МИНИСТЕРСТВО
ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ УКРАИНЫ
МИНИСТЕРСТВО
ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ АР КРЫМ
РВУЗ
«Крымский гуманитарный университет»
Евпаторийский
педагогический факультет
Кафедра
истории и правоведения
					







Михайлова
Анжела Анатольевна
ВЫПУСКНАЯ
РАБОТА
образовательно-квалификационного
уровня “бакалавр”
на тему
Брак и семья в раннесредневековой
Франции
Студентка IV курса 41-ЕЗИП группы
Научный руководитель:
ст. преподаватель
Долецкий В.В.
Рассмотрена на заседании
кафедры 
истории и правоведения
(Протокол № __ от
________ 2009 г.)
Рекомендована к защите
Зав.кафедрой Земцов И.П.
_________
Евпатория
2009


Содержание
Введение
Глава 1. Источники и историография
1.1 Проблемы и методика исторической демографии раннего средневековья
1.2 Анализ источников по истории брака и семьи в ранее
средневековье
1.3 Историографический обзор
Глава 2. Модель брака и брачность
2.1 Общая характеристика социальной и демографической
ситуации
2.2 Брачные традиции и формы брака в ранее средневековье
2.3 Формы регламентации брака
2.4 Брачный возраст
Глава 3. Семья и проблема
прироста населения
3.1 Отношение к ребенку в ранее средневековье
3.2 Детская смертность в ранее средневековье
3.3 Состав раннесредневековой семьи
Заключение
Список использованных источников и литературы
Приложения


Введение
Для того, чтобы
представить себе историческое прошлое, недостаточно изучить только лишь
политическую и экономическую историю, следует реконструировать жизнь и быт
людей изучаемого времени. Немаловажное место в жизни людей занимают супружеские
отношения, дети, семья. Однако и сегодня брачно-семейные отношения сталкиваются
со множеством проблем, порой трудноразрешимых. Сегодня в Украине катастрофическими
темпами уменьшается население: около одного процента от общего числа в год. Причиной
тому не только миграция, но и резкое падение рождаемости. В этой связи очень
важно изучать причины демографических падений и взлетов, динамику и статистику
брачно-семейных отношений. Опыт прошлого позволяет определять причины этих
явлений и делать правильные прогнозы, осуществлять эффективные меры для выхода
из кризиса.
Именно этим и обусловлен
выбор темы брака и семья в ранее средневековье на примере Франции каролингского
времени. Актуальность данной темы во многом определяется, социальной значимость
историко-демографических исследований в современной отечественной науке; созвучностью
данной темы с теми проблемами, которые сегодня стоят перед украинским обществом
– ранние браки; недостаточное внимание, оказываемое в семье детям; в целом укрепление
семьи. Также значимость темы тем более важна, что брачно-семейным отношениям
историки далеко нечасто уделяют должное внимание. Семья, являясь первичной
ячейкой общества, содержит множество информации о нем, выступает носителем
определенным социальных стереотипов.
Целью данной работы
является исследование брака и семьи в раннесредневековой Франции. Объектом
исследования выступают брачно-семейные, а также тесно связанные с ними иные
социально-экономические отношения; предметом – историко-демографические
показатели брачных отношений, рождаемости, смертности и т.д. Рассматривается
брачные модели и брачность, понятие семьи и семейные формы, восприятие детства
и численность детей, воззрения на статус женщины и численное соотношение полов,
отношение к старости и смерти и продолжительность жизни, представления об
основных возрастах и возрастная пирамида, темпы прироста населения и
демографическая динамика.
Хронологическими рамками
исследования избран каролингский период, в течение которого Франция родилась
как самостоятельное государство. Этот период (IX—X вв.), когда в общественном
строе Франции возобладали феодальные черты и только начали зарождаться представления
о европейской семье и браке, которые мы знаем сегодня.
Выбранная тема обусловила
и поставленные в работе задачи.
1. Сделать
источниковедческий и историографический анализ по данной теме.
2. Рассмотреть
раннесредневековую модель брака.
3. Дать характеристику
структуре семьи и внутрисемейным отношениям.
Структурно работа
полностью соответствует поставленным задачам и состоит из введения, трех глав,
десяти подглавок, заключения, списка использованных источников и литературы и
приложений.
Первая глава имеет
название «Источники и историография», в ней рассматриваются проблемы и методика
исторической демографии раннего средневековья, источники по истории брака и
семьи в ранее средневековье, а также дается историографический обзор по данной
теме.
Вторая глава «Модель
брака и брачность» содержит общую характеристику социальной и демографической
ситуации каролингского времени, брачных традиций и форм брака в это время, формы
регламентации брака, брачный возраст.
Третья глава «Семья и
проблема прироста населения» рассматривает отношение к ребенку в ранее
средневековье, показатели и причины детской смертности, состав
раннесредневековой семьи.
Приложения содержат
таблицы, в которых приведены статистические данные, подтверждающие выводы
исследования.
Методологическую базу работы составляет применение методов исторического
исследования: описательного метода, без которого невозможно изложить
фактический материал об исследуемой проблеме; метод критического анализа,
применяемый при исследовании источниковой базы и историографии по данной проблеме
с целью выявления степени достоверности источников и объективности их освещения
авторами; метод сравнительного анализа, с помощью которого происходит выявление
особенностей изучаемого периода и самого явления. Также в третьей главе при
анализе детской смертности используются статистические методы.
Источниками до данной теме выступают, прежде всего, сочинения авторов
раннего средневековья — Августина Аврелия, Юлия Павла, Домиция Ульпиана,
Делатура Ландри, Кристины Пизанской, Тацита, Фредегара, Эйнхард, а также
документы того времени – метрические книги, церковные (монастырские)
описи имущества и доходов (полиптики) и другие.
Исследованиями по данной теме занимались, прежде всего, французские
историки – Марк Блок, Жак Ле Гофф, Жак Дюби, Фернан Бродель, Жан Дюпакье, Жерар
Бирабен, Робер Вотье и др. также следует отметить и отечественных ученых – Юрий
Бессмертный, Виктор Блонин, Татьяна Воронова, Аарон Гуревич, Владимир Ронин и
другие.
Детальный анализ источников и историографии сделан в первой главе.


Глава
1. Источники и историография

1.1 Проблемы и методика исторической демографии раннего средневековья

История народонаселения
привлекает ученых с давних пор, ею интересовались Платон и Аристотель, Августин
и Григорий Великий, гуманисты и философы Просвещения.[1]
Почти полтораста лет тому назад появился и термин «демография», символизируя
обособление трактатов, посвященных населению.[2] И тем не менее
современную историческую демографию можно с полным правом назвать одной из
самых молодых гуманитарных наук: в своем нынешнем воплощении она родилась лишь
30-40 лет назад.
Преемственную связь этой
отрасли исторического знания с предшествующей историей народонаселения отрицать
не приходится.[3] Предметная сфера обеих
этих дисциплин имеет немало общего. Так, нынешние историки-демографы изучают в
числе прочего сюжеты, которые рассматривались их предшественниками и в прошлом,
и даже в позапрошлом веке — численность и размещение населения, смертность,
рождаемость, брачность, историческую обусловленность этих феноменов и т. п.
Однако глубокому обновлению исторической демографии это не противоречит.
В самом деле, еще в
первой половине нашего столетия при характеристике, скажем, динамики населения,
ближних и дальних миграций или же продолжительности жизни, на первом плане было
описание этих явлений с внешней точки зрения. Такое описание, несомненно,
помогало уяснить ход социально-экономического развития, выступая в качестве
важного, хотя и вспомогательного источника знаний о прошлом. Не случайно «статистика
населения» — как нередко называли тогда демографические штудии — причислялась
обычно к «вспомогательным» историческим дисциплинам.
С 60-х годов
историко-демографические исследования па Западе стали все реже ограничиваться
описательными задачами. Центр тяжести постепенно перемещался на раскрытие
внутренних составляющих каждого демографического процесса, на анализ его
взаимодействия с другими процессами в этой сфере и на понимание
демографического развития как одного из воплощений движения общества в целом.
Подоснову этого сдвига составляло более глубокое, чем раньше, осмысление весьма
важной черты исторического процесса: в нем неизбежно сопрягается действие
объективных условий, в которых
существует общество, и субъективных помыслов людей, действующих в его рамках.[4]
Соответственно всякое историческое исследование, и в частности
историко-демографическое, приобретает особый интерес, когда оно одновременно
охватывает и объективную и субъективную стороны исторической действительности.
Последовательная
реализация этого принципа заставила во многом изменить изучение демографических
феноменов. Например, при исследовании рождаемости теперь не ограничивались
выявлением ее общего уровня. Особое значение придавалось изучению отличий в
рождаемости, характерных для разных социальных и возрастных групп, и связи этих
отличий как со спецификой экономического и политического положения таких групп,
так и со свойственными их членам представлениями о мире, человеке и нормах прокреативного
поведения. В частности, учитывалось влияние представлений о смысле рождения
себе подобных, о месте ребенка в семье и обществе, об оправданности
родительской любви к детям, об отношении к больному ребенку, о задачах
воспитания, о численности потомства, которую признавали «нормальной», и т. п.
Не меньший интерес проявляли к изменениям во взглядах па детородный акт, на
возможность, с точки зрения супругов, отделить соитие от зачатия, признав
самоценность сексуального наслаждения. Подобное расширение проблематики
изменяло самый характер изучения рождаемости. Узкодемографический подход
уступал место комплексному. Социально-экономические, экологические или
политические факторы колебаний в рождаемости переосмысливались как элементы
субъективной картины мира, которые воздействовали на поведение людей разных
социальных групп не «извне», но поскольку они были пропущены через сферу их
сознания.
В том же ключе начали
строиться в 60—70-е годы исследования по истории брака и брачности, семьи и
родства, статуса женщины, положения стариков, так же как и многих других
феноменов демографической истории. В результате историческая демография как научная
дисциплина претерпевала принципиальные изменения. Из вспомогательной отрасли
социально-экономического анализа она стала превращаться в одно из направлений исторического
синтеза. Ее перестройка выступала как проявление общей тенденции к интеграции
исторического знания, и прежде всего к соединению двух трудно поддававшихся до
сих пор интеграции подходов к изучению прошлого — того, который предполагает
освещение объективных социальных процессов, и того, который раскрывает
субъективное восприятие мира (и самих этих процессов) людьми прошлого.[5]
Еще не так давно историки
гордились тем, что их наука перестала придавать первенствующее значение
политическим событиям, описываемым па основе субъективных высказываний их
участников, и что в центр внимания наконец-то попали «объективные»
социально-экономические процессы и структуры. Нельзя недооценивать вклад,
внесенный исследователями на базе этого подхода. Однако справедливость требует
признать, что структурный анализ социально-экономической сферы и в еще большей
мере искусственное противопоставление объективной стороны исторического
процесса его субъективному восприятию затрудняют или даже исключают адекватное
воспроизведение прошлого. Ибо «объективные» предпосылки человеческой
деятельности не действуют автоматически, люди должны так или иначе воспринять и
осознать их для того, чтобы превратить в стимулы своих поступков. «Субъективные»
же эмоции, идеи, представления, верования оказываются мощными факторами
общественного поведения человека. Именно поэтому поступки отдельных людей и действия
человеческих общностей сообразуются в целом ряде ситуаций не столько с «объективной
реальностью», сколько с тем, какой она видится ее современникам.
Эти идеи, широко принятые
в сегодняшней науке, оказали мощное влияние на развитие современной исторической
демографии. Оплодотворив ее, они способствовали ее популярности и резкому
увеличению числа историко-демографических исследований. Особенно заметным был
рост этой отрасли в странах Запада в 60—70-е годы, когда в историко-демографической
науке впервые начал широко использоваться тип источников, чуть ли не идеально
отвечавший новым научным запросам. Речь идет о метрических записях в приходских
книгах.[6]
Специалистам было давно
известно, что в позднее средневековье под эгидой церкви началась письменная
регистрация браков, крещений и похорон. Книги с этими записями сохранились во
многих европейских странах начиная с XVII в. (а в некоторых областях — с XVI или даже с конца ХУ в.). Долгое время этими книгами интересовались лишь
специалисты по истории церкви. Гражданские историки не видели способов
использования этих памятников. Состоящие из десятков и сотен тысяч разрозненных
записей, приходские книги казались не только трудным, но и мало обещающим
источником. Ситуация изменилась, когда, с одной стороны, обострилось внимание к
повседневному поведению рядового человека, а с другой — появилась возможность
машинной обработки массовых источников.
Разработанная в 50—60-е
годы во Франции методика «восстановления истории семей» опиралась на
использование математической статистики и компьютеров.[7]
С помощью этой методики и во Франции и в других странах были созданы обширные
банки данных, включающие подчас многие миллионы записей. Стало возможным
детально проследить историю тысяч и тысяч конкретных семей, даты их
возникновения, сроки их существования, время рождения каждого ребенка, общую
численность детей в семье, длительность жизни отдельных детей, промежутки между
их рождениями, возраст смерти родителей, темп смены поколений и т. п. Опираясь
на эти сведения, удалось выявить наиболее распространенный возраст первого
брака, среднюю величину интергенетического интервала, сезонность браков и смертей,
частоту добрачных зачатий (в случаях, когда рождение ребенка происходило,
скажем, через 4—5 месяцев после заключения брака), среднюю продолжительность
жизни взрослых, длительность детородного периода, фертильность женщин,
применение контрацептивов (или иных средств планирования рождаемости),
удлиняющих интергенетические интервалы или же приводящих к снижению возраста
последнего материнства. Все эти данные легко дифференцировались по социальным
подгруппам, выявляя различия в поведении крестьян и ремесленников, малоимущих и
зажиточных, дворян и купцов и т. п. Не составляло также труда проследить
особенности демографического поведения в крупных и мелких деревнях, малых и
больших городах в разных географических зонах и т. п. Сухие статистические
данные превращались таким образом в источник сведений о нормах поведения людей
разного статуса в самых интимных сферах их жизни.
Комбинируя эти сведения с
теми, которые содержались в нарративных памятниках эпохи, исследователи могли
анализировать соотношение между идеалом и действительностью, между
предписаниями морали и реальной практикой. Открывалась редкая по познавательной
значимости возможность проследить воздействие массовой модели поведения на
реальное поведение в разных социальных группах, сопоставить влияние на это
поведение объективных условий существования и моральных императивов, выявить
частоту индивидуальных отклонений и т. д.
1.2 Анализ источников по истории брака и семьи в ранее средневековье

До XVI в., во Франции практически не
сохранилось метрических записей. Весьма редки и фрагментарны для того времени и
налоговые списки, и поземельные расследования. Демографические параметры в
средние века трудно определить поэтому не только в масштабах страны, но и для
отдельных областей. Нет в средневековых источниках и эксплицитного выражения
массовых умонастроений; не найти прямого выражения представлений о браке,
семье, жизни, смерти, детстве, старости и т. п. Мотивация демографического
поведения или тем более ее изменение не раскрываются. Вопросы регуляции
численности населения не затрагиваются.[8]
Мыслимо ли в этих
условиях воспроизвести демографическую историю французского средневековья в
ракурсе, который намечен выше? Приходится признать: отсутствие в большинстве
современных медиевистических исследований целостной характеристики
демографических явлений не случайно; оно во многом объясняется крайней
лаконичностью источников.
Известно, однако, что
информативность исторических источников — величина непостоянная. Она возрастает
с увеличением нашего умения поставить новые вопросы, найти более эффективный
метод анализа. Выше отмечалась познавательная важность видения прошлого как взаимосвязанного
единства субъективного и объективного, иначе говоря, как субъективного
осмысления членами того или иного общества окружавшей их объективной
реальности. Такое видение прошлого могло бы открыть новые возможности в
изучении, в частности, демографической истории. Рассматривая демографические
представления и демографическое поведение как результат восприятия людьми
средневековья некоторых объективных процессов, протекавших в обществе, не
получим ли мы — пусть опосредованное — отражение этих процессов? Иными словами,
не поможет ли анализ демографических представлений и их изменения
воспроизведению не только социокультурного пласта прошлого, но и инициировавших
такие представления «грубых фактов жизни»? Конечно, подобное воспроизведение
будет в той или иной мере искаженным и односторонним. Тем не менее оно могло бы
стать исходной точкой для характеристики явлений, порою вовсе сокрытых от наших
глаз.
В медиевистике накоплен
немалый опыт использования косвенных данных источников. К числу таких косвенных
данных относятся не только оговорки или «проговорки» в самом тексте источника,
но прежде всего «подтекст» высказываний, их форма, их вариации в «нормативных»
и «казуальных» пластах каждого памятника. Не менее поучительны умолчания и недомолвки:
порой они выявляют характерные изменения, происходящие со временем в суждениях
и оценках. Перспективны и морализирующие сентенции, высказываемые по тому или
иному случаю; судя по ним, удается порой восстановить разрыв между нормой и
действительностью, между предписываемым поведением и действующим обычаем.
Генеалогические вместе с частно-хозяйственными описями и актами позволяют порой
как бы «считывать» с описываемой в них реальности поведенческие нормы,
укорененные в обществе, и даже давать примерную количественную оценку ряду
демографических явлений. Разумеется, все это позволяет получить лишь самый
общий абрис демографических представлений, стереотипов поведения и конкретных
процессов. Различить на базе таких данных локальное и общее не удается. Не
всегда просматриваются и особенности демографического поведения крестьян,
горожан и сеньоров. Многое остается лишь на уровне гипотез, требующих
дальнейшей проверки.
Однако «в развитии науки
бывают моменты, когда одна синтетическая работа, хотя бы она и казалась
преждевременной, оказывается полезнее целого ряда аналитических исследований,
иными словами, когда гораздо важнее хорошо сформулировать проблемы, нежели
пытаться их разрешить».[9] Эти слова,
написанные в 1931 г. Марком Блоком об аграрной истории, невольно приходят на
ум, когда встает вопрос о дальнейшей разработке демографической истории
французского средневековья. Сознавая трудности такого исследования, мы избираем
для него очерковую форму. Иными словами, мы заранее отказываемся от того, чтобы
рассмотреть все без исключения аспекты демографического развития, определить
путь решения всех основных проблем или тем более оценить познавательные
возможности всех имеющихся источников. На данном этапе нам казалось полезным
рассмотреть хотя бы часть ключевых вопросов, поддающихся решению на имеющемся в
нашем распоряжении источниковом материале.
Важнейшим источником
являются раннесредневековые полиптики. Полиптик (полиптих) — опись имущества и
доходов, прежде всего церковных (монастырских) владений (писцовые книги) эпохи
Каролингов, рисующая картины устройства поместья. Является одним из важнейших
источников по аграрной истории раннего средневековья. В полиптике указывалось
количество господской, то есть монастырской, земли (пашен, лугов, виноградников,
лесов, пастбищ и т. д.), а также угодий, строений, мельниц и т. п.; давались
перечни крестьянских держаний, с указанием местонахождения и причитающихся с
них повинностей, а также имён и социального статуса держателей и членов их
семей. Полиптик редко составлялся во владениях светских сеньоров.
Известный полиптик аббата
Ирминона — писцовая книга Сен-Жерменского аббатства около Парижа, основанного в
543 г. и к моменту составления полиптика (нач. IX в.) успевшего стать крупным
земельным собственником. Назван по имени аббата Ирминона, умершего ок. 825 г., при котором аббатство развило на своих землях интенсивную хозяйственную деятельность.
Полиптик аббата Ирминона, как и другие источники — Реймского аббатства св.
Ремигия (845 г.), св. Мавра (868 г.), представляет собой описание поместий
монастыря с перечнем зависимых держателей и их повинностей. До нас дошла часть
текста, состоящая из 25 описей отдельных поместий, описывающих бенефициальные
земли. Полиптик аббата Ирминона позволяет составить представление о всей
системе хозяйства крупного поместья эпохи Каролингов и о процессе втягивания
крестьян в зависимость.
Следует отметить сборник
документов по истории средневековья Средневековая Европа глазами современников
и историков».[10] Цель
этого издания — приобщить читателя к новому историческому знанию и дать
представление о мало известном облике западноевропейского средневековья. В
издании сочетается сжатое изложение основного содержания отдельных работ
ведущих отечественных и зарубежных историков нового направления с публикациями
фрагментов из этих работ и небольшими оригинальными авторскими очерками. Широко
представлены фрагменты источников, как в оригинальном переводе, так и в
перепечатке из имеющихся на русском языке публикаций.
Важным источником по
данной теме является книга неизвестного автора «Пятнадцать радостей брака», написанная
во Франции между 1380—1410 гг.[11] Родина текста, по мнению
французского ученого Жана Ришнера, находится где-то между Пуату и Анжу.[12]
В своем произведении автор пародирует название молитвы «Пятнадцать радостей
Богоматери», молитвы, имевшей широкое распространение, начиная с XIII в., и включавшейся, как правило, во
все часовники для мирян в XIV—XV вв.
Некоторые ученые долгое
время приписывали авторство сатиры Антуану де Ла Салю, одному из наиболее
значительных прозаиков XV в.,
близкому к Рене Анжуйскому, а затем к бургундскому двору Филиппа Доброго.
Основанием для этого предположения послужила шарада, находящаяся в конце
произведения в двух рукописных списках XV в. (из четырех сохранившихся). Однако данные «Пролога»
характеризуют автора как духовное лицо (Антуан де Ла Саль — военный) из белого
духовенства, как о том позволяют думать его нападки на монахов. Среди других
высказывалось предположение, впоследствии подвергнутое сомнению, что автор
принадлежал к провинциальному сельскому духовенству. Авторы приводят десять
гипотез относительно расшифровки шарады и, следовательно, определения автора .
И тем не менее, несмотря на то, что сам автор сатиры недвусмысленно написал,
что «в восьми строках вы найдете имя того, кто сочинил «Пятнадцать радостей
брака», шарада до сих пор не разгадана.[13]
Сохранилось четыре рукописных
списка «Пятнадцати радостей брака». Самый ранний из них входит в состав
рукописного сборника муниципальной библиотеки Руана (он датируется ноябрем 1464 г.).
Нравы, обычаи, образ
жизни горожан и мелкого провинциального дворянства изображены в миниатюрах
очень тщательно, со множеством деталей. Некоторая примитивность исполнения во
многом объясняется тем, что миниатюры написаны на бумаге. Художник уделял
большое внимание реальности и дал изобразительные свидетельства жизни людей
того времени. В исследовании О. Золтера (1902 г.), специально посвященном описанию петербургского списка «Пятнадцати радостей брака», подробно раскрыто содержание
каждой миниатюры.[14]
Книга «Пятнадцать
радостей брака» завершает собой очень стойкую традицию антифеминистских
произведений, типичную для средних веков. Искать истоки этой традиции
чрезвычайно сложно, ибо соответствующие мотивы присутствуют уже в литературе
античности, они широко представлены в ряде произведений средневекового Востока
(особенно в персидской и арабской литературе), являются сюжетным ядром ряда
жанров латиноязычной литературы средневековья.
Собственно на французской
почве антифеминистские мотивы буквально наполняли собой жанр фаблио — короткой
стихотворной сатирической повести, сделав женское коварство, любострастие,
сварливость и т.д. основными сюжетными компонентами этого жанра, возникшего во
второй половине XII столетия и
особенно расцветшего в следующем веке. 
Этих же тем во многом
касается Жан де Мен в написанном им в 70-х годах XIII в. окончании «Романа о Розе».[15]
Антифеминистскими настроениями пронизана также такая характерная для своего
времени книга, как «Жалобы Матеолуса» («Lamenta»), написанная по-латыни в самом конце XIII в. неким клириком Матвеем (Матеусом,
Матеолусом), уроженцем Бретани, подвизавшимся одно время в Орлеане и кончившим
свои дни в качестве архидьякона в Теруани, небольшом городке на севере Франции.[16]
Написанная на языке ученых сочинений, книга мэтра Матвея была адресована узкому
кругу клириков и монахов, среди которых пользовалась, видимо, немалым успехом.
Сохранилось несколько списков этого произведения. Один из них попал в руки
Жегану Ле Февру, прокурору парижского парламента и неутомимому переводчику с
латыни. В последние десятилетия XIV в.
он завершил свое обширное (более 4 тыс. строк) стихотворное переложение «Жалоб
Матеолуса», сделав эту книгу чрезвычайно популярной уже среди франкоязычной
публики и породив знаменитый «спор о женщинах», в который втянулись, многие
видные поэты и проповедники конца XIV в. Среди активных участников этих споров был и поэт Эсташ Дешан (ок. 1346 г. — ок. 1407 г.), автор очень большого числа произведений. Эсташ Дешан имел тяготение и к созданию
трактатов на разные темы. Так, между 1381 и 1389 гг. он написал «Зерцало брака».
В этом обширнейшем сочинении (оно содержит более 9 тыс. стихов), разбитом на 97
глав, он стремился рассмотреть все особенности брачной жизни, все ее достоинства
и недостатки. Эсташ Дешан (как отчасти и Жан де Мен) был отдаленным
предшественником Возрождения, поэтому его антифенимизм не носил всеобъемлющего
характера.[17] Слабой стороной этого
растянутого, да к тому же и незавершенного произведения был не суровый
ригоризм, а наивные попытки тщательно классифицировать и изучить до возможного
предела анализируемый «материал», что было вполне в духе времени.
Та же тенденция
прослеживается и в «Пятнадцати радостях брака», хотя это не столько инвектива в
адрес слабого пола, сколько собрание забавных историй о проделках коварных жен
и об их легковерных и недальновидных мужьях. По всем «радостям» разбросаны
мелкие черточки, скупо, но точно характеризующие быт западноевропейского города
на исходе средневековья. Автор проводит читателя по всем кругам семейного ада,
стараясь не упустить ни одной возможной ситуации, ни одного «типа» семейных
отношений, и в этом книга примыкает к типичным обобщающим «суммам» зрелого и
позднего средневековья. Однако такая задача носит явно фиктивный характер, и морально-социологический
трактат преобразуется в сборник забавных историй, предшественниц типичной
ренессансной новеллы. Но ее широты и многообразия в книге еще нет. Тут
доминирует пока один мотив, прямо обозначенный в прологе и восходящий к «Роману
о Розе» — мотив рыболовной сети, в которую сознательно и добровольно попадает
незадачливый муж. Другим сквозным мотивом является мысль о том, что женщины
склонны к прелюбодеянию и обману, к поискам любовников (или хотя бы
вздыхателей) по самой своей природе, и здесь уж ничего не поделаешь. И третья
мысль, постоянно подчеркиваемая в книге, — это неизбежное и беспросветное одиночество
мужчины, мужа, против которого охотно заключает негласный союз не только жена и
ее подружки, но и прислуга, и дети, и родственники, и — что особенно опасно и
прискорбно — поклонники их жен, реальные или потенциальные.
Многое в книге от
средневековых душеспасительных «примеров» и морально-дидактических трактатов.
Типичный бюргерский морализм еще не был преодолен; в этом направлении едва был
сделан первый шаг. Однако антифеминизм книги вряд ли следует принимать до конца
всерьез: осуждение женских слабостей нередко уступает место удивленному
восхищению хитроумными проделками, находчивостью, изворотливостью женщин.
Отрицание постоянно спорит с утверждением, и в этом споре проглядывают предпосылки
новой, возрожденческой концепции человека. Недаром в эпилоге автор пообещал
написать еще одну книгу — на этот раз похвалу слабому полу.
На «Пятнадцати радостях
брака» лежит ощутимая печать переходности: это и итог средневековой традиции, и
начало чего-то нового, с этой традицией порывающего. Книга была написана,
вероятно, в самом начале XV
столетия — не позднее 1410 г. Вне всяких сомнений, «Пятнадцать радостей брака»
были очень популярны. На них есть ссылки в ряде литературных памятников
середины и второй половины XV в.
Ко времени создания этой
рукописи относится и первое издание книги. Оно появилось в Лионе между 1480 и
1490 гг.; в Париже в самом конце XV в.
книгу выпустил известный печатник Треперель. После этого сборник долго не
издавался. В 1595 г. его напечатал в своей обработке Франсуа де Россе (ок. 1570 г. — ок. 1619 г.), известный новеллист рубежа XVI—XVII вв. Эта обработка была переиздана в 1620 г. Интересно отметить, что книга пользовалась успехом и в Англии, где ее перевели уже в 1509 г. 
Еще одним не
менее важным источником, является «Книга рыцаря Делатур Ландри, написанная в назидание его
дочерям».[18]
Автор, Жоффруа Делатур Ландри (первая половина XIV в. — после 1380 г.) родился и жил в провинции Анжу, и поэтому его сочинение интересно тем, что в нем нашли отражение
взгляды на брак и семью французского провинциального дворянства XIV в. Биографические
сведения о рыцаре Делатур Ландри крайне скупы. Он был женат на Жанне де Руже,
имел от нее двух сыновей и трех дочерей. Для этих последних он и написал в
начале 70-х годов свою книгу, которая представляет собой собрание разнообразных
религиозных и этических наставлений, написанных в форме прямых поучений или
нравоучительных историй и новелл. Сюжеты для них он черпал из Библии, светской
литературы, а также — что особенно ценно — из собственной жизни и рассказов
своих современников.
Также следует
отметить сочинение Кристины Пизанской «Книга о Граде Женском».[19] Кристина Пизанская (1365—1430)
родилась в Венеции, ее мать происходила из этого же города, а отец, Томмазо ди
Бенвенуто да Пидзано, известный астролог и врач, — из местечка Пидзано в
Болонской области. Вскоре после ее рождения отец получил приглашение французского
короля Карла V занять должность придворного
астролога и семья перебралась во Францию, которую Кристина никогда уже не
покидала. В 1379 г. она вышла замуж за королевского секретаря Этьена Кастеля.
После его смерти в 1390 г. Кристина, оставшаяся с тремя детьми на руках и уже
потерявшая к тому времени и отца, оказалась в чрезвычайно стесненном
материальном положении. Храня верность любимому мужу, она не пожелала вторично
выходить замуж и решила посвятить свою жизнь ученым занятиям и литературным
трудам не без надежды тем самым поправить и свое финансовое положение.
Получившая неплохое
образование под руководством отца, она в течение нескольких лет сумела
настолько расширить круг своих знаний благодаря чтению разнообразной по жанрам
античной, французской и итальянской литературы, что стала весьма заметной
писательницей. Ей принадлежит большое количество поэтических и прозаических
сочинений. Жанровый диапазон их очень широк. Это и лирика, и нравоучительные
произведения, и этико-политические трактаты и даже книга наставлений по
военному делу. Наиболее известными являются ее баллады, нравоучительные
поговорки, «Книга деяний и добрых нравов мудрого короля Карла V», «Книга о военном деле и рыцарском
искусстве», «Книга о Граде Женском» и др.
Получив в начале XV в. признание и известность как
писательница, Кристина Пизанская стала пользоваться покровительством короля
Карла VI, его жены Изабеллы Баварской и
близких родственников короля — беррийского герцога Жана, бургундских герцогов
Филиппа Храброго и Жана Бесстрашного, герцога Людовика Орлеанского. Это
покровительство обеспечивало ей денежное вспомоществование с их стороны,
которое и было главным источником ее доходов. Поэтому Кристину нередко называют
«первым профессиональным писателем», жившим за счет своих литературных трудов.
Одной из наиболее ясно
сознаваемых целей ее творчества была защита достоинства женщины. Глубоко
переживавшая не столько вообще неравенство мужчины и женщины, ибо определенное
их социальное неравенство она воспринимала как должное и естественное, сколько
именно унижение достоинства женщин через глубоко укоренившееся в литературе и
социальном сознании представление об изначально низменной их природе, она много
сил отдала тому, чтобы доказать и убедить, прежде всего самих женщин, в том,
что женская душа, равно как и мужская, сотворена по образу и подобию Божьему. И
поэтому женщина, хотя Бог и природа предопределили ее к иным обязанностям, чем
мужчину, душой и телом столь же совершенна.
Главным ее произведением,
написанным в защиту женщин, является «Книга о Граде Женском» (1404-1405 гг.).
По аналогии с Градом Божьим из знаменитого сочинения Аврелия Августина, она
мыслила свой Град как твердыню женского достоинства и убежище всех добропорядочных
женщин, гонимых несправедливыми наветами и клеветой. «Мои дорогие сестры, —
обращается она к ним, — человеческому сердцу от природы свойственно ликовать,
когда отражается нападение врага и одерживается победа. И отныне, дорогие
подруги, вы можете, не оскорбляя Бога, честно и благопристойно ликовать при
виде этого нового Града, который, если вы возьмете на себя заботы о нем, станет
для всех вас, добродетельных женщин, не только прибежищем, но и крепостью,
защищающей от врагов».
В аллегорической форме,
столь излюбленной в средние века, Кристина пишет, как к ней, глубоко
возмущенной нападками на женщин в сочинении клирика Матеолуса, которое она
принялась читать, явились три женщины — Разум (по-французски слово «Raison» женского рода), Справедливость и Праведность.
По их совету она стала вместе с ними возводить Град Женский, иначе говоря —
рассматривать и опровергать все обвинения, которые когда-либо возводились на
женщин, разумно и справедливо оценивая их природу и способности. В обоснование
всех своих утверждений относительно достоинства женщин Кристина приводит
множество примеров из библейской, античной и современной ей истории, черпая их
из разных литературных источников, особенно из сочинения Джованни Бокаччо «О
знаменитых женщинах».
Еще один источник —
лирические песни бургундских поэтов и композиторов XV в.[20]
В отличие от названных выше произведений, принадлежащих к разным жанрам
городской литературы, песни поэтов и композиторов Бургундского двора воплощают
иную культурную традицию. В них звучит верность идеалам куртуазной любви,
рыцарского культа Дамы и служения ей. Хотя в XV в. эти идеалы давно утратили былое влияние и перестали вдохновлять
рыцарскую массу, их социально-культурную роль недооценивать не приходится. Они
оставались в ряду высших достоинств и в этом смысле могли сохранять свое
облагораживающее влияние. Конечно, в реальной жизни они выступали скорее как
элемент игры, в которой участвовала почти исключительно элита. Но манеры и
увлечения элиты не проходят без последствий для других слоев общества, побуждая
к посильному подражанию. А это подспудно накладывало определенный отпечаток и
на перспективы социокультурного развития, сколь бы эфемерной ни казалась роль
этих идеалов в реальности.
1.3 Историографический обзор

Неудивительно, что
введение в научный оборот приходских книг дало со своей стороны мощнейший
толчок историко-демографическим исследованиям эпохи XVI—XVIII
вв. Опираясь, кроме того, на материал налоговых описей и появляющихся несколько
позднее региональных и национальных переписей населения, историческая
демография 60—80-х годов нашего века оказалась способной в той или иной мере
заимствовать методы и категориальный аппарат классической демографии,
социологии, исторической антропологии, социальной психологии, других смежных
наук.
В развитии исторической
демографии нашла, таким образом, яркое воплощение характерная для последних
десятилетий тенденция к междисциплинарному синтезу.
О размахе и содержании
историко-демографических исследований написано немало. Специалисты имели все
основания говорить об историко-демографическом «буме» в странах Западной Европы
и Америки с конца 50-х до начала 80-х годов.[21]
К сожалению, это научное
движение — как и ряд современных ему веяний в западной историографии — почти
полностью обошло советскую науку (и особенно те ее отрасли, которые заняты
изучением истории Запада). Удивляться этому не приходится. Давняя и прочная
традиция дореволюционной российской науки в изучении истории народонаселения
была искусственно прервана еще в начале 30-х годов. Абсолютизация роли «производства
материальных благ» (так же как и государственного регулирования общественного
развития) побудила официальное обществоведение времен сталинщины отнести
спонтанные демографические процессы к числу второстепенных и малозначащих. Это
предопределило судьбу демографических исследований в стране. Были закрыты
научные учреждения в области демографии. На изучение демографической проблематики
было наложено негласное табу.
Преодолеть сложившийся за
долгие годы стереотип оказалось непросто. Лишь в 70-е годы в СССР возобновилась
сначала историографическая, а затем и исследовательская работа в области
исторической демографии. Пионерами оказались эстонские ученые, первыми у нас
применившие западноевропейскую методику «восстановления истории семей» (ВИС)
при анализе демографических процессов в XVII—XIX
вв. В 70—80-е годы историко-демографическое изучение затронуло центральные
области России, Сибирь, Кавказ, Молдавию и другие районы СССР. Медленнее всего
возобновлялась исследовательская работа в области исторической демографии
Запада: фактически она начала развертываться лишь во второй половине 80-х
годов.
Общей особенностью
отечественных демографических исследований было сосредоточение внимания на трех
последних столетиях. Более ранние периоды до самого последнего времени не
изучались у нас вообще. Впрочем, это время практически не исследовалось и за рубежом.
Даже во Франции — признанном центре историко-демографических штудий — основное
внимание и поныне уделяется периоду после 1670 г., когда дошедшие до нас метрические записи впервые оказываются достаточно репрезентативными.
Уже предшествующие десятилетия XVII
в., как и XVI в., считаются временем,
демографический анализ которого может быть лишь частичным и неполным. Что же говорить
о длинной череде столетий, предшествующих XVI— XVII
вв.? Приходится признать: несмотря на широкий размах историко-демографических
исследований, они пока мало затронули средневековую эпоху, от которой, как
известно, не сохранилось массовых источников.[22]
Это не значит, что по
этому периоду не существует ряда важных трудов. Наиболее капитальный из них —
опубликованная в 1988 г. в Париже «История французского населения», первый том
которой целиком посвящен древности и средневековью (до XV в.). И объем этого тома (около 600 стр.), и квалификация
авторов (в нем участвуют такие известные историки и демографы, как Ж. Дюпакье, Ж.
Бирабен, Р. Вотье, Р. Этьен, А. Дюбуа, К. Клапиш-Зубер и др.) придают этому
изданию очень большой научный интерес.[23] В томе нарисована
широкая картина заселения французской территории: выявлены этнические
особенности разных регионов, проанализированы миграции, охарактеризованы
примерная численность и плотность населения и их эволюция. В ряде глав собраны
новые данные о рождаемости и смертности, описаны некоторые формы брака и семьи.
Предпринята попытка связать демографическую динамику с социально-экономическим
развитием, политическими катаклизмами, эпидемиями, изменениями в режиме
питания, гигиеническими условиями и т. д.
Особого внимания
заслуживают сформулированные Ж. Дюпакье во «Введении» к первому тому общие
подходы: приоритет «качественного» анализа над количественным; важность
проникновения в картину мира древних и средневековых людей (в частности, в их
понимание рождения или смерти); признание того, что историческая демография
древности или средневековья может успешно развиваться лишь в симбиозе с
социально-экономической и ментальной историей и должна быть целостным прочтением
истории того или иного народа.
К сожалению, эти
принципы, предложенные Ж. Дюпакье авторскому коллективу, в целом не были
реализованы. Несмотря на исключительное многообразие охваченных в томе сюжетов,
в нем нет взаимосвязанного анализа демографического и ментального развития.
Едва ли не важнейший из намеченных Ж. Дюпакье подходов — демографическая
история «изнутри» (т. е. исходя из внутренней мотивации демографического
поведения) — в «Истории французского населения» реально почти не представлен.
Сколь бы ни был богат собранный в ней материал, она остается по своему типу
ближе к традиционной демографической истории «извне», чем к работам, соединившим
в себе анализ объективной и субъективной сторон исторического процесса.
Почти то же самое можно
сказать об историко-демографических исследованиях, освещающих отдельные
провинции Франции в период до XVI
в., как и о трудах, в которых проблемы демографической истории средневековой
Франции характеризуются попутно с историей других народов Европы. 
Особо следует выделить
работы Ю.Л.Бессмертного.[24] На материале истории
Франции IX-XVIII вв. он анализируют формы брака и семьи, прослеживается
изменение взглядов на роль женщины в жизни средневекового общества,
рассказывается о половозрастных проблемах, об отношении к детству и старости, о
самосохранительном поведении в разных социальных слоях, воспроизводятся
средневековые представления о болезни и смерти. Автор исследует изменение
важнейших демографических параметров — брачности, рождаемости, смертности,
естественного прироста населения.
Таким образом, данная
тема является недостаточно исследованной, что объясняется тем, что до недавнего
времени были недоступные многие источники церковного происхождения. Во многих
изданиях собран чрезвычайно ценный фактический материал, но развернутого
историко-демографического анализа они не содержат.
 



Глава 2. Модель брака и
брачность

2.1 Общая характеристика социальной и демографической ситуации

Как и большинство
западноевропейских государств, Франция возникла на обломках империи Карла
Великого. Отдаленное от нас более чем тысячелетием, это время плохо освещено
дошедшими до нас источниками. Тем не менее ни один исследователь, стремящийся
дать сколько-нибудь цельную картину французской истории, не может обойтись без
характеристики каролингской эпохи. Оно и понятно: целостная трактовка не может
существовать без понимания «начала». В полной мере это относится и к
демографической истории Франции.
Ограниченность
исторических свидетельств, относящихся к VIII—X вв.,
так же, вероятно, как и противоречивость и сложность протекавших тогда
социальных и демографических процессов, во многом предопределила
неоднозначность их истолкования в науке. Вот и в последние 10—15 лет, как не
раз в прошлом, были выдвинуты новые концепции, решительно пересматривающие
воззрения на социальное развитие Франции в то время в целом и на ее
демографическую эволюцию в частности. Крупнейшие из современных французских медиевистов
— Ж. Дюби, П. Тубер, Р. Фоссье и многие их последователи — противопоставили
господствовавшей долгое время на Западе концепции М. Блока о целостности
раннесредневекового периода французской истории (VIII— XII
вв.) новую теорию.[25] Один из ее краеугольных
камней — идея социальной («феодальной», или «сеньориальной») революции конца X — начала XI в. Эта революция, по мысли создателей новой теории,
коснулась в первую очередь -структуры власти во Франции и привела к переходу
королевских прерогатив в руки новых властителей — («шателенов») владельцев
судебно-политических («баналитетных») сеньорий. Переход власти в руки новых
собственников рисуется при этом отнюдь не верхушечным явлением; он
рассматривается как глубинная «социальная революция», имевшая объективные
предпосылки. Необходимость в ней определялась потребностью «включить» в рамки
сеньории и в сферу сеньориальной эксплуатации всю массу простого народа,
остававшегося до этого, по мнению создателей этой концепции, в свободном состоянии.
Эта революция, как они полагают, привела к расширению материальных ресурсов
сеньоров, к укреплению правопорядка на локальном уровне, к
сельскохозяйственному подъему, к демографическому росту и общему упрочению
сеньориального строя.[26]
Историографическая
важность этой теории в том, что она предполагает пересмотр взглядов не только
на события конца X— начала XI в., но и на предшествующий и последующий
этапы развития Франции. Феодализм складывается, по мнению сторонников новых
взглядов, не в каролингском обществе, но на его обломках; соответственно
каролингское общество трактуется не как раннефеодальное, но как «предсеньориальное»,
сохраняющее важнейшие позднеантичные черты (или же, наоборот, элементы
варварского строя, например, полукочевой образ жизни); преемственность между
каролингским строем и феодализмом отрицается; наличие в каролингском обществе
импульсов внутреннего роста либо вовсе ставится под сомнение, либо эти импульсы
считаются сравнительно слабыми; подчеркивается сила стагнационных тенденций как
в освоении земли и формах эксплуатации, так и в торговле и ремесле;
соответственно акцентируется и идея демографического застоя, каковой и
предполагал и обусловливал застой экономический и социальный.
При анализе этой
концепции и в зарубежной и в отечественной медиевистике уже отмечалась недостаточная
аргументированность ряда ее положений. Не возвращаясь здесь ни к критике этой
концепции, ни к характеристике того позитивного, что содержит новая теория для
уточнения наших представлений о французском феодализме и его раннем этапе,
отметим лишь некоторые особенности каролингского общества, заслуживающие
особого внимания в свете современной науки. Это общество отличала значительная
гетерогенность. И в пространственном, и во временном срезах господствовавшие в
нем социальные отношения варьировали в значительных размерах — от отношений,
близких к позднеантичный (на юге, в начале периода) или варварским (на крайнем
севере и северо-востоке), до отношений, близких к зрелым феодальным (Нейстрия в
конце периода). Не был однозначным и экономический тренд: тенденции подъема (и
в земледелии, и в торговле) не раз пересекались тенденциями к стагнации или
даже к упадку. Столь же неоднозначной характеристики заслуживает
историко-культурная сфера: система традиционных представлений, унаследованных
на юге от поздней античности, а на крайнем севере и северо-востоке главным
образом от варварства, все более утрачивала свое влияние; складывался как бы
вакуум, который лишь спорадически заполнялся вновь формировавшимися моральными
и ментальными нормами. В целом это был переходный, «промежуточный» период, но
его «переходность» уже получила достаточную выраженность, и феодальная «перспектива»
становилась все более очевидной.[27]
Что отличало в этом
обществе систему воспроизводства населения? Каким тенденциям в демографической
динамике она способствовала? Ответить на эти вопросы тем более трудно, что
дошедшие до нас источники не сохранили почти никаких прямых свидетельств о
демографических процессах. Среди специалистов нет единодушия даже в определении
общего характера демографической динамики. Так, наряду со сторонниками
концепции «феодальной революции» конца X — начала XI в.,
утверждающими преобладание в каролингский период стагнации населения или даже
его спада, не раз высказывались и противоположные суждения — о демографическом
подъеме в то время. Общий недостаток этих концепций — слабая увязка в них колебаний
в демографическом тренде с изменениями в воспроизводственном механизме, т. е. с
переменами в модели брака, в детородном и витальном поведении, в интенсивности
естественного прироста и т. п.
Исключительная трудность
изучения этих аспектов очевидна. Однако именно в посильном ее преодолении видим
мы, как уже отмечалось, одну из целей предпринимаемого исследования. Ключевым
моментом представляется в этом смысле анализ демографических представлений и
демографического поведения. Выявляя принятые в каролингское время модели брака
и деторождения, воззрения на ребенка и женщину, представления о «нормальной»
продолжительности жизни, идеалы семейной структуры и т. п., мы попытаемся найти
в них косвенные данные о преобладающем векторе демографической динамики. Изучая
дошедшие до нас частнохозяйственные описи и содержащийся в них антропонимический,
генеалогический и статистический материал, мы будем: стремиться использовать
его для проверки полученных иными путями данных об уровне брачности,
численности выживших детей, детской смертности, преобладающем типе семейной организации
и т. п.
Начать же анализ
целесообразно с данных о степени концентрации населения на территории Франции
каролингского времени.. Это важно не только само по себе, но и с точки зрения
проверки идеи одного из создателей теории революции X—XI вв., Р. Фоссье,
по мнению которого для каролингского общества VIII —IX вв.
наиболее актуален не вопрос, обсуждавшийся когда-то А. Допшем и Ш. Перреном о
том, какая форма расселения победила — связанная с господством крупной
собственности или, наоборот, мелкой,— но вопрос о том, сменился ли уже кочевой
образ жизни: населения (типичный для эпохи варварства) оседлым.[28]
С этой целью прежде всего
очертим примерные масштабы концентрации заведомо «оседлых» зависимых
крестьян-держателей: земли. От VIII—IX вв. до нас дошло около десятка
частнохозяйственных монастырских описей (или их фрагментов), сообщающих о числе
зависимых земельных держаний.
Как видно из таблицы 2.1
(см. Приложения), даже если бы на каждом из принадлежащих монастырям земельных
держаний жило лишь по одной супружеской паре крестьян и каждая из них имела
лишь по одному ребенку (что, несомненно, преуменьшает и размер семейной ячейки,
и число держателей на одном мансе), численность, только крестьян-держателей в
каждом из учтенных монастырей колебалась бы примерно от 1,5 тыс.
(Сен-Бертенское аббатство) до 12,8 тыс. (монастырь св. Вандрия), а в среднем составляла
бы около 5 тыс. крестьян и 1,5 тыс. мансов на монастырь.[29]
В том, что этот расчет не
преувеличивает численность монастырских крестьян-держателей, убеждает анализ
полиптиков, где имеются прямые данные о составе проживавшего на мансах
населения. Так, на землях Сен-Жерменского аббатства, опись которого была
составлена около 814 г. аббатом Ирминоном, только на мансах, чьи держатели
поименно перечислены в полиптике (1646 мансов), зафиксировано 10 026 взрослых и
детей (в среднем более шести на мансе); на землях реймсского монастыря св.
Ремигия — несмотря на включение в эту опись в ряде случаев; лишь глав семей —
на 693 мансах числилось 2042 крестьянина (около трех на манс); на 165 мансах
Сен-Бертенского аббатства,, население которых нам. известно, было 1154 взрослых
(около семи взрослых на манс); в известной нам части владений Марсельского
аббатства св. Виктора проживало 1027 держателей (около четырех взрослых и детей
на манс).[30]
О населенности в VIII —IX вв. светских сеньорий до нас дошло еще меньше известий, чем
о населенности церковных. Тем не менее не вызывает сомнений, что и в этих
сеньориях проживало по многу сотен крестьян-держателей. Так, согласно одному из
капитуляриев конца VIII в., рядовой королевский
вассал мог иметь 200 держаний, графы — вдвое больше. О значительной величине
светских сеньорий свидетельствуют также многочисленные дарения светских
собственников, измерявшиеся подчас не только десятками, но и сотнями мансов и
сотнями зависимых крестьян.
И с демографической, и с
социально-экономической точки зрения было бы весьма важно определить, насколько
типичными были для Франции конца VIII —
начала IX в. подобные крупные сеньории, концентрировавшие
большие массы крестьян-держателей. Отсутствие всеобщего земельного кадастра не
позволяет ответить на этот вопрос достаточно определенно. Некоторые
предположения можно, однако, сделать, опираясь на классификацию церковных
сеньорий, содержащуюся в статутах Аахенского церковного собора 816 г. Согласно этим статутам, к числу владельцев «наибольших состояний» (majores facultates) следовало относить церковные
учреждения, имевшие 3, 4, 8 «и более» тысяч мансов; средними (mediocres) предлагалось считать собственников
1—1,5 тыс. или 2 тыс. мансов, малыми (minores) — собственников 200—300 мансов; меньшие владения
именовались «крайне скудными» (permodicae).[31] О возможной величине
этих последних позволяют судить встречающиеся в капитуляриях и полип-тиках
данные о числе держаний наименее крупных вассалов; так, некоторые королевские
вассалы имели лишь по 30—50 мансов; минимальное число мансов, возлагавшее на их
собственника обязанность конной военной службы, составляло 12; монастырские
бенефициарии владели нередко еще меньшим числом мансов. Огромный диапазон колебаний
в размерах сеньорий выступает из этих данных с полной очевидностью. Даже при
использовании минимального семейного коэффициента (три человека на семью)
получается, что наряду с сеньориями, насчитывавшими лишь по нескольку десятков
крестьян, существовали владения с 10—20 тыс. крестьян и более.
Нельзя ли определить —
хотя бы самым приблизительным образом — долю крестьянства, постоянно
проживавшего в IX в. в таких
сеньориях среди всего населения Франции? Если учесть все имеющиеся в
полиптиках, картуляриях, хрониках и житиях начала IX в. упоминания монастырей в пределах «Francia» и «Burgundia» (т. е. примерно на одной четвертой
— одной пятой нынешней территории Франции), их число будет близко к 250. О
некоторых из них, наиболее известных и влиятельных, говорится особенно часто.
Хотя их величина и не указывается, можно с известной вероятностью предполагать,
что большинство знаменитых аббатств того времени были и самыми богатыми. Для «Francia» и «Burgundia» Ф. Лот насчитал 17 таких аббатств.
Доля крупных монастырских вотчин составляла, следовательно, в этом регионе
около 7% по отношению к общему числу монастырских сеньорий.[32]
Если допустить, что па
всей территории Франции крупные-монастырские сеньории были распространены
примерно так же, как в областях «Francia»
и «Burgundia», т. е. что всего на территории
Франции в первой половине IX в.
было 70—80 крупных монастырских вотчин и что число крупнейших епископств,
взятое вместе с числом крупных светских сеньорий (к которым отнесем лишь
крупнейшие графства), было хотя бы таким же, как число крупных монастырей (на
самом деле оно было намного больше), то общее число крупных вотчин (не считая
королевских) окажется не менее 150. Даже если каждая такая крупная сеньория
насчитывала лишь по 1,5 тыс. мансов (см. табл. 2.1) и по. 5 тыс.
крестьян-мансуариев (из расчета 3,3 человека на манс), то в целом у крупных
собственников было не менее 750 тыс. зависимых держателей.[33]
Приняв же вместо явно заниженного семейного коэффициента 3,3 более реальный
(хотя также заниженный) коэффициент 4, получим, что число таких крестьян достигало
900 тыс. человек. Между тем, кроме владельцев мансов, в состав постоянных
держателей земли в крупных вотчинах входили также владельцы отдельных двориков
(curtiles) и малоземельные домениальные
работники. Они составляли минимум 15—20% от числа держателей мансов. Это
означает, что общее число стабильных владельцев земли только в крупных частных
сеньориях превышало 1 млн.[34]
Следуя более осторожным
оценкам примем условно численность населения Франции в первой половине IX в. за 5 млн человек 17. Вполне
«оседлые» крестьяне одних только крупные частных сеньорий составляли бы тогда
немногим менее четверти населения страны. В совокупности с такими же
крестьянами королевских владений, а также средних и мелких частных сеньорий
они, по всей видимости, охватывали очень большую часть трудового люда.
Таким образом, все это
свидетельствовало не только об «оседлости» населения, но и о его концентрации
внутри освоенных к тому времени регионов. Такая концентрация не могла не
способствовать стабилизации и упрочению поведенческих стереотипов, в том числе
и в демографической, брачно-семейной сфере. Изучая эти стереотипы, мы и
попытаемся прояснить характер воспроизводственного механизма и демографических
процессов в целом.
2.2 Брачные традиции и формы брака в ранее средневековье

Брак был в ту пору едва
ли не ключевым моментом демографического поведения. Нет нужды доказывать, что в
условиях почти полного отсутствия внутрисемейного планирования уровень
рождаемости наиболее непосредственно зависел от возрастных, правовых,
социальных и иных форм регулирования брака. Рассмотрим последовательно брачные
традиции, а также различные формы регламентации брака, конкурировавшие в
каролингском обществе, и очертим затем реальную практику брака, уровень
брачности и социальные различия в этой сфере.
Сопоставление брачных
традиций, унаследованных Каролингами от предшествовавших обществ —
позднеантичного и германского,— со всей ясностью обнаруживает глубокие различия
между ними в самом понимании брака и семьи. Д. Херлихи, опубликовавший несколько
лет назад книгу о средневековом домохозяйстве, не без оснований констатировал
его несопоставимость в частности с позднеантичный.[35]
Их различие — в отсутствии в древнем мире той «соизмеримости» между собой всех
домохозяйств, которая была характерна для средневековья, когда их организующей
ячейкой повсеместно выступала та или иная семейная общность (по мнению Д.
Херлихи, малая семья). Так, lamilia,
существовавшая в высших классах Рима, в которой под властью paler iamiliae объединялись подчас сотни людей, по
самому принципу своей организации, пишет Д. Херлихи, не имела ничего общего с
другими, существовавшими в Римской империи домохозяйственными ячейками,
например с хозяйствами «низших» римских граждан («ютившихся в жалких хижинах»)
или же с «тайными сожительствами» римских рабов, сплошь да рядом вовсе лишенных
права на домохозяйство. Несмотря на существенность этих наблюдений Д. Херлихи
(не во всем, правда, подтверждающихся), они, на наш взгляд, лишь косвенно
затрагивают ключевой для понимания домохозяйственной структуры того времени
вопрос о своеобразии семьи и брака.[36]
Как известно, в позднем
Риме было несколько видов брака. Свидетельством этому служит, в частности,
многозначность самого этого понятия в позднеримском праве. Так, термин «nuptiae» в зависимости от контекста может
обозначать, во-первых, «сочетание мужчины и женщины» на основе «соединения
божеского и человеческого права» (т. е. некую идеализированную архаичную форму
брака), во-вторых, «юридический» («законный») брак позднеримского типа (nuptiae iustae), именуемый супружеством (matrimonium) и ставящий целью рождение
потомства, и, в-третьих, «неюридический» брак, заключаемый свободными людьми
ради долговременного, публично признанного сожительства (consuetudinis causa).[37] Эта последняя форма прямо
противопоставляется не только «блуду», но и «конкубинату» как форме внебрачной
связи. Ученик Ульпиана Модестин формулирует в Дигестах статус этого варианта
брака очень четко: «Сожительство со свободной женщиной ради долговременной
связи (consuetudinis causa) нужно рассматривать не как конкубинат, а как брак (nuptiae)».[38] Кроме этих форм брака, в
позднеримской правовой традиции признавалась и особая форма длительного
полового союза свободных мужчины и женщины или же свободного человека с чужой
отпущенницей — concubinatus,
противопоставляемая простому «блуду» (sturpum), а также половой союз рабов — contubernium. Поучительно, что рабыня, вступившая
в такой contubernium, именовалась uxor (жена), иными словами, даже половой
союз рабов как бы вписывался в систему признанных (а не «тайных») форм брачных
союзов.
Все это значит, что в
правосознании позднего Рима моногамия отнюдь не представлялась единственно
нормальной формой. И неюридический брак, и даже конкубинат не обязательно
воспринимались в пейоративном ключе. По крайней мере вариант неюридического брака,
описанный Модестином, выглядел в глазах современников как вполне достойный и
признанный. Его никак не отождествишь с «незаконным» союзом. Таким образом,
система понятий, применявшихся в позднеримское время для характеристики длительных
подовых союзов, отличалась от привычной нам христианской модели качественным
своеобразием. В применении к этой системе нельзя говорить не только о
моногамии. но по существу и о полигамии или полигинии, так как все эти три
понятия осмысливаются лишь в сопоставлении друг с другом: «моральность» или «аморальность»
позднеримской семьи не могут измеряться критериями иной эпохи. Поэтому в
известной реплике наследника императора Адриана (II в.) Элия Вера, адресованной законной жене: «Ясно, что я
удовлетворяю свои страсти с другими: ведь понятием «жена» обозначается почет, а
не удовольствие»,— нет нарочитой оскорбительности или «издевки»: просто Элий
Вер исходит из представлений непривычного для нас типа.[39]
В рамках этих
представлений не находилось даже слова, адекватного современному понятию «семья».
Не было и такового явления. Примерно то же следовало бы сказать и о браке:
привычный для нас смысл этого института лишь формировался; латинские понятия matrimonium, nuptiae, conubium могли в чем-то приближаться к нему, не совпадая, однако, по существу. Неудивительно,
что заключение или расторжение брака в поздней империи (даже брака «юридического»)
происходило вне обычных для последующего времени рамок. Никакие официальные
учреждения участия в этом не принимали: достаточно было присутствия семи
свидетелей. Условием создания полового союза считалось согласие тех, кто в него
вступает, и тех, «в чьей власти спи находятся».[40]
Это условие, как мы
увидим, вновь будет осваиваться в каролингское время. Аналогично при Королингах
будут восприняты заложенные уже в римском праве ограничения на половые союзы с
родственниками до четвертого колена и санкции за супружескую измену для
участников «юридических браков» (особенно жен). Позднеантичные традиции
наложили свой отпечаток и на некоторые другие стороны раннесредневековой брачной
практики, такие, как запрет мезальянсов, обычай заблаговременного выбора
брачной партии (помолвка), разрешение для девушек очень ранних браков — с 12
лет.
Переходя теперь к
германским брачным традициям, отметим, что при всем их своеобразии они имели то
общее с позднеримскими, что, как и эти последние, противостояли принципу
моногамии. Почти во всех дошедших до нас известиях о франкском браке признается
существование двух его моделей: mixitehe и friedelehe. Обе они представляют
обычно-правовое (а не публично-правовое) установление и не обладают особой четкостью.
Очевидно лишь, что первая из них, видимо, престижнее второй. Тем не менее и friedelehe («свободный брак») не был чем-то
одиозным; он четко противопоставляется конкубинату и явно возвышается на ним.
По своему месту на шкале ценностей friedelehe франков имел, вероятно, нечто общее с римским «неюридическим»
браком.[41]
Развод при muntehe исключен не был, особенно если его
домогался мужчина. При friedelehe расторжение союза вообще не регламентировалось; длительность союзов
этого вида, вероятно, сильно варьировала и в целом была, меньшей. Дети от
браков этого типа обладали относительно скромными наследственными правами.
Следует, однако, учитывать, что даже дети, прижитые от конкубин, не
подвергались в варварском обществе жесткой дискриминации. Им не был закрыт путь
к наследованию отчих прав и привилегий (включая порой и права на королевский
престол). Понятие «незаконнорожденный» не накладывало неизгладимого «клейма»,
не препятствовало совместному проживанию с «законными» детьми, не исключало ни
их легитимации, ни социального возвышения. Не имея статуса брака, варварский
конкубинат выступал, следовательно, как еще один — третий вариант длительного полового
союза, принятый в германском обществе.



2.3 Формы регламентации брака

Своеобразие брака у
германцев ярко проявлялось и в обстоятельствах его заключения. Участие церкви
или королевских должностных лиц в процедуре бракосочетания не
предусматривалось. Тем не менее для обеих форм брака предполагался некий
ритуал, за его соблюдением следили сами соплеменники. Включая известную уже в
Риме заблаговременную помолвку, этот ритуал предписывал роду жениха довольно
значительные подарки невесте накануне брака (dos ex marito) и наутро после свадьбы (Morgengabe) — в качестве награды за целомудрие.
Без этого «утреннего дара»
брачная процедура не считалась завершенной и брак не признавался действительным.
Поскольку же «утренний дар» исходно обусловливался девственностью невесты,
подтверждавшейся при соитии, это последнее оказывалось конституирующим моментом
брачной процедуры. Не следует ли отсюда, что в социокультурном плане половой
акт выступал как самоценность, не нуждающаяся в оправдании ни возможностью
зачатия, ни предварительным согласием на брачный союз (как позднее будет
определено в церковной доктрине)? Весьма показательно в этом смысле, что
франкский обычай широко допускал умыкание невесты, при котором и ее воля, и
отношение родственников к будущему браку могли полностью игнорироваться.
Ключевым элементом брачной процедуры оказывался половой акт как таковой.
Франкская традиция была
терпима и к бракам среди родственников. Единственное предписываемое ею
ограничение касалось союзов с несвободными: они строжайше карались, по крайней
мере в ранний период.
Что касается возраста
вступления германцев в первый брак, то данные о нем в источниках практически
отсутствуют. Отметим лишь, что Салическая правда признает «совершеннолетними»
уже двенадцатилетних мальчиков. Возможно, и брак разрешался для лиц мужского
пола в этом раннем возрасте. Тогда и разрешенный возраст вступления в брак девушек
также не мог превышать 12 лет. Отсюда, конечно, не следует, что этот же возраст
считался принятым для заключения первых браков. Тем не менее нам не
кажется доказанной точка зрения Д. Херлихи о преобладании у германцев почти
столь же поздних браков, что и в Римской империи (в 25—29 лет).[42]
Объясняя феномен поздних браков, характерных, по мнению Д. Херлихи, для
варваров, он ссылается на возможность существования у германской знати
нескольких жен и наложниц, из-за чего для основной массы мужчин якобы «не
хватало» женщин.[43] Чтобы подтвердить эту
гипотезу, потребовалось бы доказать существование у германской знати
обширных «гаремов», способных сконцентрировать в своих стенах массу молодых
женщин.
Д. Херлихи в главе XX «Германии» Тацита видит свидетельство преобладания у
германцев поздних браков. В действительности же в этой главе содержится лишь
туманное замечание.[44] В подчеркиваемой здесь добропорядочности
поведения юношей (которые «не истощают» понапрасну свою мужскую силу) трудно не
увидеть обычный для Тацита назидательный намек на превосходство германских
нравов над римскими. То же касается и оценки равной «телесной крепости» мужчин
и женщин, способных передать детям силу и здоровье. Единственное, что в тексте
Тацита связано с вопросом о возрасте брака,— это замечание о девушках, которых «не
торопят» — то ли с замужеством, то ли с помолвкой. Допустимо ли, однако, строить
на этом сколько-нибудь широкие выводы?
На наш взгляд, в
приведенном суждении Тацита можно увидеть свидетельство лишь одной тенденции — близости
брачных возрастов мужчин и женщин. Эта черта брачной модели германцев
подтверждается и рядом более поздних нарративных текстов, собранных Д. Херлихи.
Но если брачный возраст мужчин не отличался принципиально от брачного возраста
женщин и притом был сходен со временем замужества последних в позднеримское
время, то тезис Д. Херлихи о женитьбе «в конце третьего десятилетия» придется
отвергнуть: как свидетельствуют римские надгробные надписи 250—600 гг., средний
возраст замужества женщин в те столетия неизменно оставался ниже 20 лет.[45]
Кроме германских и
позднеримских брачных традиций, на формирование брачной модели, принятой в
каролингской Франции, не могли не наложить свой отпечаток церковь и
каролингское государство. Взаимодействие этих двух сил во многом определило
форму официально признанного брака и заметно повлияло на эволюцию массового
поведения в этой сфере. Оба эти аспекта интенсивно обсуждались в медиевистике
70—80-х годов, и мы ограничимся здесь в основном обобщением и осмыслением
полученных научных результатов.
Как показано в ряде
работ, борьба двух основных течений теологической мысли по вопросу о браке,
одно из которых рассматривало его как несовместимый с душевным спасением
(Иероним, Григорий I), а другое — как
допустимое для мирян состояние (Августин), завершилась в VIII—IX вв. возобладанием последнего.[46]
Это предопределяло резкое усиление внимания церковных теоретиков и практиков ко
всему, что связано с супружеской жизнью, браком и брачной процедурой. В
постановлениях церковных соборов и королевских капитуляриях VIII—IX вв. (принимавшихся, как известно, при участии не только
светской, но и церковной верхушки) все чаще формулируются и уточняются основные
каноны христианского брака: цель — предотвращение соблазнов и разврата,
предназначение — рождение себе подобных, условия — нерасторжимость, моногамия,
публичность, церковное благословение, согласие обеих брачующихся сторон,
исключение родственных союзов и т. п. Что касается девственности и безбрачия,
то они, хотя и продолжают считаться высшими христианскими добродетелями, все
чаще рассматриваются как идеал, достижимый даже не для всех клириков.
Новая доктрина брака
открывала невиданные раньше возможности для усиления влияния церкви.
Отказываясь от нереалистической программы всеобщей девственности и предлагая
взамен более доступные для мирян формы брачного поведения, церковь могла
приступить теперь к овладению важнейшим бастионом древних народных традиций,
каковым являлась сфера брачно-семейных отношений. До какой степени непростой
была эта задача, видно, в частности, по тем компромиссам, на которые церкви
приходилось идти и в каролингское время, и позднее.
В противовес
упоминавшимся выше жестким законодательным установлениям памятники, сохранившие
свидетельства повседневной практики — пенитенциалии, хроники, биографические и
агиографические материалы,— обнаруживают живучесть ряда давних традиций. В
борьбе с ними труднее всего пробивала себе дорогу идея моногамного
нерасторжимого брака. Об этом позволяют говорить материалы, касающиеся прежде
всего знати. Так, судя по хронике Фредегара (VII в.), король Дагоберт I имел одновременно с королевой Нантхильдой еще двух жен «на
положении королев» (ad instar reginas); аналогично у Пипина Геристальского, согласно «Продолжению
Псевдо-Фредегара» (VIII в.), кроме
официальной жены Плектруды, имелась и «altera uxor».[47] В памятниках IX в. хронисты избегают столь откровенной
фразеологии, хотя реальная ситуация изменилась в то время, по-видимому, лишь
частично: автор панегирических «Деяний Дагоберта» (первая треть IX в.), говоря о том же Дагоберте I, опускает упоминания
хрониста-предшественника о «трех королевах»; он именует «женой» короля лишь
одну из них.[48] Это не исключает,
однако, существования конкубин: одновременное обладание женой и конкубиной не
встречает осуждения хрониста IX в.,
воспринимается им как нечто обыденное и принятое. Об этом же свидетельствуют и
биографии Карла Великого и Людовика Благочестивого, составленные в IX в. Наличие у каждого из этих королей
одной или нескольких конкубин и внебрачных детей не мешает клирикам — авторам
этих сочинений — относить своих героев к числу «благочестивых» и «праведных
мужей». Панегирическому тону не препятствовало и упоминание о добрачных связях
(ante legale connubium) и детях от этих союзов. Эйнхард не
стесняется подробно рассказывать о конкубинах Карла, причем повествование о них
ведется по той же схеме, что и об официальных женах: называются имя конкубины,
ее этническое происхождение, имена рожденных ею детей. Думается, прав В. К.
Ронин, видящий в этом подходе хронистов IX в. отражение компромиссной брачной модели, признававшей сосуществование официального брака с некоторыми другими формами супружеского союза, в
первую очередь с «моногамным конкубинатом».[49]
Об обычности такого
сосуществования свидетельствуют как церковные, так и светские памятники.
Характерны, в частности, высказывания септиманской герцогини Дуоды,
продиктовавшей в 841—843 гг. «Поучение сыну Вильгельму».[50]
Как о само собой разумеющемся говорит Дуода о возможности того, что муж «оставит»
ее и сына; такое поведение, по словам Дуоды, «в обычае» в ее время. (Супруг
Дуоды, живший при дворе, и в самом деле почти 15 лет продержал ее в далекой
Септимании, вернувшись в семью лишь после смерти своего покровителя Людовика
Благочестивого.) Ради того, чтобы сохранить хоть какую-то связь с мужем, Дуода
за счет собственных средств беспрекословно покрывала все его расходы, а когда
этих средств не хватило, не поколебалась залезть в долги, с которыми не
надеялась рассчитаться до самой смерти. Вряд ли можно сомневаться, что Дуода
делала это в надежде противостоять длившимся долгие годы внебрачным союзам
своего супруга. Быть может, в утешение самой себе Дуода цитирует Алкуина, констатировавшего,
что целомудрие — достоинство лишь ангелов.[51]
Косвенное подтверждение
сосуществованию в IX—X вв. разных видов супружеских союзов
нетрудно встретить и у других церковных писателей, помимо Алкуина. Так,
реймсский архиепископ Гинкмар (806—880 гг.), будучи последовательным
сторонником ортодоксально-церковных взглядов, тем не менее имплицитно признавал
сосуществование разных вариантов брака, среди которых «законный» (connubium legitimum) был главным, но не единственным.[52]
Аналогичный подход встречаем в пенитенциалии Бурхарда Вормсского (первые годы XI в.): брак и конкубинат фигурируют в
нем как две параллельные формы полового союза, хотя и неравные между собой, но
равно возможные. Что касается добрачных связей, то они рассматриваются
Бурхардом как явление еще более обычное, не препятствующее последующему супружеству.[53]
Рассматривая каролингские
воззрения на брак в исторической ретроспективе, можно было бы сказать, что по
сравнению с предшествующими моделями — римской или германской — различие в
престижности официального (церковного) брака и противостоящих ему традиционных
форм еще более выросло. Увеличились и различия в наследственных правах детей от
официальных жен и от конкубин. Тем не менее знакомая по христианским канонам
нового времени непроходимая пропасть между церковным браком и неоформленными в
церкви союзами еще не возникла. Понятие брака не стало однозначным, оно
охватывало разные виды супружества, оно не было еще тождественным моногамии.
Соответственно и союз, фигурирующий в источниках этого периода под именем
конкубината, еще не всегда отождествлялся с позднейшим понятием «внебрачной
связи». До некоторой степени и он оставался пока что формой брака, хотя и менее
престижной и прочной. Неофициальные супружества IX—X вв. никак нельзя
таким образом рассматривать как простое отклонение от господствующей нормы.
Незавершенность
формирования представления о браке как о моногамном нерасторжимом союзе не
только раскрывает историчность и изменчивость данного понятия и специфику
социокультурного развития, но и имеет немалое историко-демографическое
значение. Ясно, что, поскольку официальный церковный брак далеко не обязательно
был действительным началом половой жизни, своих первых детей женщина могла
рожать задолго до брака. Отсюда необходимость критического подхода к
определению уровня брачности и возраста первого брака. Эти параметры для
каролингского времени (и не только для него) надо оценивать исходя не из числа
официальных (церковных) браков и возраста вступления в них, но с учетом всех
иных форм длительных половых союзов.
Незавершенность процесса
формирования церковного брака сказывалась и на его процедуре. Постановления
церковных соборов и королевское законодательство с конца VIII в. предписывали священникам
проводить перед свадьбой расследование родственных связей брачующихся с целью
предупреждения инцестов. В одном из капитуляриев Карла Великого оговорено даже,
что благословение на бракосочетание, как и самое бракосочетание может
последовать только после такого расследования. Однако эти расследования и
особенно непосредственное участие священника в процедуре бракосочетания в
практику пока не вошли. (Исключение составляли браки в королевских семьях.).
Так, судя по Гинкмару Реймсскому, ритуал бракосочетания включал согласие на
брак отца невесты, достижение договоренности о приданом, публичную пирушку,
наконец, соитие (commixtio sexuum), реализующее брак.[54]
Однако, как подчеркивает специально изучавший этот сюжет Ж. Дюби, в тексте
трактата Гинкмара нет упоминаний ни о богослужении, ни хотя бы о чтении молитв
при бракосочетании. Неясно даже, обязательным ли было присутствие священника.
Церковная формула, согласно которой невеста «передается» жениху ее родителями «с
благословения» священника, складывается только в следующем, X в. В реальной жизни ее стали
соблюдать еще позднее. Не случайно Бурхард Вормсский считает возможным не слишком
строго наказывать тех, кто женился без церковного благословения. Что касается
неофициальных браков, то в их оформлении церковь, естественно, и вовсе не
участвовала. Арбитром и гарантом подобных браков у знати была вероятно местная
аристократия, у простолюдинов — соседи, родичи, сеньор или его министериалы.
К сожалению, конкретные
формы бракосочетания в народной среде нам почти неизвестны. Имеющиеся памятники
позволяют лишь констатировать, что понятия «брак» и «семья» в среде
простолюдинов обладали не меньшей спецификой, чем в среде знати. В
сохранившихся от IX в. поместных
описях, перечисляющих подчас десятки тысяч крестьян вместе с их женами и
детьми, нет даже термина, адекватного термину «семья». Та же картина в актовом
материале. Естественно, что и понятие брака, отличавшееся, как мы видели, принципиальным
своеобразием, не находит эксплицитного раскрытия в текстах, касающихся простолюдинов.
Зато в этих текстах
удается на массовом материале проверить сохранение одной из древних брачных
традиций — запрета мезальянсов. В целом эта традиция сохраняется и даже
закрепляется. И это понятно: чем явственнее шел процесс феодализации,
углублявший раскол между благородными и простолюдинами, тем непроходимее
становились социальные барьеры в сфере брака.
В то же время внутри
трудящегося населения ситуация изменяется по-иному. По мере того как
разнородные слои галло-римского и германского сельского люда начинают сливаться
в единый класс, социальные барьеры, препятствующие бракам между потомками
рабов, колонов, свободных, вольноотпущенников и т. п., ослабевают (хотя и не
исчезают): смешанные брачные союзы крестьян зафиксированы и в хозяйственных
описях, и в актах. Не исключено, что в возникновении таких союзов могли иногда
играть роль личные склонности брачующихся. Однако чаще в их основе лежали,
видимо, более прозаические соображения. Предполагать это заставляет та особенность
смешанных браков в среде крестьян, что во многих из них социальный статус жены
выше статуса мужа. Так, колон предпочитает брак со свободной, серв — с женщиной
из колонов. Поскольку в каролингской Галлии статус детей от смешанных браков
чаще определялся по матери, есть основания думать, что браки данного типа
заключались мужчинами со специальной целью улучшить юридическое положение
детей. Эти браки были, так сказать, «запрограммированы» социально.
Преимущественные же возможности мужчины в выборе брачной партии связаны с
приниженностью женщины, что характерно не только для аристократической, но и
для крестьянской среды.
Эта приниженность
подтверждается рядом свидетельств, включая и косвенные данные о воззрениях на
женщину в среде крестьянства. Среди таких данных результаты антропонимического
анализа некоторых каролингских памятников, и в частности анализа имен, которые
крестьяне давали своим детям — как мужского, так и женского пола. Церковь в
наречении новорожденных тогда не участвовала. Изучение детских имен, которые в
каролингское время включали элементы имен родителей и других старших родичей,
обнаруживает более высокий престиж отца, чем матери: элементы имени отца чаще,
чем имени матери прослеживаются и у сыновей и у дочерей. Параллельно выясняется
некоторая общая дискриминация новорожденных девочек, чьи имена чаще имеют менее
престижную (и более короткую) форму, чем имена их братьев. Это порождало порой
парадоксальные ситуации: например, крестьянин-серв, обладающий по сравнению со
своей женой из колонов менее высоким юридическим статусом, мог пользоваться
внутри семьи большим престижем, чем его более высокородная жена (аналогичная
ситуация могла складываться в семьях колонов, женатых на свободных) . При равном
юридическом статусе жены и мужа более высокая престижность отца выступала еще
последовательнее.
Социальную приниженность
женщины в каролингском обществе не следует, конечно, абсолютизировать.
Исследования последних десятилетий во многом реабилитировали эту эпоху, выявив,
что женщина обладала тогда немаловажными прерогативами в семье и домохозяйстве.
Однако, на наш взгляд, не оправдан и противоположный крен. Вряд ли можно
сбрасывать со счетов тот факт, что идея господства мужчины (выросшая из его
реального верховенства во всех ключевых сферах жизни) пронизывала систему представлений
и практику средневековых людей уже с самых ранних времен. Выражением этого и
являлась известная дискриминация всех лиц женского пола. Как видно из только
что приведенных данных, эта дискриминация — вопреки утверждениям некоторых
специалистов — отчасти охватывала и сферу семейных отношений. Начиналась она
уже с младенчества, когда новорожденной девочке нередко уделялось меньше забот,
чем мальчику; она сказывалась и на положении взрослой женщины, вынужденной
мириться с преимущественными правами мужчины на выбор брачной партии и
обреченной в дальнейшем на бесконечные беременности и мучительные роды, которые
сплошь да рядом угрожали самой жизни. Социальная приниженность женщины имела,
таким образом, самый непосредственный демографический отзвук.
2.4 Брачный возраст

Особое значение с
историко-демографической точки зрения имеет принятый в каролингской Галлии
возраст вступления в первый брак. Прямые сведения об этом в источниках
отсутствуют полностью. Но, как и для предшествующего этапа, имеются данные о
возрасте, в котором брак считался допустимым. Эти данные содержатся, в
частности, в высказываниях церковных писателей и ближе всего отражают точку
зрения церкви. Думается, однако, что, добиваясь христианизации брачных
отношений и ведя борьбу против их неупорядоченности, клирики не были склонны
занижать принятый возраст брака; скорее они могли стремиться к предотвращению
слишком ранних союзов. Вот почему называемый ими возраст вряд ли можно считать
преуменьшенным.
Согласно высказыванию
одного из приближенных Карла Великого, аббата Рабана Мавра, «второй возраст»
человека (pueritia), длящийся до 14 лет, отмечен двумя
особенностями: «чистотой» и «способностью к деторождению».[55]
Поскольку для ортодоксального клирика деторождение было возможно лишь в рамках
официального брака, ясно, что Рабан Мавр считал нормальным явлением брак в 14
лет. Опираясь на подобные и некоторые другие свидетельства, Г. Лепуан в 40-е
годы и П. Рише в 60-е отмечали, что в раннее средневековье возрастом брака
считалось для юношей 14 лет, для девушек 12 лет.[56]
Почти этот же возраст — 15 и 12 лет — признается возрастом совершеннолетия (и
допустимости брака) в некоторых капитуляриях начала IX в. Он подтверждается при исследовании северофранцузских актов
VIII—X вв., а также некоторыми археологическими материалами,
свидетельствующими о захоронениях молодых матерей 15—16 лет вместе с их
новорожденными детьми. В известном полиптике Марсельской церкви (начало IX в.) категория юношей и девушек, способных
вступить в брак или уже вступивших в него, но проживающих совместно с
родителями (baccalarii), включала молодых людей начиная с
12 лет. Брак в 12—18 лет зафиксирован у ряда детей шампанского графа Герберта II (начало X в.), генеалогические данные о семье которого сохранились в «Анналах»
Флодоарда.[57]
В пользу преобладания
ранних браков (до 20 лет) свидетельствуют и другие косвенные данные. Так, по
подсчетам Ж. Поли, в среде провансальских крестьян IX в. очень многие матери уже к 22—23
годам имели по пять детей; их детородный период из-за болезней, ранней смерти и
других причин часто заканчивался к 25—30 годам. Раннее завершение детородного
периода (после рождения нескольких детей) предполагают П. Тубер, исследовавший
французские и итальянские источники. и К. Лизер, использовавший материалы о
саксонской аристократии X в. К
14—15 годам относит принятый в крестьянской среде возраст первого брака Ж.
Девруй, по-своему истолковывающий сведения политика Марсельской церкви о «баккалариях».
К этой точке зрения присоединяется и П. Тубер в обобщающем труде по истории
семьи.[58]
Против мнения о
преобладании в каролингской Франции ранних браков определеннее других
высказался Д. Херлихи, утверждающий, что в то время сохраняется близкая к Тацитовой
модель бракосочетаний в 25—27 лет. Американский исследователь придает этому
весьма большое значение, полагая, что таким образом предотвращался
демографический рост, для которого не было тогда возможностей из-за
ограниченности пахотных площадей. Приходится, однако, признать, что фактический
материал, мобилизуемый Д. Херлихи в подтверждение этого взгляда, не выглядит
убедительным. Абсолютно преобладают разрозненные отсылки на Аристотеля,
Августина, Исидора Севильского, Вестготскую правду, Лиутпранда, патриарха
Константинопольского Евтихий, Фому Аквинского и т. п. При этом нетрудно убедиться,
что в большинстве цитируемых текстов речь идет отнюдь не об обычном возрасте
вступления в первый брак, но об отдельных казусах. Собственно к каролингскому
времени относятся только цитаты из упомянутого «Поучения сыну» герцогини Дуоды
(IX в.) и из постановления церковного
собора во Фрежюсе (796—797 гг.), в которых констатируется, что браки должны совершаться
не между малолетними детьми, но между совершеннолетними. Выше, однако, уже
отмечалось, что совершеннолетними считались тогда подростки с 12—14 лет.[59]
Кроме того, Д. Херлихи
использует материалы Сен-Жерменского полиптика (начало IX в.), чтобы подтвердить, исходя из не слишком большой, с его
точки зрения, разницы в нем числа вдов (133) и вдовцов (86), примерное
равенство брачного возраста для мужчин и женщин (о самом этом возрасте Полиптик
ничего не сообщает). В полиптике же Марсельской церкви (начало IX в.) Д. Херлихи обращает внимание на
возраст уже упоминавшихся выше «баккалариев», произвольно приравнивая его к 16
годам. Большинство исследователей определяют его в 14—15 лет, И. С. Филиппов
показал, что их возраст составлял 12 лет.[60] Затем, постулируя, что
баккаларии «не торопились» вступать в брак, американский исследователь
несколько неожиданно заключает отсюда, что можно считать «неопровержимым» факт
откладывания браков зависимыми людьми этого монастыря до конца третьего десятилетия
своей жизни. В общем попытку Д. Херлихи доказать преобладание в каролингское
время поздних браков нельзя считать удачной. Ее тем более придется отвергнуть,
если будет принято во внимание сосуществование разных брачных моделей.[61]
Очевидно, что неофициальные браки в среде знати (так же, вероятно, как и среди
простолюдинов) могли предшествовать официальным. Соответственно брачный
возраст и начало детородного периода еще более понижались.
Преобладание ранних
супружеств создавало благоприятные предпосылки для высокого уровня брачности. О
его примерной высоте у крестьян можно получить представление по каролингским
полиптикам, позволяющим оценить долю холостых среди крестьян-держателей (табл. 2.3).
Как видно из таблицы,
доля холостых мужчин везде стабильна — около пятой (или четвертой) части
взрослых лиц мужского пола. Примерно та же картина вырисовывается и при
массовом анализе актового материала VIII—X вв.
Данные политиков и актов
нуждаются, однако, в том уточнении, что в них учтены только официальные браки.
Супружеские союзы иного типа благочестивые монахи — составители описей или
грамот,— как правило, игнорировали. Есть и еще одно обстоятельство, позволяющее
предполагать, что в действительности доля холостяков была меньшей, чем
свидетельствуют Поместные описи. Ведь в них фигурировали, как правило, только
зависимые от данной сеньории. Мужчина, женатый на свободной женщине или на
зависимой от другого вотчинника, мог выступать как холостяк (во всяком случае,
если у него еще не появилось детей). Его жена в данной поместной описи
упоминалась не обязательно. Учитывая все это, можно полагать, что реальная доля
холостяков среди мужчин не составляла и 20—25%. Что касается незамужних молодых
женщин, то их доля — за счет более ранних браков — была еще скромнее.
Таким образом, уровень
брачности в крестьянской среде был достаточно высоким и достигал 75—85%. У нас
нет данных, чтобы измерить уровень брачности у знати. Можно лишь предполагать,
что в этой среде, где неофициальные браки пользовались особенно широким распространением,
он был во всяком случае не меньшим.
 



Глава 3. Семья и
проблема прироста населения

Высокая брачность, раннее
начало супружеской жизни, возможность повторных браков — все это создавало
предпосылки для высокой рождаемости. Известно, однако, что в изучаемое время число выживших детей, обеспечивавшее естественный прирост, зависело не только от
рождаемости, но и от гораздо более широкого круга обстоятельств. Среди них
материальные условия жизни людей разных классов, поведенческие стереотипы (в
том числе стереотипы — более или, наоборот, менее,— нацеливающие на выхаживание
потомства), уровень медицинских знаний, влиявший на исход родов, выживание
детей, судьбу больных и старых и т. п. Все эти и им подобные условия, как и во
все времена, были определенным образом взаимосвязаны между собой и с общим
характером социальной системы. Не касаясь всех сторон этой проблемы,
сосредоточим вначале внимание на характерном для каролингского времени
стереотипе отношения к ребенку.
3.1 Отношение к ребенку в ранее средневековье

В формировании принятых
тогда воззрений, естественно, сыграли свою роль унаследованные от прошлого
традиции. Некоторые из них предписывали взгляд на ребенка, совершенно чуждый не
только современному, но и средневековому сознанию более поздней поры. Так в
учениях авторитетных раннехристианских ортодоксов — Августина, Григория Великого,
Исидора Севильского — нетрудно встретить суровое осуждение детской природы. Ребенок
грешен от рождения; его шалости, неусидчивость, непредсказуемость его действий
— неизбежное следствие (и подтверждение) его греховности; даже первый крик
новорожденного не что иное, как крик «высвобожденной злобы», отзвук
первородного греха, довлеющего над каждым человеческим существом, включая и
ребенка.[62]
Эти высказывания были так
или иначе связаны с оценкой брака, в котором ранняя церковь видела прежде всего
повторение первородного греха. Неудивительно, что и детская судьба
рассматривалась под этим углом зрения. Считалось, что в ребенке как бы
отмщались грехи родителей. В соответствии с одной из древнейших догм Ветхого
завета признавалось, что сын отвечает за отца. Даже рождение в браке не
мальчика, но девочки истолковывалось в церковной доктрине (а позднее и в
обыденном сознании) как кара родителям за нарушение сексуальных табу или иных
церковных предписаний. Что же касается появления на свет больных, слабых или
увечных детей, то оно воспринималось как возмездие за прегрешения предков не
только в .раннее средневековье, но и значительно позднее. Этот подход предполагал,
что ребенок не самоценность, но лишь средство «наградить» или «наказать» его
родителей.
Подобное отношение к
детям питалось и некоторыми римскими традициями. Как известно, римское право
наделяло отца семейства чрезвычайно широкими правами по отношению к детям.
Сохранение во Франции вплоть до VII в.
римского правила налогообложения, предписывавшего фискальные взимания с каждого
новорожденного, не могло не поощрять негативное отношение к ребенку, особенно у
людей малоимущих.
Неудивительно, что
проявления беспечности или даже жестокости родителей к детям зафиксированы
многими раннесредневековыми памятниками. В них констатируются умышленное
убийство новорожденных, небрежность по отношению к ним, приводившая к
придушению малышей в родительской постели, подкидывание детей, отсутствие должной
заботы об их выхаживании. Даже делая скидки на риторические преувеличения в
высказываниях раннехристианских писателей, невозможно только ими объяснить
повторяющиеся пассажи о родительской беспечности. Пенитенциалий Бурхарда
Вормсского предписывает исповеднику спросить у молодой матери, не клала ли она
ребенка близ очага или печи, так что кто-либо вновь вошедший мог нечаянно
обварить его, опрокинув кипящий котел с водой. Аналогичным образом серия
каролингских пенитенциалиев предполагает возможность непредумышленного и
умышленного придушения детей в родительской постели, так же как и возможность
со стороны матери прямого детоубийства.[63] Характерно, что для
малоимущей матери наказание в этом случае сокращалось вдвое; потребность в
такого рода уточнении говорит сама за себя. Приходится допустить, что
естественная привязанность родителей к детям могла в раннесредневековой Франции
пересиливаться иными побуждениями, которые если и не обязательно приводили к
эксцессам, тем не менее существенно снижали силу психологической установки на
выхаживание ребенка.
Это не означало, однако,
общей неразвитости родительских эмоций. Те же раннесредневековые писатели,
которые упрекали мирян за недостаточную заботу о детях, констатировали «любовь»
к ним и родительское пристрастие, заставлявшие баловать ребенка, прощать ему
шалости, забывать за мирскими заботами о наследниках о божественном. Каролингские
авторы признают пылкую привязанность к детям даже у царственных особ и
обсуждают, насколько она простительна и в каких случаях превращается в
греховное чадолюбие. Дошедшие до нас редкие свидетельства о реальных
взаимоотношениях родителей с их детьми с очевидностью говорят и о нежной любви
к ребенку, и о горячем стремлении уберечь его от жизненных невзгод.
Характерны в этом
отношении высказывания уже упоминавшейся герцогини Дуоды. В ее «Поучении»,
обращенном к сыну, которому пришлось уехать заложником ко двору Карла Лысого,
все материнские чувства и чаяния звучат с удивительной силой: «Большинству
женщин дано счастье жить вместе со своими детьми, я же лишена этой радости и
нахожусь далеко от тебя, .сын мой. Тоскуя о тебе, я вся переполнена желанием
помочь тебе и потому посылаю этот мой труд…», «Хотя и многое меня затрудняет
и обременяет, первая моя забота увидеть когда-либо тебя, сын мой… Мечтаю,
чтобы господь наградил меня этим… и в ожидании чахну…», «Сын мой перворожденный,
у тебя будут учителя, которые преподадут тебе уроки, более пространные и
полезные, чем я, но ни у кого из них не будет столь горячего сердца, что бьется
в груди твоей матери…» и т. д. и т.[64]
Своеобразие поведенческого
стереотипа состояло, следовательно, не в том, что люди каролингского времени
были лишены родительских чувств, но лишь в их специфике: пылкая любовь к детям
совмещалась с фатализмом, со смирением перед судьбой, с пассивностью в
преодолении беды, грозившей ребенку. Отсюда и ослабление установки на
выхаживание, а порой и пренебрежение родительскими заботами. До некоторой
степени это предопределялось неспособностью справиться со многими опасностями
для ребенка и непониманием специфики детского поведения, в частности физических
и психологических особенностей детства и отрочества. Известное значение имело
также то обстоятельство, что при частых родах и не менее частых детских смертях
родители не всегда успевали достаточно привязаться к новорожденному, достаточно
ощутить его продолжением собственного «я».
3.2 Детская смертность в ранее средневековье

Все это не могло не
сказываться на уровне детской смертности, сокращая численность детей или даже
приводя в ряде семей к полной бездетности. Как ни сложны количественные оценки
этих параметров для рассматриваемого периода, некоторые прикидки возможны. Так,
соотношение рождаемости и смертности детей у зависимых крестьян отчасти может
быть измерено частотой упоминания бездетных семей в политиках. Конечно,
бездетность супружеских пар могла обусловливаться не только высокой детской
смертностью, но и бесплодием. Цезарий Арелатский отмечал, что среди его прихожан
встречаются и те, кто вследствие «дьявольских смертоносных напитков» (имеется в
виду контрацептивное питье) довели себя до искусственно созданного бесплодия, и
те, кому «господь вовсе отказал в детях».[65] Разграничить эти виды
бездетности нет возможности. Но оценить ее общие масштабы иногда удается.
Соответствующие подсчеты по каролингским поместным описям IX в. обобщены в табл. 3.4. По ней
видно, что доля бездетных составляла среди женатых крестьян примерно 15—20%.
Она возрастала вместе с понижением социального статуса, обнаруживая тем самым
связь с общим ухудшением качества жизни.
Оценивая надежность
приведенных цифр, отметим, что их можно было бы считать несколько заниженными
исходя из двух обстоятельств. Так как в монастырских полиптиках отражались,
очевидно, лишь церковно оформленные браки, приведенные цифры, видимо, не
включают бездетных супругов, брак которых не получил монастырского признания.
Кроме того, давая «моментальный» статический срез, политики не позволяют учесть
бездетность тех супружеских пар, которые потеряют своих, ныне малолетних, детей
в недалеком будущем. Но, с другой стороны, приведенные цифры, возможно, завышают
долю бездетных из-за невключения в опись детей «чужаков» (т. е. некоторые
крестьяне, фигурирующие в качестве бездетных, могли в действительности иметь
детей). Эта возможность была не слишком частой: составители описей могли и
вовсе игнорировать браки с чужаками. Тем не менее она хотя бы до некоторой
степени компенсировала заниженность полученных цифр. Вероятно, в целом в них
можно видеть нижний предел колебаний в уровне бездетности крестьянских браков.
В этом убеждают
наблюдения, сделанные по северофранцузскому актовому материалу VIII—XI вв. Из примерно 500 брачных пар, описанных в исследованных
северофранцузских актах, детей не имели менее 100, т. е. менее 20%.[66]
Учитывая, что составители частно-правовых грамот были еще менее
последовательными в описании крестьянских детей, чем составители полиптиков,
приведенную оценку бездетности можно было бы считать завышенной. В то же время
нет уверенности, что крестьянские семьи, отраженные в частно-правовых грамотах,
вполне типичны. Среди них могли преобладать более состоятельные и многодетные,
чаще других превращавшиеся в объект домогательства и отчуждения. Из-за этого
можно было бы говорить о некоторой заниженности оценки бездетности в приведенных
грамотах. В целом же и по актовому материалу 20% бездетных крестьян представляется
нижним уровнем бездетности, вызванной бесплодием и детской смертностью.
В поисках путей
количественной оценки детской смертности в каролингской Франции исследователи
вынуждены не пренебрегать и еще более гипотетичными прикидками. Так, Р.Фоссье
выдвинул идею использовать с этой целью расчетные показать ли, полученные на
основе изучения различий между наивысшей гипотетической рождаемостью и реальной
численностью детей в той или иной местности.[67]
Из полиптика Ирминона
известны число замужних крестьянок, проживавших в каждом из монастырских
имений, а также общая численность в них крестьянских детей. Пусть число
замужних женщин в имении равно Ж, а число наличных детей — Д. Если допустить,
что длительность детородного периода составляла 20 лет — с 15 до 35 (фактически
из-за частой смерти при родах или патологии беременности он мог быть намного
короче), а интервал между рождениями составлял 2 года (фактически, он бывал
большим из-за длительного периода кормления грудью) и что, следовательно,
теоретическая плодовитость женщины (завышенная) достигала 10 детей, то нетрудно
будет рассчитать примерный уровень детской смертности в его минимальном варианте
для каждого из описанных в полиптике имений.[68] Общее число детей,
которое могло бы родиться в имении, составит  .
Предполагая, что замужние
женщины каждого имения равномерно распределены по всем возрастам, мы допускаем,
что в момент составления описи числа женщин, уже родивших десятерых детей, было
равным числу замужних женщин, еще не успевших родить ни одного ребенка, т. е.
что общее число рожденных детей составляло половину произведения 10 Ж. 
Число умерших детей будет
тогда равно 5Ж — Д. 
Их доля от общего числа
детей, выраженная в %, составит 
  (1)
Результаты наших
подсчетов по этой формуле сведены в табл. 4.4.
Как видно по таблице,
если исходить из прямых данных полиптика аббата Ирминона, расчетный уровень
минимальной детской смертности в Сен-Жерменском аббатстве следовало бы считать
близким к 55%. Полученные цифры, разумеется, сугубо ориентировочны. Поучительно,
однако, что они подтверждаются некоторыми другими материалами. Так, судя по
политику марсе льской церкви св. Виктора, в год его составления в описанных в
нем владениях у крестьян появилось 30 новорожденных. В то же время среднее
число детей в возрасте’ от года до трех лет составляло в тех же владениях в
расчете на каждый из этих трех возрастов 18 человек, среднее число детей в
возрасте от четырех до шести (опять-таки в расчете на каждый из возрастов) — 21
человек, среднее число детей в возрасте от семи до девяти лет (вместе с так
называемыми infantes ad scola) в расчете на каждый из возрастов — 12 человек. Иными
словами, ни один из детских возрастов не приближался по численности к
новорожденным, уступая им в полтора-два и более раза. Конечно, число 30
новорожденных не обязательно достигалось ежегодно. И тем не менее различие
приведенных цифр нельзя вовсе сбрасывать со счетов. Оно согласуется с
предположением о том, что смерть могла уносить в течение первых 10 лет жизни
около половины детей.
Косвенно о высокой детской
смертности свидетельствует и средняя численность выживших (т. е. доживших по
крайней мере до подросткового возраста) детей в крестьянских семьях. Этот
показатель важен, кроме того, для оценки перспектив прироста населения.
Остановимся на нем
подробнее.
По полиптику марсельской
церкви, на одну детную семью у крестьян старшего поколения приходится 3,8
ребенка, у молодых крестьян, в семьях которых детородный период еще в разгаре,—
по 2,3 ребенка. В среднем на малую семью — соответственно 3,3 и 1,0. Оценивая
эти данные, следует учитывать, что Марсельский Полиптик единственный, где
указывается возраст ребенка и где среди детей фигурируют безымянные «грудные» (ad uber). Не исключено, что относительное обилие детей у
крестьян этого аббатства объясняется учетом и самых маленьких — от грудных до
3—4-летних, очень значительная часть которых не доживет до взрослого возраста.
В других каролингских полиптиках, в которых упоминаются крестьянские дети,
полнота их описания явно ниже. Младенцы отсутствуют полностью. Преобладают дети,
пережившие наиболее уязвимый период раннего детства, их число ближе
соответствует числу «выживших» детей. Неполнота описания детей в этих
полиптиках обусловливается, однако, не только игнорированием младенцев. Старшие
дети, создавшие собственные семьи или же хотя бы приобретшие статус
совладельцев по отношению к своим родителям, как правило, выпадают из описания.
Они фигурируют в политиках в качестве самостоятельных хозяев. Их родственную
связь с родителями удается восстановить лишь с помощью специального
антропонимического анализа и далеко не во всех случаях. Поэтому прямые данные
этих полиптиков характеризуют явно заниженное число выживших детей. Так, по
полиптику Ирминона в среднем на семью приходилось примерно по 1,6 ребенка
(причем, как и в отношении бездетности, этот показатель ухудшался вместе с
понижением социального статуса крестьянина). Если же учесть старших
отделившихся детей, это число, по нашим подсчетам, следовало бы увеличить,
минимум на 0,5. В том, что при этом не будет допущено преувеличения средней
численности выживших детей, удостоверяют подсчеты среднего числа детей в детных
семьях. По полиптику Ирминона, оно составляет 2,9, по реймсскому полиптику —
2,8 ребенка. Скорректированная с учетом отделившихся старших детей средняя численность
детей на малую семью — 2,1 намного уступает этим показателям.[69]
Явно заниженную оценку
численности детей содержат и суммарные данные Сен-Жерменского и Реймсского
полиптиков о соотношении детей и взрослых. По первому из этих полиптиков число
детей составляло 105,7% числа взрослых, по второму— 105,1%, Поскольку
отделившиеся от отчих семей старшие дети включены в число взрослых, последнее
явно преувеличено, а число детей соответственно преуменьшено. Какому ежегодному
приросту населения соответствует это преуменьшенное соотношение поколений? Принимая
за длину поколения интервал в 25 лет, получаем ежегодный естественный прирост в
0,2—0,22%. Эти данные не позволяют согласиться с предпринимавшимися в течение
последних 10—15 лет попытками констатировать, основываясь на материалах
использовавшихся выше полиптиков, стагнацию или даже спад населения в
каролингской Франции IX в.
Необоснованность этих попыток тем более явна, что они не предусматривали
необходимой дифференциации разных поколений «взрослых».[70]
Выявленные по
каролингским полиптикам IX в.
данные о средней численности детей на семью подтверждаются и некоторыми
другими, в первую очередь актовыми, материалами. Судя по ним, можно предполагать
небольшое увеличение средней численности выживших детей в семье в период с VIII по X в. с 2,2 в VIII
в. до 2,8 в IX в. и до 3,0 в X в. С учетом же неполноты описания
детей в актах можно предполагать, что общее число детей у крестьян составляло
(на детную (семью) в VIII
в. около трех, в IX в. более трех,
в X в. около четырех, из которых до
взрослого возраста доживали в VIII—IX вв. около двух, а в X—XI вв. около трех детей. Аналогичны наблюдения А. Делеажа,
изучавшего бургундские памятники IX—X вв.: из 169 учтенных крестьянских
домохозяйств семейные пары были в 135(79%) из них; из числа женатых бездетными
были лишь 7(5%) крестьян; среднее число детей (на детную семью) около трех
детей. Примерно ту же цифру — 2,8 — называет М. Делош, подсчитавший число детей
в 762 семьях, упоминаемых в Реймсском картулярии. Сходные оценки дают Ф. Лот,
Ж. Дюби, П. Гийом и Ж. Пусу и другие исследователи. Как видим, есть немало
оснований оспорить чересчур пессимистические оценки демографической ситуации IX—X вв., которые были предложены в 70—80-х годах Ж. П. Брежи, Ж.
Вердоном, Ж. П. Поли, Д. Херлихи, Р. Фоссье и др.[71]
Все это, однако, не
значит, что реальное число выживших детей на семью было во всей Франции таким
же, как в только что приведенных случаях. Уже отмечалось, что дошедшие до нас
политики, картулярии и иные описания в своей основной массе отражают ситуацию
главным образом в наиболее интенсивно развивавшихся местностях.
Социально-экономический и демографический рост в целом во Франции VIII—X вв. был, несомненно, ниже. Но даже если прирост населения
составлял в среднем хотя бы половину той заведомо заниженной цифры, которую мы
приводили,—не 0,2% в год, но лишь 0,1% в год,—то и в этом случае можно
констатировать известный прогресс. Видимо, уровень выживаемости детей в целом
все же превышал уровень детской смертности, сколь бы последний ни был значителен.
Что касается среднего
возраста смерти взрослых, то его определение для каролингского времени
наталкивается на почти непреодолимые трудности. Это же следует сказать и о
средней продолжительности жизни. Не располагая серийными данными,
исследователь, стремящийся определить абсолютную величину этих параметров,
обречен на произвольные допущения. Источники информируют пас — и то весьма
ненадежно — о возрасте смерти отдельных представителей знати, да о редкости
среди них людей старше 45—50 лет. Так, известно, что из 28 меровингских королей
(от Хлодвига до Теодорика IV)
перевалили за 50-летний рубеж лишь трое. Каролингские короли жили как будто бы
дольше; неясно, однако, отражал ли этот факт общее увеличение продолжительности
жизни или же только упрочение политической стабильности, помогавшее
каролингским королям чаще умирать в собственной постели. Еще менее достоверны
раннесредневековые данные, касающиеся церковных иерархов, якобы доживавших
благодаря «праведной жизни» до совершенно сказочного возраста.
Отказываясь от
установления продолжительности жизни в каролингское время в абсолютных цифрах,
как и от точного измерения некоторых других демографических параметров, мы
считаем более продуктивным выявлять хотя бы заведомо заниженную величину таких
показателей. Именно этому служило проделанное выше определение минимальной численности
детей, минимального соотношения детского и взрослого поколений, минимального
ежегодного прироста. Подобную же цель преследует обзор косвенных данных о продолжительности
жизни и ее различиях у мужчин и женщин.
Обратим прежде всего
внимание на тот факт, что люди каролингского времени мало говорят о своих
внуках (nepotes), дедах или бабках. Более того,
самое понятие «nepos» сохраняет
явную амбивалентность и подразумевает чаще племянника, чем внука. Не
свидетельствует ли это о том, что внуки вообще сравнительная редкость?
Вероятно, не случайно деды и бабки упоминаются преимущественно в качестве
покойных прародителей. (Это характерно, в частности, для памятников повседневной
практики — актов, поместных описей, дидактических сочинений.) Видимо, дожить до
собственных внуков (и стать дедом или бабкой) удавалось тогда очень немногим.
Этот факт в сочетании с
тем, что известно о возрасте первого брака, позволяет ориентировочно оценить
обычную длительность жизни. Если, вступая в брак около 15—20 лет, люди, редко
доживали до внуков, значит, они столь же редко умирали позднее 35—40 лет.
Естественно, что Беда Достопочтенный в свои 60 лет казался современникам
древним старцем, а то, что Карл Великий достиг 72-летнего возраста,
представлялось его биографу Эйнхарду просто чудом.[72]
Что касается различий в
продолжительности жизни мужчин и женщин, то на первый взгляд сведения об этом
выглядят более конкретными. И в актах, и в описях, и в генеалогиях VIII—X вв. обнаруживается преобладание числа вдов над числом
вдовцов: в ряде местностей оно оказывается двукратным. К сожалению, однако, это
соотношение парадоксальным образом не согласуется с численностью в тех же
местах взрослых мужчин и женщин, так же как и с соотношением мальчиков и
девочек: в обоих последних случаях обнаруживается явное преобладание лиц
мужского пола. Констатация этого противоречия и анализ его истоков побудили
специалистов отказаться от того, чтобы видеть в превышении числа вдов над
числом вдовцов свидетельство большей продолжительности жизни женщин. Это
превышение связывают как с более ранним вступлением женщин в брак (вследствие
чего жены были, как правило, моложе своих мужей), так и со сравнительной
сложностью для многих вдов вступить в повторный брак. Действительное же
соотношение уровня смертности лиц разного пола считается более обоснованным
определять по сопоставлению их численности в том или ином возрастном классе.
Так явное преобладание мужчин среди взрослых специалисты связывают
преимущественно с высокой смертностью женщин при родах pi с их гибелью во время военных раздоров.
Не оспаривая влияния этих
моментов на среднюю продолжительность жизни женщин, мы тем не менее не считаем
их достаточными для характеристики половозрастных различий в смертности и
особенно для их объяснения. Обратим прежде всего внимание на тот факт, что
численное неравенство полов в крестьянской среде обнаруживается уже в детском
возрасте. Судя по ряду поддающихся статистической обработке памятников, число
мальчиков намного превышает число девочек. Видеть причину этого только в
недоучете девочек трудно (хотя он, несомненно, имел место). Такой недоучет
можно предполагать, например, в актах или хрониках, где при описании семей женское
потомство подчас просто игнорируется. Гораздо менее вероятен он в полиптиках,
где лица женского пола выступали как субъекты обложения специфическими
повинностями, так что недоучет девочек угрожал землевладельцу фискальными
потерями. Между тем именно в полиптиках доля девочек среди детей особенно часто
уступает (порой в полтора и более раза) доле мальчиков. Численное неравенство
полов в крестьянстве закладывалось, таким образом, в детстве.
Американская
исследовательница Э. Коулмен предложила в свое время объяснять это
недостаточной заботой родителей о выхаживании новорожденных девочек, что могло
обрекать их на смерть.[73] Уязвимость использованной
Коулмен методики и ошибки в подсчетах вызвали справедливую критику ее
построений. Не подтвердились и тезисы Коулмен о прямой зависимости .доли
мальчиков в крестьянских семьях от земельной обеспеченности семьи, числа детей
в ней или же обширности домохозяйства. Тем не менее мысль о различии
родительских забот о новорожденных мальчиках и девочках находит подтверждения.
Так, в ряде владений,
фигурирующих в каролингских описях, обнаруживается (вопреки Коулмен) обратная
зависимость между долей в семье мальчиков и общим числом детей в семье.
Подобная зависимость могла сложиться при условии, что в молодых семьях берегли
прежде всего новорожденных мальчиков; лишь по мере того как они подрастали,
семья проявляла достаточную заботу и о девочках, добиваясь их выхаживания;
соответственно доля девочек оказывалась выше в семьях с большим числом детей. В
дальнейшем же соотношение численности полов в крестьянских семьях несколько
изменялось: при переходе во взрослый возраст доля лиц женского пола, судя по
некоторым описям, увеличивалась. Видимо, это отражало более высокую на данном
возрастном этапе смертность мужчин, чем женщин; в результате разрыв в
численности женщин и мужчин сокращался, хотя и не исчезал.
Итак, в крестьянской среде
можно предполагать повышенную смертность девочек во младенчестве и, наоборот,
более высокую смертность лиц мужского пола во взрослом возрасте. Не исключено,
следовательно, что смертность женщин при родах могла по величине до некоторой
степени «перекрываться)) смертностью взрослых мужчин (из-за участия в военно-политических
конфликтах, особо тяжкого труда, меньшей сопротивляемости ряду болезней и др.).
В целом же продолжительность жизни крестьянок, видимо, уступала
продолжительности жизни крестьян-мужчин, что и отражалось в превышении доли
этих последних среди зависимого населения. Что касается знати, то разрыв в
возрасте смерти между мужчинами и женщинами в этой среде был, возможно, еще
меньшим, чем у крестьян. Угроза гибели мужчин в военных столкновениях была еще
выше; отказ от выхаживания новорожденных девочек менее вероятен; условия родов
лучше.
Гипотетический характер
этих суждений очевиден. Базы для каких бы то ни было абсолютных оценок они явно
не создают.
Соотношение главных
составных элементов режима воспроизводства населения (РВН) — брачности,
рождаемости, смертности — обеспечивало, как мы видели, в целом положительную
демографическую динамику (хотя и крайне медленную). Можно предполагать, что
этому в первую очередь способствовали очень высокая брачность, низкий возраст
первого супружества, ничем не ограничиваемая рождаемость. Огромная детская
смертность сводила репродуктивные потенции общества почти на нет. Малая
продолжительность жизни усугубляла ситуацию.
Отметим лишь, что на
нынешнем уровне знаний меньше всего оснований предполагать сокращение в течение
VIII—X вв. уровня смертности. Так, мы не располагаем
свидетельствами, которые позволили бы констатировать какие бы то ни было
изменения в подходе к детству и ребенку, в навыках выхаживания детей, в
отношении к смертности и в витальном поведении.
3.3 Состав раннесредневековой семьи

В собственно
демографическом плане уяснение характера семейной организации важно с
нескольких точек зрения. Во-первых, оно необходимо для оценки численности
населения и его изменения. Как известно, средневековые источники если и
содержат информацию по этому вопросу, то лишь в виде данных о числе «очагов», «домов»,
«родов», «держаний» в той или иной местности. Любой перевод таких данных в
цифры населения возможен при условии, что предварительно будет выяснен
численный состав подобных образований. Естественно, это требует понять
структуру домохозяйственных ячеек и их соотношение с семьей и другими
родственными группами.
Во-вторых, специфика
семейной организации существенна для понимания демографического поведения. Выше
уже отмечалась связь моделей брака и семьи. Эта связь—естественное следствие
взаимозависимости типа брака и структуры семейной ячейки, складывавшейся на его
базе. Сходным образом тип супружеских ячеек был взаимосвязан со спецификой
отношений внутри них и всей системой социально-психологических установок в семейной
сфере. Поэтому структура семьи так или иначе соотносилась с восприятием ее
членами детства, старости, ролевых различий между полами; соответственно она
сказывалась на подходах к ребенку, женщине, старикам, больным и на
самосохранительном поведении. Неудивительно, что проблемы семьи, интересующие,
вообще говоря, историков самых разных специальностей, привлекают большое внимание
исследователей-демографов.
Что касается специально
семьи в каролингское время, то она в последние 10—15 лет была предметом
оживленных дискуссий, в которых участвовали медиевисты разных школ.[74]
Хотя обсуждались самые различные темы, острее всего дебатировался вопрос о
соотношении двух типов семьи: «большой» и малой. Традиция в изучении этой
проблемы уходит в прошлое столетие, когда в переходе от патриархальной семьи
(из нескольких поколений) к малой (включавшей, кроме родителей, только их
неженатых детей) видели одно из важнейших отражений процесса классообразования.
Тогда же сформировалось традиционное для историков-марксистов представление,
что одним из исходных пунктов социального развития варварских государств в Западной
Европе VI—VIII вв. была земледельческая община, состоявшая из
патриархальных больших семей. Новый фактический материал (особенно археологический)
и новые методы его анализа побудили исследователей (в том числе и тех, кто
разделял раньше эту концепцию) отказаться от нее: ни земледельческую общину, ни
патриархальную семью, по мнению подавляющего большинства современных
специалистов, в источниках VI—VIII или тем более IX в. обнаружить невозможно.
Уяснение этого вопроса
отнюдь, однако, не положило конца спорам о составе семейных ячеек в
каролингское время. Ведь рамки семьи определялись не только ее генезисом; не
менее (если не более) заметно влияла на них текущая социальная практика. Автор
этих строк несколько лет назад предпринял попытку прояснить по материалам
каролингских полиптиков состав домохозяйственных ячеек у зависимых крестьян IX в. Вместе с параллельно проведенными
исследованиями северофранцузских актов VIII—X вв.
такой анализ позволил обнаружить широкое распространение на территории Франции
многосемейных объединений, соседствовавших, впрочем, с не менее многочисленными
обособленными хозяйствами малых супружеских семей. Представляя новообразования,
многоячейные домохозяйства, (объединявшие несколько братьев, или родителей с их
женатыми сыновьями, или просто соседей) не имели ничего общего с
патриархальными большими семьями. Тем не менее по составу это были подчас
весьма крупные образования, включавшие в. некоторых случаях по 20—30 человек (в
среднем 8—9 человек).
Пожалуй, еще определеннее
против представления об однолинейной эволюции родственных структур
каролингского времени в сторону нуклеарной семьи свидетельствует материал по
истории знати. В исследованиях, начатых еще Марком Блоком и вновь умножившихся
в последние десятилетия, убедительно показаны широта и сложность
аристократических родственных ячеек.[75] Неодинаковые ни по
названиям, ни по составу, ни по функциям, все они имели то общее, что
супружеская пара с детьми была в них лишь одним — и притом не самым главным —
составным элементом. Ее обособление — в хозяйственном, военно-политическом или
же юридическом плане — не было сколько-нибудь полным (или даже вовсе
отсутствовало). Домохозяйства знати включали поэтому, как правило, большие
группы людей, не ограничивавшиеся только членами какой-либо супружеской ячейки.
С демографической точки
зрения все это представляет интерес прежде всего по той причине, что позволяет
уточнить данные о численности и размещении населения в каролингское время.
Очевидно, что приведенные оценки численности и концентрации населения на
территории Франции следует считать еще более заниженными, чем это можно было
предположить. В частности, количество заведомо «оседлых» зависимых крестьян — так же как и степень их сосредоточения в ведущих регионах страны — было существенно
выше приведенных ранее оценок. Это характеризует интенсивность сеньориального
развития во Франции IX в., явно
недооцениваемую сторонниками феодальной революции XI в. Параллельно это подтверждает наличие благоприятных
условий для стабилизации и упрочения среди кучно живущего населения
поведенческих стереотипов, в том числе и в демографической сфере.
Однако численность
населения и особенно его динамика вплотную связанная с нормами демографического
поведения могут быть освещены на основе данных о составе и рамках
домохозяйственных ячеек и родственных образований лишь частично. Для более глубокого
их понимания очень важно уяснить существовавший в этих структурах
социально-психологический климат, складывавшееся в них соотношение
центростремительных и центробежных сил, взаимодействие супружеских ячеек с
другими родственными группами. Без этого не раскрыть ни стереотипы
демографического поведения, ни стабильность семейной ячейки (и ее величины).
Для того же чтобы все это стало доступным нашему анализу, необходимо
принципиально расширить традиционную постановку вопроса о семье. Не ограничиваясь
сопоставлением роли малой («простой», «супружеской», «нуклеарной») и большой («многоячейной»,
«неразделенной») семьи, следует исследовать своеобразие самого феномена семьи в
каролингское время. Это, в частности, означает, что надо выявить представления
о семье как таковой, свойственные современникам, и роль этих представлений в
реальной действительности.
К сожалению, решить эту
задачу непросто. Конечно, своеобразие раннесредневековой семьи по сравнению с
новоевропейской предположить нетрудно. В общей форме такое своеобразие
признавалось многими специалистами. Намного сложнее это своеобразие
конкретизировать. Здесь мешает, во-первых, трудно преодолимый стереотип нашего
собственного мышления, подспудно толкающий к истолкованию феноменов прошлого в
рамках известной нам понятийной сетки, что побуждает неосознанно «подтягивать»
характеристику таких феноменов к их современным аналогам. Второе же препятствие
— чрезвычайная скудость каролингских источников, в которых практически
игнорируется понятие семьи.
Разумеется, составители
дошедших до нас памятников не раз упоминают о супружеских парах, их детях, об
имуществе, которым они владеют, об их наследственных правах, о местах их
проживания и т. п. Однако по крайней мере до XI в. в высказываниях современников не удается найти попыток
осмыслить эти супружеские ячейки как некие специфические родственные структуры
или же вообще как образования sui generis. Так,
составители политиков IX в.,
фиксирующие одну или несколько супружеских пар на каком-либо земельном держании,
обходятся при их описании простым перечислением: «isti duo», «isti tres», «omnes isti», «isti»
и т. п. При этом может сообщаться, кто является чьим мужем или чьей женой, от
какой женщины прижиты те или иные дети, живет ли здесь кто-либо из старших
родичей и пр. Но совокупность всех этих людей никакого обозначения не получает.
Аналогичным образом
поступают авторы частных актов. Перечисляя зависимых (или свободных) крестьян,
живущих на передаваемых владениях, контрагенты сделок упоминают «hii qui ad ipsum pertinent», «heredes», «sui omnes», «homo uxor et infantes». Понятия, объединяющего членов
каждой из этих ячеек, у составителей актов опять-таки не находилось.
И в полиптиках, и в
грамотах крестьян объединяют, кроме того, по признаку совместного проживания
или совместного выполнения каких-либо повинностей; такие группы крестьян
обозначаются как focus, ignis, domus или же una carruca, unus mansus, curtis
и т. д. Можно не сомневаться, что каждая из таких групп включала одну или
несколько супружеских пар. Однако и в этом случае понятие, осмысливающее
единство каждой такой ячейки, не всплывает.[76]
Нет такого понятия и в
памятниках, касающихся знати. Характерные для нее родственные структуры, как
уже отмечалось, отличались в VIII—X вв. особым многообразием. В основе
их лежали разные формы родства по отцовской и материнской линиям. Внимание,
которое уделяли современники таким родственным объединениям, свидетельствовало
об их высокой социальной роли. Ячейка же, складывавшаяся на основе брака, и
здесь как бы игнорировалась. В отличие от этого в применении к крестьянству,
так же как и по отношению к знати, современники не затруднялись в обозначении
родственных структур, основывавшихся на происхождении от общих предков. В
различных памятниках можно встретить упоминания о крестьянских progenies, genus, prosapia, parentella. Состав таких групп мог быть
достаточно широким, в них включались подчас и весьма отдаленные, давно умершие
родичи. На этом фоне понятийное игнорирование супружеских объединений, создававшихся
ныне живущими людьми, оказывается особенно поразительным.
Не объясняется ли оно
тем, что в представлениях современников все «таксономическое пространство»,
отводимое для родственных структур, было как бы заполнено структурами,
базировавшимися на общности происхождения их членов? Иначе говоря, не следует
ли считать, что «родовое сознание» до такой степени доминировало пока еще в умах
людей, что им представлялось немыслимым поставить на одну доску кровнородственные
и брачные структуры?
В пользу этого
предположения, помимо приведенных фактов, говорит и эволюция понятия «familia». В рассматриваемый период, как и во
времена классической латыни, оно в первую очередь подразумевало совокупность
лиц, живущих под одной крышей, либо объединение людей, подчиненных некоему
конкретному собственнику, или же население, зависимое от какого-либо верховного
господина.
Ситуация изменяется лишь
в XI в. В эту более позднюю эпоху совместно
проживавшие люди — будь то родственники по происхождению, будь то члены
супружеской ячейки — начали рассматриваться как familia; параллельно стали исчезать терминологические
различия при обозначении кровных родственников и родственников по браку.
Видимо, в представлениях современников статус и авторитет брачного союза
поднимается в то время до уровня, присущего кровнородственным группам. Это и
создает в более позднее время базу для осмысления супружеской ячейки как одной из
полноправных родственных структур.
Такой перелом произошел
не вдруг. Он постепенно подготавливался спонтанным укреплением престижа брачных
структур в предшествующее время. Следы этого процесса в источниках IX—X вв. видны там, где супружеская ячейка выступает в качестве
обособленной домохозяйственной единицы (владея, например, отдельным держанием),
или же в качестве самостоятельного юридического субъекта (приобретая и отчуждая
имущество), или же как средоточие специфических родственных связей (обеспечивая
преемственность между родителями и их детьми). Своеобразие периода IX—X вв. состояло, однако, в частности, в том, что подобная «автономия»
супружеской ячейки не стала пока ни полной, не повсеместной. Как отмечалось выше,
многие супружеские пары входили в качестве составных частей в те или иные
многоячейные родственные структуры. (В этих случаях их обособленность как бы
перекрывалась включением в более обширные и более авторитетные родственные
сообщества.) Там, где прямая их интеграция в такие сообщества отсутствовала,
последние могли сохранять свое влияние по традиции. Сходным образом родственные
связи между родителями и детьми в большей или меньшей мере могли как бы «растворяться»
среди традиционных кровнородственных связей по отцовской или материнской линиям.
В общем брачные ячейки
каролингского периода, выступая в качестве одного из субъектов хозяйственных,
юридических и родственных отношений, испытывали пока что мощную конкуренцию со
стороны кровнородственных ячеек. И поскольку до XI в. ни в одном из аспектов брачные структуры еще не стали
эквивалентными по престижу кровнородственным (или тем более доминирующими),
трудно говорить о завершении процесса формирования семьи как ведущей
родственной, домохозяйственной и юридической ячейки в одно и то же время. Взятая
в этом смысле семья находилась еще в стадии становления.
Естественно, что это
придавало определенное своеобразие нормам демографического поведения внутри
супружеской группы. Начиная с отношения к детям, отметим, что они были
предметом внимания не только их собственных родителей, но и более широкого
круга кровных родственников. Это отнюдь не обязательно означало усиление заботы
о каждом ребенке. Могло быть, и наоборот. С родителей как бы снималась полнота
ответственности за жизнь их отпрыска; эту ответственность, по крайней: мере
частично, принимал на себя род в целом; он же считал себя вправе определять
судьбу ребенка в экстремальных обстоятельствах, ограничивая до некоторой
степени родительские права.
Когда, например,
герцогиня Дуода родила своего второго сына, сподвижники и близкие ее супруга
поспешили увезти младенца подальше от дома, не сообщив матери даже имени,
которым его нарекли. Это было сделано исходя прежде всего из соображений
политических; близкие Бернгарда — мужа Дуоды — опасались, что Карл Лысый,
против которого бунтовал тогда Бернгард, захватит новорожденного как заложника
и свяжет этим своих противников. По поводу судьбы младенца существуют разные
предположения. В любом, однако, случае ясно, что для окружающих он был не
только (или даже не столько) сын Дуоды и Бернгарда, но и член некоей
родственной и вассальной группы, которой заботы о здоровье ребенка
представлялись делом второстепенным по сравнению с реализацией ее
социально-политических планов.[77]
В чем-то сходная ситуация
складывалась, по-видимому, в любом многосемейном крестьянском домохозяйстве,
испытывавшем недостаток рабочих рук. Интересуясь благополучием домохозяйства в
целом, его члены, как мы видели, не всегда способствовали выхаживанию молодыми
матерями новорожденных, особенно если дело касалось девочек. В обоих
приведенных случаях родители были до некоторой степени скованы в своих заботах
о детях, ибо супружеская семья и ее конкретные интересы еще не приобрели самодовлеющего
характера. В то же время признание за кровнородственной группой возможности
влиять на судьбу детей, как и передача такой группе части ответственности за
них, усиливало у самих родителей настроение фатализма в отношении к детям.
Нечто аналогичное легко
предположить по поводу отношения членов семейной ячейки к больным, немощным,
старым. Известная «разомкнутость» семьи мешала возникновению внутри нее
эмоционального климата, способного стимулировать должный уход за этими людьми.
Соответственно не было необходимых условий и для интенсивного
самосохранительного поведения. 
Таким образом,
своеобразие семейной организации в каролингскую эпоху накладывало свой
отпечаток на демографическое поведение и определенным образом сказывалось на
режиме воспроизводства населения.
Известный прогресс можно
допустить лишь в области брачно-семейных отношений. К сказанному следовало бы
добавить, что упорядочению этих отношений, вероятно, способствовала и
социальная перестройка VIII—X вв. Становление сеньории, подъем в
ней земледелия, упрочение земельных прав несвободного и полусвободного
населения благоприятствовали укреплению семейных ячеек в среде трудящегося
населения. Эти же факторы, прямо или косвенно, влияли и на упрочение
патрилинейных родственных групп знати. Брачно-семейные структуры выступали,
таким образом, в качестве одного из связующих звеньев социального и
демографического развития.
 



Заключение

Исследованный материал
позволяет сделать следующие выводы.
1. Представления о браке
пережили в средневековой Франции глубокую метаморфозу. Вопреки распространенным
суждениям вплоть до конца XIII
в. модель моногамного церковного брака не приобрела монопольного положения. В
умах людей сохранялось традиционное представление о возможности сосуществования
разных видов супружеских союзов. Особенно глубоко эта концепция была укоренена
в среде знати, но и другим социальным группам она не была чужда. Это
накладывало глубокий отпечаток на матримониальное поведение.
Католическая церковь «признала»
брак довольно поздно. В раннее средневековье среди христиан пользовались
наибольшим распространением взгляды на брак, сформулированные на основе
новозаветных текстов св. Иеронимом (347—430 гг.) и папой Григорием Великим
(530—604 гг.). Эти отцы церкви видели в любом браке прежде всего повторение «первородного
греха», совершенного прародителями рода человеческого Адамом и Евой. Поэтому
любые брачные союзы решительно осуждались, и подлинно достойными христианами
считались лишь те, кто отказывался от брака. Показательно, что эта точка зрения
в определенной степени не утратила своего влияния и в наши дни: как известно,
благодать священства в католической церкви даруется только людям, давшим обет
безбрачия.
Однако уже во времена св.
Иеронима существовала и иная трактовка установлений Священного Писания,
касающихся брака. Она принадлежала Блаженному Августину, епискому Гиппонскому
(354—430 гг.). Признавая превосходство девственников над женатыми, Августин
утверждал тем не менее, что в законном супружестве половой акт превращается из
смертного греха в грех простительный, важно лишь, чтобы соитие совершалось не
ради наслаждения, но только с целью рождения себе подобных, часть которых, ведя
праведную жизнь, могла бы впоследствии заменить в раю падших ангелов. Эта
концепция Августина была официально одобрена церковью сравнительно поздно — в
начале IX в. И только тогда церковный брак
стал шире распространяться в народных массах.
2. Особенно специфичным
было представление о браке в каролингский период. Моногамный брак не был тогда
общепринят. Противопоставление супружеских отношений, реализуемых в рамках
церковного союза и вне их, еще не стало обычным. До этого времени во Франции
бытовали две матримониальные традиции — позднеантичная и древ негерманская. Ни
одна из них не исключала одновременного существования двух-трех видов супружеских
союзов. Они различались по своей престижности, но ни один из них не имел ничего
общего с моногамным христианским браком. Знакомое нам понятие «брак» просто
отсутствовало. Термином, который позднее служил для обозначения брака, называли
в ту пору более или менее длительный супружеский половой союз, нередко
сосуществовавший с какой-либо иной формой сожительства мужчин и женщин, также
признанной в праве.
Не было тогда и
привычного для нас понятия «семья». В среде простолюдинов домохозяйственные
группы сплошь да рядом включали, помимо супругов и их детей, родственников отца
(или матери), а также временных сожительниц главы дома и их детей. Частенько «одним
домом» жило несколько супружеских пар, связанных общим предком. Особенно был
заметен приоритет кровнородственных связей перед матримониальными в среде аристократии.
В принадлежащих знати замках супруги жили вместе с многочисленной свитой, включавшей
прежде всего кровных родственников. Церковь участвовала в процедуре бракосочетания,
как правило, только тогда, когда дело касалось королевских семей. Но и в королевских
семьях вплоть до VIII в. словом «жена»
(uxor) могли назвать не только официальную
супругу, но и других сожительниц короля. Браки же простолюдинов, да и многих
знатных заключались по большей части без участия священника.
Супружеская жизнь
начиналась сплошь да рядом вне и до церковного брака и во всяком случае не
позднее 20 лет. Это обеспечивало высокую брачность, существенно превышавшую по
своему уровню ту, которой соответствовала доля официальных церковных браков.
Реальное число холостых людей брачного возраста даже среди мужчин имело своим
верхним пределом 15-20% У крестьян и, по-видимому, было еще ниже у знати.
3. Естественным
следствием этого было раннее начало детородного периода и очень высокая
рождаемость. Однако до взрослого возраста доживала лишь часть детей: детская
смертность даже в спокойные времена не опускалась ниже 55%. Объяснялось это не
только материальными трудностями в жизни основной массы населения или же
неразвитостью медицинских знаний. Не меньшее (если не большее) значение имело
отсутствие в массовой картине мира установки на тщательное выхаживание детей.
Небрежность в отношении к ним, парадоксальным образом уживаясь с материнской
любовью, особенно гибельно сказывалась па судьбе новорожденных. Типичное для
людей нового времени представление о детях как об «эпицентре» семейной жизни
отсутствовало тогда полностью, так же как и новоевропейская концепция семьи в
целом.
4. Внутрисемейные связи
еще не вполне возобладали над кровнородственными. Возникавшая в результате «разомкнутость»
семьи мешала возникновению внутри нее эмоционального климата, способного
стимулировать выхаживание больных, немощных или старых. Из-за высокой детской
смертности, значительной смертности матерей при родах и краткости жизни
взрослых доля бездетных семей не опускалась в каролингское время ниже 20-30%. В
результате естественный прирост, видимо, не превышал 0,1% в год. Минимальная
для IX в. оценка численности населения
Франции (в современных границах) составляла 3-5 млн. человек.
5. Христианская концепция
моногамного нерасторжимого брака получает признание во Франции (как и в других
западноевропейских странах) лишь в XII—XIII вв. Только в это время брак
причисляется к основным христианским таинствам. В процедуру бракосочетания
включается и церковное благословение. Однако для большинства современников
церковная трактовка понятий «брак» и «жена» еще долгое время остается
достаточно чуждой. Невозможность сочетать церковный брак с другими формами
супружеских союзов или тем более нерасторжимость церковного брака казались не
только непривычными, но и неоправданными.
6. В период подъема
французского феодализма — в XI-XIII вв.— ситуация изменяется к лучшему.
Брачность остается весьма высокой, в частности, в связи с тем, что наряду с
распространяющимся церковным браком сохраняются свободные формы супружества.
Несмотря на включение брака в число основных христианских таинств, он еще не
стал органическим элементом принятой картины мира, не превратился у мирян в
непререкаемый внутренний императив. 
Примерно с середины XIV в. во Франции начался новый период
средневековой истории. Бедствия, связанные с чумой, частыми недородами и
войнами, привели к гибели 30—40% населения и обострили внутренний кризис
общества. Именно к этому времени относится и перелом в воззрениях на брак.
Моногамный христианский брак становится единственной признанной в общественном
сознании формой супружества. Все иные его формы, хотя и не исчезают,
рассматриваются как отклонения, заслуживающие осуждения.
Резко изменяется
отношение к человеческой жизни. В период, когда смерть от болезни или на войне
подстерегала всех и каждого, одной из основных ценностей становится здоровье.
Сохранение собственного здоровья, выхаживание детей, борьба со старческими недугами
занимают все большее место в помыслах людей разного социального и
имущественного статуса. 
В заключении хотелось бы
отметить, что в демографической динамике средневековья можно увидеть не только
сухой баланс числа рождений и смертей, но и исполненное внутреннего драматизма
борьбу жизни и смерти.
 



Список использованных
источников и литературы

Источники:
1.    
Августин Аврелий.
Исповедь. / Под ред. А.А. Столярова. – М.: Канон + , 1997. – 153 с.
2.    
Книга рыцаря
Делатур Ландри, написанная в назидание его дочерям // Пятнадцать радостей
брака» и другие сочинения французских авторов XIV— XV веков. — М.: Наука, 1991.
– С.93-155.
3.    
Кристина
Пизанская. Книга о Граде Женском // Пятнадцать радостей брака» и другие
сочинения французских авторов XIV— XV веков. — М.: Наука, 1991. – С.156-180.
4.    
Лирические песни
бургундских поэтов и композиторов // Пятнадцать радостей брака» и другие
сочинения французских авторов XIV— XV веков. — М.: Наука, 1991. – С.1189-220.
5.    
Памятники
римского права: Юлий Павел. Пять книг сентенций к сыну. Фрагменты Домиция
Ульпиана / Под ред. Л.Л. Кофанова. – М.: Зерцало, 1998. – 287 с.
6.    
«Пятнадцать
радостей брака» и другие сочинения французских авторов XIV— XV веков. — М.:
Наука, 1991. — 318 с.
7.    
Средневековая
Европа глазами современников и историков. Книга для чтения. Часть I. Рождение и
становление средневековой Европы. V—IX вв. — М.: Интерпракс, 1995. — 224 с.
(Серия «Всемирная история и культура глазами современников и историков»).
8.    
Тацит Корнелий .
Анналы. Малые произведения. История. – М.: АСТ, Ладомир, 2003. – 992 с. (Серия:
«Классическая мысль»).
9.    
Тацит Корнелий .
Сочинения в двух томах.- Л.: Наука, 1969. – Т.1. Анналы. – 816 с.
10.   Хрестоматия по истории средних веков.
Под редакцией С. Д. Сказкина. — Том І. – М.: Издательство
социально-экономической литературы, 1961. – 590 с.
11.   Хроника Фредегара. – М.: Академия,
2007. – 260 с.
12.   Эйнхард. Жизнь Карла Великого. – М.:
Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2005. – 304 с. (Серия:
«Bibliotheca Ignatiana»).
Литература:
13.   Алексидзе А. Д. Мир греческого
рыцарского романа. – Тбилиси: Картвели, 1979. – 170 с.
14.   Античная и средневековая идеология:
сборник научных трудов. / Под. ред. М.А. Поляковской, В.Е. Майера. –
Свердловск: Гуманитарный университет, 1984. – 144 с.
15.   Бессмертный Ю. Л. К демографическому
положению французской деревни IX в. // Советская этнография. — 1981. — № 2. –
С.74-79.
16.   Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в
средние века. Очерки демографической истории Франции.— М.: Наука, 1991.— 240 с.
17.   Бессмертный Ю. Л. К вопросу о
положении женщины во франкской деревне IX в. // Средние века. — 1981. — Вып.
44. – С.72-79.
18.   Бессмертный Ю. Л. Мир глазами знатной
женщины IX в. // Художественный язык средневековья. — М.: Художественная
литература, 1982. — С.83-107.
19.   Бессмертный Ю. Л. Об изучении
массовых социально-культурных представлений каролингского времени // Культура и
искусство западноевропейского средневековья. — М.: Наука, 1981. — С. 62-76.
20.   Бессмертный Ю. Л. Структура
крестьянской семьи во франкской деревне IX в. // Средние века. — 1980. — Вып.
43. — С. 44-67.
21.   Блок М. Апология истории или ремесло
историка. Пер. с фр. – М.:Наука, 1986. – 256 с.
22.   Блонин В. А. К вопросу о типологии
крестьянской семьи во франкской деревне IX в. // Средние века. — 1988. — Вып.
51. – С.45-49.
23.   Блонин В. А. К изучению
брачно-семейных представлений во франкском обществе VIII-IX вв. // Историческая
демография докапиталистических обществ. – М.: Наука, 1979. — С. 77-89.
24.   Блонин В. А. К изучению динамики
численности населения на территории Франции IX в. // Средние века. — 1984. —
Вып. 47. – С.42-49.
25.   Виолле-ле-Дюк Э. Э. Жизнь и
развлечения в средние века. — СПб.: Евразия, 1997. – 468 с.
26.   Воронова Т.П. «Пятнадцать радостей
брака» — французская рукопись XV в. из собрания Государственной публичной
библиотеки в Ленинграде // «Пятнадцать радостей брака» и другие сочинения
французских авторов XIV-XV веков. — М.: Наука, 1991. – С.328-335.
27.   Габдрахманов П. Ш. Демографическое
развитие северофранцузского крестьянства в раннесредневековый период. — М.:
Наука, 1988. — С. 55-69.
28.   Габдрахманов П. Ш. Семейные структуры
крестьян Шампани IX в.: (По материалам реймсского полиптика) // Из истории
социально-политической и культурной жизни античного мира и средневековья. — М.:
Наука, 1985. – С.177-193.
29.   Габдрахманов П. Ш. Структура
крестьянской семьи на территории Северной Франции в VIII-XI вв. // Французский
ежегодник. — 1987. — С.156-161.
30.   Гуревич А. Я. Большая семья в
северо-западной Норвегии в раннее средневековье //Средние века. — 1956. — Вып.
8. – С.11-59.
31.   Дюби Ж. Почтенная матрона и плохо
выданная замуж. Восприятие замужества в северной Франции около 1100 года. //
Одиссей. Человек в истории. — М.: Наука, 1996. — С.236-251.
32.   Егер О. Всемирная история. В 4 т. Т.
. Средние века / О. Егер. — 3-е изд. испр. и доп. — М.: ACT, Полигон, 2001. —
608 с.
33.   Иванов К. А. Средневековый город и
его обитатели. – М.: Наука, 1985. – 119 с.
34.   История средних веков. В 2 т. Т. I:
Учеб. для вузов по спец. «История»/Л. М. Брагина, Е. В. Гутнова, С. П. Карпов и
др.; Под ред. С. П. Карпова. — М.: Высш. шк., 2006. — 495 с.
35.   История Средних веков: От Карла
Великого до Крестовых походов (768—1096 гг.) / Сост. М.М. Стасюлевич. — 3-е
изд., испр. и доп. — М: ООО ACT, Полигон, 2001. — 688 с. — (Библиотека мировой
истории).
36.   История Средних веков: От падения
Западной Римской империи до Карла Великого (476—768 гг.) / Сост. М.М.
Стасюлевич. — 3-е изд., испр. и доп. — М.: ACT, Полигон, 2001. — 592 с. —
(Библиотека мировой истории).
37.   Кон И. С. Ребенок и общество. — М.:
Здоровье, 1988. — 120 с.
38.   Культура и общественная жизнь в
Средние века. / Под. ред. Л.С. Чиколини. – М.: Наука. – 1988. – 248 с.
39.   Культура и общество в Средние века и
раннее Новое время. Методика и методология современных
историко-антропологических и социокультурных исследований: Сб. аналит. и реф.
обзоров / РАН. ИНИОН; Редкол.: А.Л. Ястребицкая и др. — М.: ИНИОН, 1998. – 299
с. 
40.   Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового
Запада: Пер. с фр. Общ. ред. Ю.Л. Бессмертного. Послесл. А.Я. Гуревича. М.:
Прогресс-Академия, 1992 — 376 с.
41.   Неусыхин А. И. Возникновение
зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе
VI—VIII вв. — М.: Наука, 1956. – 350 с.
42.   Осокин Н. А. История средних веков /
Н. А. Осокин.— Минск: Харвест, 2003.— 672 с. — (Серия «Историческая библиотека»).
43.   Ронин В. К. Брачно-семейные
представления в нарративных памятниках каролингского времени // Историческая
демография докапиталистических обществ Западной Европы. — М.: Наука, 1988. — С.
90-112.
44.   Серовайский Я. Д. Сообщество крестьян
— держателей надела в Сен-Жерменском аббатстве: (К вопросу о структуре
крестьянской семьи во франкской деревне IX в.) //Средние века. — 1985. — Вып.
48. – С.16-22.
45.   Федоровой Е.В. Императорский Рим в
лицах. — Ростов-на-Дону: Владос, 1998. – 570 с.
46.   Филиппов И. С. Средиземноморская
Франция в раннее средневековье. — М.: Изд-во МГУ, 1991. – 320 с.


Приложения

Таблица 2.1
Концентрация
крестьянского населения в конце VIII и в IX в.





























































Сеньория
Число держаний (мансов) по сохран. памятникам
Численность крестьян-держателей
Приблизительная доля сеньории, отраженная в сохран. памятниках
Примерноеобщее число держаний (мансов) в сеньории
Расчетная численность крестьян-держателей при семейном коэффициенте 3
(для сеньорий, где нет соответствующих данных)


Сен-Жерменское
аббатство (Иль-де-Франс)
1683
10026 на 1646
мансах
2/3
2200
10026


Реймсский
монастырь св. Ремигия (Шампань)
693
2042 на мансах
1
693
2042


Аббатство
Монтье-ан-дер (Лотарингия)
733
?
1
733
2199


Сен-Бертенское
аббатство (Пикардия)
319
1154 на 165 мансах
2/3
450
1154


Монастырь св.
Вандрия (Нормандия)
4264
?
1
4264
12792


Монастырь
Сен-Рикье (Пикардия)
2500
?
1
2500
7500


Аббатство
д’Авенсй (Шампань)
1150
?
1
1500
4500


Монастырь
Сен-Клод (Лотарингия)
857
?
1
857
2571


Сен-Викторская
церковь (Прованс)
267 колоник
1027 крестьян
?
?
?



Источник: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в
средние века. Очерки демографической истории Франции.— М.: Наука, 1991.— С.25.


Таблица 2.2 
Холостяки в церковных
поместьях IX в.
















































Сеньория
Учтено зависимых людей
всего взрослых мужчин
взрослых холостых
мужчин
В том числе


всего взрослых мужчин колонов
взрослых холостых
колонов
Всего взрослых мужчин сервов
взрослых холостых
сервов


абсолютное число
%
абсолютное число
%
абсолютное
число
%


Сен-Жерменское
Аббатство (начало IX в.)
9267
2355
530
22,5
1912
427
22,3
226
53
23,4


Аббатство св.
Ремигия (середина IX в.)
907
890
209
23,4

—

—
—
—
—
—


Марсельское аббатство
св. Виктора (начало IX в.)
575
112
19,5
170
39
22,9
209
47
22,4



Источник: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в
средние века. Очерки демографической истории Франции.— М.: Наука, 1991.— С.42.
Таблица 3.4
Доля бездетных
супругов















































Сеньория
Учтено супружеских пар
В том числебездетных
Супружеских
пар


у колонов
у сервов


абс. число
%
всего
бездетных
всего
бездетных


абс. число
%
абс. число
%


Сен-Жерменское
аббатство
1936
369
19,0
1567
269
17,1
185
47
25,5


Реймсское
аббатство св. Ремигия
354
52
14,7
273
41
15,0
27
8
29,6


Марсельская
церковь св. Виктора
116
16
13,8
43
4
9,3
48
7
14,6



Источник: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в
средние века. Очерки демографической истории Франции.— М.: Наука, 1991.— С.46.
Таблица 4.4
Уровень детской
смертности в основных владениях Сен-Жерменского аббатства (минимальный вариант)













































Имение (№ в полиптике Ирминиона
Общее число наличных детей
Общее число замужних женщин
Уровень детской смертности (в %)
Имение (№ в полиптике Ирминиона
Общее число наличных детей
Общее число замужних женщин
Уровень детской смертности (в %)


6
125
49
49
15
213
107
60


8
72
27
47
16
171
75
55


9
784
386
60
19
241
94
49


11
42
16
48
Итого по учтенным
владениям
2128
918
54


13
480
164
42



Источник: Бессмертный Ю. Л. Жизнь и смерть в
средние века. Очерки демографической истории Франции.— М.: Наука, 1991.— С.49.