
4. Иванов В.В. Избранные произвеления в 2- х тт. Т.1,Т.2, М., 1998
5. Иванов Вяч.Вс. Структурная антропология Леви – Стросса. // Леви –
Стросс К. Структурная антропология. М., 1985
6. Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы. // Лотман Ю.М.
Семиосфера. СПб., 1998
7. Лотман Ю.М. К построению теории взаимодействия культур // Лотман Ю.М.
Семиосфера. СПб., 1998
8. Лотман Ю.М. Культура и взрыв // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 1998
9. Лотман Ю.М. О динамике культуры// Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 1998
10. Лотман Ю.М. Понятие культуры // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 1998
11. Лотман Ю.М. Структурная типология языков // Лотман Ю.М. Семиосфера.
СПб., 1998
12. Лотман Ю.М. Технический прогресс как культурологическая поблема. //
Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 1998
13. Лурия А.Р. Об историчеком развитии познавательных процессов. М., 1974
14. Топоров В.Н. МСиф. Образ Символ. Ритуал.М., 1996
15. Успнский Б.А. Семиотика истории. // Успенский Б.А. Избранные труды в 3-
х тт. Т.1. М., 1997
16. Французский структурализм. Под ред. Автономовой Н.С, М., 1994
17. Эйзенштейн С. Монтаж. М., 2000.
18. Эко Умберто. Отсутсвующая структура. СПб., 1998
19. Якобсон Р.О. Избранные труда по поэтике. М., 1987
20. Якобсон Р.О. Избранные труды по лингвистике. М., 1985
————————
[1] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489
[2] Якобсон P. О. Итоги девятого конгресса лингвистов // Новое в
лингвистике. М., 1965. Вып. 4. С. 579.
[3] См. статьи Ю. Н. Тынянова «Литературный факт» и «О литературной
эволюции» (Тьоипов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977); ряд
мыслей М. М. Бахтина о закономерностях литературной эволюции высказан в его
книге о Рабле, а также в статье «Проблема содержания, материала и формы в
словесном художественном творчестве» (Бахтин М. М. Вопросы литературы и
эстетики,. М„1975),
[4] Анализ понятия «структура» см.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М.,
1974. С. 60 — 66.[5] Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933,. С. 60-66
[6] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[7] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[8] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489
[9] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[10] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[11] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[12] Лотман Ю.М. Динамическая модель семиотической системы // Ю.М. Лотман.
Семиосфера. Культура и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С.
485 — 489[13] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура и
взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. Спб., 1998. С. 485 — 489[14] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[15] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[16] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[17] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[18] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501
[19] Так, например, структурность истории составляет исходную аксиому
нашего подхода, ибо в противном случае исключается возможность накопления
исторического опыта. Однако ни доказана, ни опровергнута путем
доказательства эта идея быть не может, поскольку мировая история не
закончена и мы погружены в нее
[20] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[21] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[22] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[23] Лотман Ю.М. О динамике культуры // Ю.М. Лотман. Семиосфера. Культура
и взрыв. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 1998. С. 499 — 501[24] Успенскйи Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17
[25] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17[26] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17
[27] Там же.
[28] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17
[29] Цит. по: Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А.
Избранные произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика
культуры. М., 1997. С. 10 — 17[30] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17[31] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17[32] Успенский Б.А. История и семиотика. // Успенский Б.А. Избранные
произведения. В 3-х тт. Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.,
1997. С. 10 — 17
