Оно дошло до крайности, до отрицания всякого здравого
смысла; оно более чем когда-нибудь враждебно естественным требованиям
человечества и ожесточеннее прежнего силится остановить их развитие, потому что
в торжестве их видит приближение своей неминуемой гибели.
Н. А. Добролюбов
Александр Николаевич Островский впервые в русской
литературе глубоко и реалистично изобразил мир “темного царства”, нарисовал
колоритные образы самодуров, их быт и нравы. Он осмелился заглянуть за железные
купеческие ворота, не побоялся открыто показать консервативную силу “косности”,
“онемелости”. Анализируя “пьесы жизни” Островского, Добролюбов писал: “Ничего
святого, ничего чистого, ничего правого в этом темном мире: господствующее над
ним самодурство, дикое, безумное, неправое, прогнало из него всякое сознание
чести и права… И не может быть их там, где повержено в прах и нагло
растоптано самодурами человеческое достоинство, свобода личности, вера в любовь
и счастье и святыня честного труда”. И все же многие пьесы Островского рисуют
“шаткость и близкий конец самодурства”.
Драматургический конфликт в “Грозе” заключается в
столкновении отживающей морали самодуров с новой моралью людей, в душе которых
пробуждается чувство человеческого достоинства. В пьесе важен сам фон жизни,
сама обстановка. Мир “темного царства” основан на страхе и денежном расчете.
Часовщик-самоучка Кулигин говорит Борису: “Жестокие нравы, сударь, в нашем
городе, жестокие! У кого деньги, тот стараетсябедного закабалить, чтобы на его
труды даровые еще больше денег наживать”. Непосредственная денежная зависимость
заставляет Бориса быть почтительным с “ругателем” Диким. Безропотно послушен
матери Тихон, хотя в финале пьесы до своеобразного бунта поднимается даже он.
Хитрят и изворачиваются конторщик Дикого Кудряш и сестра Тихона Варвара.
Проницательное сердце Катерины чувствует фальшь и бесчеловечность окружающей
жизни. “Да здесь все как будто из-под неволи”,— думает она.
Образы самодуров в “Грозе” художественно достоверны,
сложны, лишены психологической однозначности. Дикой — богатый купец,
значительное лицо в городе Калинове. Власти его на первый взгляд ничто не
угрожает. Савел Прокофьевич, по меткому определению Кудряша, “как с цепи
сорвался”: чувствует себя хозяином жизни, вершителем судеб подвластных ему
людей. Разве не об этом говорит отношение Дикого к Борису? Окружающие боятся
рассердить чем-нибудь Савела Прокофьеви-ча, жена трепещет перед ним.
Дикой чувствует на своей стороне силу денег, поддержку
государственной власти. Тщетными оказываются просьбы восстановить
справедливость, с которыми обращаются обманутые купцом “мужички” к городничему.
Савел Прокофьевич потрепал городничего по плечу да и говорит: “Стоит ли, ваше
высокоблагородие, нам с вами об таких пустяках разговаривать!”
Вместе с тем, как уже было сказано, образ Дикого
достаточно сложен. Крутой нрав “значительного лица в городе” наталкивается не
на какой-то внешний протест, не на проявление недовольства окружающих, а на
внутреннее самоосуждение. Савел Прокофьевич сам не рад своему “сердцу”: “О
посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка; за
деньгами пришел, дрова возил… Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше
требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно какое сердце у меня! После прощения
просил, в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи
и кланялся; при всех ему кланялся”. В этом признании Дикого заключается
страшный для устоев “темного царства” смысл: самодурство настолько
противоестественно и бесчеловечно, что изживает само себя, утрачивает
какие-либо нравственные оправдания своего существования.
“Самодуром в юбке” можно назвать и богатую купчиху
Кабанову. В уста Кулигина вложена точная характеристика Марфы Игнатьевны:
“Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”. В разговоре с сыном и
невесткой Кабаниха лицемерно вздыхает: “Ох, грех тяжкий! Вот долго ли
согрешить-то!”
За этим притворным восклицанием кроется властный,
деспотический характер. Марфа Игнатьевна активно отстаивает устои “темного
царства”, пытается покорить Тихона и Катерину. Отношения между людьми в семье
должны, по мысли Кабановой, регулироваться законом страха, домостроевским
принципом “да убоится жена мужа своего”. Желание Марфы Игнатьевны во всем
следовать прежним традициям проявляется в сцене прощания Тихона с Катериной.
Положение хозяйки в доме не может вполне успокоить
Кабаниху. Марфу Игнатьевну страшит то, что молодым воли хочется, что не соблюдаются
традиции седой старины. “Что будет, как старики перемрут, как будет свет
стоять, уж и не знаю. Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего”,— вздыхает
Кабаниха. В данном случае ее страх вполне искренен, ни на какой внешний эффект
не рассчитан (Марфа Игнатьевна произносит свои слова в одиночестве).
Существенную роль в пьесе Островского играет образ
странницы Феклуши. На первый взгляд перед нами второстепенный персонаж. В самом
деле, Феклуша не участвует прямо в действии, но она является мифотворцем и
защитником “темного царства”. Вслушаемся в рассуждения странницы о “салтане
махнуте персидском” и “салтане махнуте турецком”: “И не могут они… ни одного
дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у
них… неправедный; что по нашему закону так выходит, а по-ихнему все напротив.
И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные…” Главный смысл
приведенных слов заключается в том, что “у нас закон праведный..:”.
Феклуша, предчувствуя гибель “темного царства”, делится
с Кабанихой: “Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, по всем приметам,
последние”. Зловещий признак конца усматривает странница в убыстрении хода
времени: “Уж и время-то стало в умаление приходить… умные люди замечают, что
у нас и время короче становится”. И действительно, время работает против
“темного царства”.
Островский приходит в пьесе к масштабным
художественным обобщениям, создает образы почти символические (гроза).
Примечательна ремарка в начале четвертого действия пьесы: “На первом плане
узкая галерея со сводами старинной, начинающей разрушаться постройки…” Именно
в этом распадающемся, обветшалом мире из самой глубины его звучит жертвенное
признание Катерины. Судьба героини столь трагична прежде всего потому, что
восстала она против собственных же домостроевских представлений о добре и зле.
Финал пьесы говоритнам, что жить “в темном царстве хуже смерти” (Добролюбов).
“Конец этот кажется нам отрадным… — читаем в статье “Луч света в темном
царстве”, — …в нем дан страшный вызов самодурной силе, он говорит ей, что уже
нельзя идти дальше, нельзя долее жить с ее насильственными, мертвящими
началами”. Неодолимость пробуждения человека в человеке, реабилитация живого
человеческого чувства, приходящего на смену фальшивому аскетизму, составляют,
как мне кажется, непреходящее достоинство пьесы Островского. И в наши дни она
помогает преодолевать силу косности, онемелости, общественного застоя.
