Да,
как ни грустно и ни

странно
— я последний

из
петербургских поэтов,

еще
продолжающий гулять

по
этой становящейся
					








все
более и более неуютной

и
негостеприимной земле.

Г.
Иванов

Чудный
серебряный век русской поэзии не вписался в “терновый венец революций”. Он
исчез, как свет лета исчезает в предзимней сумрачности. Его героев разметало по
всему свету. У них еще была прекрасная и трагическая судьба, но их серебряному
веку уже была написана эпитафия, и написал ее последний поэт серебряного века
Георгий Иванов:

Овеянный
тускнеющею славой,

В
кольце святош, кретинов и пройдох

Не
изнемог в бою Орел Двуглавый,

А.
жутко, унизительно издох.

По
использованию поэтических средств для оценки тех или иных событий, как видит
читатель, Г. Иванов силой и резкостью отличался от многих своих товарищей —
символистов. Он, пожалуй, как вспоминают о нем мемуаристы эмиграции, был самым
задиристым спорщиком, оспаривая все, что касалось поэзии, часто в язвительной
форме. Славу такого задиры поэт приобрел еще на берегах Невы, в акмеистской
среде, где его прозвали “Общественным мнением”. За это свойство его высоко
ценили Н. Гумилев и А. Блок. Проницательный А. Блок писал: “Когда я принимаюсь
за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими, почти
безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной
смекалкой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного”.

Лишь
попробовав все и отчаявшись в своих возможностях, умирая, Георгий Иванов
раскрывает свою душу полностью и неожиданно понимает:

И
полною грудью поется,

Когда
уже не о чем петь.

Я
люблю в его поэзии эти откровения и смелость чувств. Он решительно отвергает не
нужное, на его взгляд, не только в себе, но и в искусстве. Например, он
отвергает право собственности в искусстве. Он считает, что любая мысль, в том
числе поэтическая, должна развиваться:

Вот
вылезаю, как зверь из берлоги, я

В
холод Парижа, сутулый, больной…

“Бедные
люди” — пример тавтологии,

Кем
это сказано? Может быть, мной.

Пять
последних лет своей жизни поэт публиковал свою лирику на страницах
нью-йоркского “Нового журнала” под рубрикой “Дневник”. Этот цикл интересен не
только своей мистикой в стихах, но и теми событиями, которые связаны с ним.
Хотя, я знаю, что биографии больших художников сплошь пестрят таинственными
совпадениями.

Поэт
много рассуждал в стихах о жизни и смерти. Он утверждал, что родиться поэтом не
трудно, но, чем глубже он пишет о бессмертии, тем грустнее его чисто
человеческий удел. Я считаю, что на такое мировоззрение поэта повлияла
эмиграция.

Об
этом он с сарказмом пишет:

Художников
развязная мазня,

Поэтов
выспренняя болтовня…

Гляжу
на это рабское старанье,

Испытывая
жалость и тоску:

Насколько
лучше — блеянье баранье,

Мычанье,
кваканье, кукареку.

У
всех поэтов, насколько мне известно, такой мотив возникает: они начинают
понимать, что не могут перепеть природу, замыкаются на себе. Сам Георгий Иванов
призывал себя много раз отказаться от поэзии, но так и не сделал этого до
последнего часа жизни. Более того, его собственное “кукареку” в этом мире было
восхитительным. Он, пожалуй, лучше всех поэтов серебряного века отразил вечные
полярные символы жизни, звездное сияние и нищету человеческой жизни. Все это
соседствует в его стихах в грустной гармонии:

И
небо. Красно меж ветвей,

А
по краям жемчужно…

Свистит
в сирени соловей,

Ползет
по травке муравей —

Кому-то
это нужно.

Пожалуй,
нужно даже то,

Что
я вдыхаю воздух,

Что
старое мое пальто

Закатом
слева залито,

А
справа тонет в звездах.

В
этом волшебном пальто в бликах заката и сверкании звезд уходящий в вечность
поэт Григорий Иванов и запомнился мне навсегда.