I 

В 1953 году
исполнилось 250-летие с того дня, когда, основав Санкт-Петербург, Петр прорубил
окно в Европу. То самое знаменитое окошко, сквозь которое, благодаря действиям
русской интеллигенции, провалилось все русское государство. 

В этом же году,
в том же октябре, четыреста лет назад, за 150 лет до основания Санкт-Петербурга
другим русским Царем Иоанном Грозным было прорублено другое окно, окно на
восток, в древнюю Азию. 

2 октября 1552
года, руководимые Иоанном Грозным войска, взяли приступом столицу Казанского
царства, Казань. После взятия Казани, Волга стала вся русской рекой,
распахнулось окно в бесконечные просторы Азии. 

Это окно,
открытое в просторы Азии принесло Русскому народу неизмеримо больше пользы, чем
все окна, открытые на запад. 

Но одновременно
Московские цари, задолго до Петра, упорно старались прорубить в стенах своего
царства и другое окошко на запад. 
					








“…Стремление
к самобытности и довольство косностью, — пишет С. Платонов, — развивалось на
Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому. Влияние
западно-европейской образованности возникло на Руси из практических
потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами. 

Нужда
заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская,
правительство, в то же время, ревниво оберегало от них чистоту национальных
верований и жизни. Однако знакомство с иностранцами все же было источником
“новшеств”. Превосходство их культуры неотразимо влияло на наших предков, и
образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI веке, хотя и на отдельных
личностях (Вассиан Патрикеев и др.). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в
образовании; за образование крепко стоит и политический его противник князь
Курбский. Борис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской
культуры”. 

Борис Годунов
еще решительнее, чем Иоанн Грозный стал стремиться, чтобы в Россию стала
проникать западная культура. Борис Годунов ясно повел курс на сближение России
с западным миром, от которого она сторонилась от времен Александра Невского. 

“Близость к
образованному Ивану развила и в Борисе вкус к образованности, а его ясный ум
определенно подсказал ему стремление к цивилизованному западу. Борис призывал
на Русь и ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь заграницу учиться
(любопытно, что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо
любимому сыну дал прекрасное, по тому времени, образование”. <1Свою дочь
Ксению Борис Годунов хотел выдать за датского принца. Борис Годунов посылал
заграницу русских юношей обучаться разным ремеслам. Борис Годунов приглашал в
Россию иностранных ученых, техников, врачей и военных. Уже при Борисе Годунове
были созданы войска на западно-европейский манер. 

При Борисе
Годунове в Россию приезжали из Англии и других стран, горных дел мастера,
суконщики, доктора, аптекари, архитекторы. Был создан аптекарский приказ,
создавший при Борисе Годунове особые “Аптекарские сады”, в которых разводились
лекарственные травы. 

Наступившая
после смерти Бориса Годунова великая смута помешала постепенному, благотворному
усвоению Россией западной культуры. 

Не надо
забывать, что в результате смуты погибло почти около половины населения. Когда
умер Иоанн Грозный, в России было 15 миллионов, а при вступлении на престол
Михаила Романова, было всего 8 миллионов. 

При Иоанне
Грозном Москва, насчитывавшая 40.000 домов, была больше Лондона, а при Михаиле
Романове в ней насчитывалось всего 10 тысяч домов. Бурные и трагические события
в эпоху великой смуты вдохновили не только русских, но и иностранных писателей
на ряд произведений. 

Великий
испанский драматург Лопе де-Вега написал пьесу о Дмитрии Самозванце “Великий
Князь Московский”. Фридрих Шиллер перед смертью работал над трагедией о Дмитрии
Самозванце. 

II 

Яркой и
своеобразной духовной личностью был отец Петра I — царь Московской Руси Алексей
Михайлович. 

Для того, чтобы
избежать упреков в намеренном искажении исторической перспективы я буду
опираться на произведения последнего крупного историка западнического
направления С. Ф. Платонова, горячего поклонника Петра I. 

Царь Алексей
Михайлович, по определению С. Платонова был “очень определенным человеком, с
оригинальною умственной и нравственной физиономией. 

Современники искренно
любили царя Алексея Михайловича. Самая наружность царя сразу говорила в его
пользу и влекла к нему. В его живых голубых глазах светилась редкая доброта:
взгляд этих глаз, по отзыву современников, никого не пугал, но ободрял и
обнадеживал. Лицо Государя, полное и румяное, с русой бородой, было благодушно
приветливо и в то же время серьезно и важно, а полная (потом даже чересчур
полная) фигура его сохраняла величавую и чинную осанку. Однако царственный вид
Алексея Михайловича ни в ком не будил страха: понимали, что не личная гордость
царя создала эту осанку, а сознание важности и святости сана, который Бог на
него возложил”. 

Привлекательная
внешность отражала в себе, по общему мнению, прекрасную душу. Достоинства царя
Алексея с немалым восторгом описывали лица, вовсе от него независимые, — именно
далекие от царя и Москвы иностранцы. Один из них, например, сказал, что Алексей
Михайлович “такой государь, какого бы желали иметь все христианские народы, но
немногие имеют” (Рейтенфельс). Другой ставил царя “наряду с добрейшими и
мудрейшими государями” (Коллинс). Третий отзывался, что “Царь одарен
необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими
добродетелями: и он покорил себе сердца всех своих подданных которые столько же
любят его, сколько и благоговеют перед ним” (Лизек). Четвертый отметил, что при
неограниченной власти своей “…Царь Алексей не посягнул ни на чье имущество,
ни на чью жизнь, ни на чью честь…” (Мейерберг). 

“Эти отзывы, —
пишет С. Платонов, — получат еще большую цену в наших глазах, если мы вспомним,
что их авторы вовсе не были друзьями и поклонниками Москвы и москвичей”.
<2Положительный отзыв о царе Алексее дает и один из первых русских
западников-ренегатов, отказавшийся даже от своего русского имени Котошихин.
Даже он, хуливший все русское в своих записках называет царя Алексея “Гораздо
Тихим”. 

“…В домашней
жизни цари, — пишет известный исследователь русской старины, И. Забелин в своей
книге “Домашний быт русских царей в XVI и XVII вв.” — представляли образец умеренности
и простоты. По свидетельству иностранцев к столу царя Алексея Михайловича
подавались всегда самые простые блюда, ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага
или легкое пиво, а иногда одна только коричная вода. Но и этот стол никакого
сравнения не имел с теми, который Государь держал во время постов”. 

“Великим
постом, — пишет иностранец Коллинс, — Царь Алексей обедал только три раза в
неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал
по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по стакану
полпива. Рыбу он кушал только два раза в Великий пост. Кроме постов, он ничего
мясного не ел по понедельникам, средам и пятницам: одним словом, ни один монах
не превзойдет его в строгости постничества. Можно считать, что он постился
восемь месяцев в год, включая шесть недель Рождественского поста и две недели
других постов”. 

Натура, или как
выражается С. Платонов “Природа Царя Алексея Михайловича” была впечатлительная
чуткая, живая и мягкая, общительная и веселая. “Эти богатые свойства были в
духе того времени обработаны воспитанием. Алексея Михайловича приучили к книге
и разбудили в нем умственные запросы. Склонность к чтению и размышлению развила
светлые стороны натуры Алексея Михайловича и создала из него чрезвычайно
привлекательную личность. Он был один из самых образованных людей московского
общества того времени: следы его разносторонней начитанности, библейской,
церковной и светской разбросаны во всех его произведениях. Видно, что он вполне
овладел тогдашней литературой и усвоил себе до тонкости книжный язык. В
серьезных письмах и сочинениях он любит пускать в ход цветистые книжные
обороты, но вместе с тем, он не похож на тогдашних книжников-риторов, для
красоты формы жертвовавших ясностью и даже смыслом. У царя Алексея продуман
каждый его цветистый афоризм, из каждой книжной фразы смотрит живая и ясная
мысль. У него нет пустословия: все, что он прочел, он продумал; он, видимо,
привык размышлять свободно и легко высказывать то, что надумал, и говорил, при
том только то, что думал. Поэтому его речь всегда искренна и полна содержания.
Высказывался он чрезвычайно охотно, и потому его умственный облик вполне ясен”.

Тишайший царь
много читал и много размышлял о прочитанном. 

“И это
размышление, — указывает С. Платонов, — состояло не в том только, что в уме
Алексея Михайловича послушно и живо припоминались им читанные тексты и чужие
мысли, подходящие внешним образом к данному времени и случаю. Умственная работа
приводила его к образованию собственных взглядов на мир и людей, а равно и
общих нравственных понятий, которые составляли его собственное
философско-нравственное достояние. Конечно, это не была система мировоззрения в
современном смысле; тем не менее в сознании Алексея Михайловича был такой
отчетливый моральный строй и порядок, что всякий частный случай ему легко было
подвести под его общие понятия и дать ему категорическую оценку. Нет
возможности восстановить, в общем содержании и системе, этот душевный строй,
прежде всего потому, что и сам его обладатель никогда не заботился об этом.
Однако для примера укажем хотя бы на то, что, исходя из религиозно-нравственных
оснований, Алексей Михайлович имел ясное и твердое понятие о происхождении и
значении царской власти в Московском государстве, как власти богоустановленной и
назначенной для того, чтобы “рассуждать людей вправду” и “беспомощным
помогать”. Вот слова царя Алексея князю Г. Г. Ромодановскому: “Бог благословил
и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и
на юге и на севере вправду”. Для царя Алексея это была не случайная красивая
фраза, а постоянная твердая формула его власти, которую он сознательно повторял
всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных
полномочий. 

В письме к
князю Н. И. Одоевскому, например, царь однажды помянул о том, “как жить мне,
государю, и вам, боярам”, и на эту тему писал: “а мя, великий государь,
ежедневно просим у Создателя, …чтобы Господь Бог… даровал нам, великому
Государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди Его, Световы, разсудити
вправду, всем равно”. 

Взятый здесь
пример имеет цену в особенности потому, что для историка в данном случае ясен
источник тех фраз царя Алексея, в которых столь категорически нашла себе
определение, впервые в Московском государстве, идея державной власти. Свои
мысли о существе царского служения Алексей Михайлович черпал, по-видимому, из
чина царского венчания или же непосредственно из главы 9-й Книги Премудрости
Соломона. 

Не менее
знаменательным кажется и отношение царя к вопросу о внешнем принуждении в делах
веры. С заметною твердостью и смелостью мысли, хотя и в очень сдержанных
фразах, царь пишет по этому вопросу митрополиту Никону, которого авторитет он
ставил в те года необыкновенно высоко. Он просит Никона не томить в походе монашеским
послушанием сопровождавших его светских людей: “не заставляй у правила стоять:
добро, государь владыко святый, учить премудра — премудрее будет, а безумному —
мозолие ему есть!” Он ставит Никону на вид слова одного из его спутников, что
Никон “никого де силою не заставит Богу веровать”. При всем почтении к
митрополиту, “не в пример святу мужу”, Алексей Михайлович видимо разделяет
мысли несогласных с Никоном и терпевших от него подневольных постников и
молитвенников. Нельзя силою заставить Богу веровать — это по всей видимости
убеждение самого Алексея Михайловича”. 

Отец Петра I,
как это отмечают все его современники, русские и иностранцы, был очень
религиозен. Его религиозности С. Платонов дает очень высокую оценку. 

“Чтение, —
пишет он, — образовало в Алексее Михайловиче очень глубокую и сознательную
религиозность. Религиозным чувством он был проникнут весь. Он много молился,
строго держал посты и прекрасно знал все церковные уставы. Его главным духовным
интересом было спасение души. С этой точки зрения он судил и других. Всякому
виновному царь, при выговоре, непременно указывал, что он своим поступком губит
свою душу и служит сатане. По представлению, общему в то время, средство к
спасению души царь видел в строгом последовании обрядности и поэтому очень
строго соблюдал все обряды. Любопытно прочесть записки дьякона Павла
Алеппского, который был в России в 1655 году с патриархом Макарием Антиохийским
и описал нам Алексея Михайловича в церкви среди клира. Из этих записок всего
лучше видно, какое значение придавал царь обрядам и как заботливо следил за
точным их исполнением. Но обряд и аскетическое воздержание, к которому
стремились наши предки, не исчерпали религиозного сознания Алексея Михайловича.
Религия для него была не только обрядом, но и высокой нравственной
дисциплиной”. 

III 

Будучи глубоко
верующим, очень религиозным человеком, Тишайший Царь вместе с тем не был ханжой

“Живая,
впечатлительная, чуткая и добрая натура Алексея Михайловича, — пишет С.
Платонов, — делала его очень способным к добродушному веселью и смеху”. 

В другом месте
своих очерков С. Платонов отмечает, что “при постоянном религиозном настроении
и напряженной моральной вдумчивости, Алексей Михайлович обладал одною
симпатичною чертою, которая, казалось бы, мало могла уживаться с его аскетизмом
и наклонностью к отвлеченному наставительному резонерству. Царь Алексей был
замечательный эстетик — в том смысле, что любил и понимал красоту. Его
эстетическое чувство сказывалось ярче всего в страсти к соколиной охоте, а
позже — к сельскому хозяйству. Кроме прямых ощущений охотника и обычных
удовольствий охоты с ее азартом и шумным движением, соколиная потеха
удовлетворяла в царе Алексее и чувство красоты”. 

В “Уряднике
сокольничья пути” он очень тонко рассуждает о красоте разных охотничьих птиц, о
прелести: птичьего лета и удара, о внешнем изяществе своей охоты. Для него “его
государевы красные и славные птичьи охоты” урядство или порядок “уставляет и
объявляет красоту и удивление”; высокого сокола лет — “красносмотрителен и
радостен”; копцова (то есть копчика) добыча и лет — “добровиден”. Он следит за
красотою сокольничего наряда и оговаривает, чтобы нашивка на кафтанах была
“золотная” или серебряная: “к какому цвету какая пристанет”; требует, чтобы
сокольник держал птицу “подъявительно к видению человеческому и ко красоте
кречатьей”, то есть так, чтобы ее рассмотреть было удобно и красиво. Элемент
красоты и изящества вообще играет не последнюю роль в “урядстве” всего
охотничьего чина царя Алексея. 

То же чувство
красоты заставляло царя Алексея увлекаться внешним благочестием церковного
служения и строго следить за ним, иногда даже нарушая его внутреннюю чинность
для внешней красоты. В записках Павла Алеппского можно видеть много примеров
тому, как царь распоряжался в церкви, наводя порядок и красоту в такие минуты,
когда, по нашим понятиям, ему надлежало бы хранить молчание и благоговение. Не
только церковные церемонии, но и парады придворные и военные необыкновенно
занимали царя Алексея Михайловича с точки зрения “чина” и “урядства”; то есть
внешнего порядка, красоты и великолепия. Он, например, с чрезвычайным усердием
устраивал смотры своим войскам перед первым Литовским походом, обставляя их
торжественным и красивым церемониалом. Большой эстетический вкус царя
сказывался в выборе любимых мест: кто знает положение Савина-Сторожевского
монастыря в Звенигороде, излюбленного царем Алексеем Михайловичем, тот
согласится, что это — одно из красивейших мест всей Московской губернии; кто
был в селе Коломенском, тот помнит, конечно, прекрасные виды с высокого берега
Москвы-реки в Коломенском. Мирная красота этих мест — обычный тип
великорусского пейзажа — так соответствует характеру “гораздо тихого” царя. 

Соединение
глубокой религиозности и аскетизма с охотничьими наслаждениями и светлым
взглядом на жизнь не было противоречием в натуре и философии Алексея
Михайловича. В нем религия и молитва не исключали удовольствий и потех. Он
сознательно позволял себе свои охотничьи и комедийные развлечения, не считал их
преступными, не каялся после них. У него и на удовольствия был свой особый
взгляд. “И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные”, — пишет он в
наставлении сокольникам: — будити охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю
потехою…, да не одолеют вас кручины и печали всякия”. 

Таким образом в
сознании Алексея Михайловича охотничья — потеха есть противодействие печали, и
подобный взгляд на удовольствие не случайно соскользнул с его пера: по мнению
царя, жизнь не есть печаль, и от печали нужно лечиться, нужно гнать ее — так и
Бог велел. Он просит Одоевского не плакать о смерти сына: “Нельзя, что не
поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно — да в меру, чтоб Бога
наипаче не прогневать”. Но если жизнь — не тяжелое, мрачное испытание, то она
для царя Алексея и не сплошное наслаждение. Цель жизни — спасение души, и
достигается эта цель хорошею благочестивою жизнью; а хорошая жизнь, по мнению
царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все должно иметь свое место и
время; царь, говоря о потехе, напоминает своим сокольникам: правды же и суда милостивыя
любве и ратнаго строя николиже позабывайте: делу время и потехе час”. 

Таким образом
страстно любимая царем Алексеем забава для него, все-таки, только забава и не
должна мешать делу. Он убежден, что во все, что бы ни делал человек, нужно
вносить порядок, “чин”. “Хотя и мала вещь, а будет по чину честна, мерна,
стройна, благочинна, — никтоже зазрит, никтоже похулит, всякий похвалит, всякий
прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец положен по мере”.
Чин и благоустройство для Алексея Михайловича — залог успеха во всем: “без чина
же всякая вещь не утвердится и не крепится; бесстройство же теряет дело и
восставляет безделье”, — говорит он. 

Поэтому царь
Алексей Михайлович очень заботился о порядке во всяком большом и малом деле. Он
только тогда бывал счастлив, когда на душе у него было светло и ясно, и кругом
все было светло и спокойно, все на месте, все почину. Об этом-то внутреннем
равновесии и внешнем порядке более всего заботился царь Алексей, мешая дело с
потехой и соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и мирными
наслаждениями. Такая непрерывно владевшая царем Алексеем забота позволяет
сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми
эпикурейцами, искавшими своей “атараксии”, безмятежного душевного равновесия, в
разумном и сдержанном наслаждении”. 

Потехи
Тишайшего царя, которыми он тешится в минуты отдыха от государственных занятий
ничем не напоминают грубых дикарских забав “просветившегося” в Европе его сына
Петра. В одном из оставшихся после него писем, Алексей Михайлович пишет
Матюшкину: 

“…тем
утешаюся, что стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде… за то: кто не
поспеет к моему смотру, так того и купаю!” 

“Очевидно, —
замечает С. Платонов, — эта утеха не была жестокою, так как стольники на нее
видимо напрашивались сами. Государь после купанья в отличье звал их к своему
столу: “у меня купальщики те ядят вдоволь” — продолжает царь Алексей, — “а ныне
говорят: мы де нароком не поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят.
Многие нароком не поспевают”. Так тешился “гораздо тихий” царь, как бы
преобразуя этим невинным купаньем стольников жестокие издевательства его сына
Петра над вольными и невольными собутыльниками. Само собою приходит на ум и
сравнение известной книги глаголемой “Урядник сокольничья пути” царя Алексея с
не менее известными церемониалами “всешутейшего собора” Петра Великого.
Насколько “потеха” отца благороднее “шутовства” сына и насколько острый цинизм
последнего ниже целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой шутливый охотничий
обряд, “чин” производства рядового сокольника в начальные, царь Алексей
обставил нехитрыми символическими действиями и тарабарскими формулами, которые
по наивности и простоте не много стоят, но в основе которых лежит молодой и
здоровый охотничий энтузиазм и трогательная любовь к красоте птичьей природы.
Тогда как у царя Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому приобретало
характер культа, в “Уряднике” царя Алексея “пьянство” сокольника было показано
в числе вин, за которые “безо всякие пощады быть сослану на Лену”. Разработав
свой “потешный” чин производства в сокольники и отдав в нем дань своему
веселью, царь Алексей своеручно написал на нем характерную оговорку: “правды же
и суда и милостивые любве ратного строя николиже позабывайте: делу время и
потехе час!” 

Уменье
соединять дело и потеху заметно у царя Алексея и в том отношении, что он охотно
вводил шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем юмор там, где
его не ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему любимцу “верному и избранному” стрелецкому
голове А. С. Матвееву разного рода деловые вести, Алексей Михайлович между
прочим пишет: “посланник приходил от шведского Карла короля, думный человек, а
имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то дорого дать что полтина, хотя
думный человек; мы, великий государь, в десять лет впервые видим такого глупца
посланника!” Насмешливо отозвавшись вообще о ходах шведской дипломатии, царь
продолжает: “Тако нам, великому государю, то честь, что (король) прислал
обвестить посланника, а и думного человека. Хотя и глуп, да что же делать? така
нам честь!” В 1666 году в очень серьезном письме сестрам из Кокенгаузена царь
сообщал им подробности счастливого взятия этого крепкого города и не удержался
от шутливо-образного выражения: “а крепок безмерно: ров глубокой — меньшей брат
нашему Кремлевскому рву; а крепостью — сын Смоленскому граду; ей, чрез меру
крепок!” Частная, не деловая переписка Алексея Михайловича изобилует такого
рода шутками и замечаниями. В них нет особого остроумия и меткости, но много веселого
благодушия и наклонности посмеяться. 

VI 

Алексей
Михайлович, хотя и получил от своих современников прозвище Тишайшего, был
однако весьма вспыльчив. Вспылив на кого-нибудь, он давал волю языку, награждая
провинившегося нелестными эпитетами. 

Но гнев у
Алексея Михайловича очень быстро проходил и он снова становился весел,
приветлив и ласков с членами семьи, придворным людом и боярами. 

“Алексей
Михайлович, — пишет С. Платонов, — и в своем гневе не постоянен и отходчив,
легко и искренно переходя от брани к ласке. Даже тогда, когда раздражение
государя достигало высшего, предела, оно скоро сменялось раскаянием и желанием
мира и покоя. В одном заседании боярской думы, вспыхнув от бестактной выходки
своего тестя боярина И. Д. Милославского, царь изругал его, побил и пинками
вытолкал из комнаты. Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно потому, что
Милославского по его свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако добрые
отношения между тестем и зятем от того не испортились: оба они легко забыли
происшедшее. Серьезнее был случай со старым придворным человеком родственником
царя по матери Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей Михайлович
был высокого мнения. Старик отказался, по старости, от того, чтобы вместе с
царем “отворить” себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что отказ
представился высокоумием и гордостью, — и ударил Стрешнева. А потом он не знал,
как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал ему богатые
подарки. 

Но не только
тем, что царь легко прощал и мирился, доказывается его душевная доброта. Общий
голос современников называет его очень добрым человеком. Царь любил
благотворить. В его дворце в особых палатах на полном царском иждивении жили
так называемые “верховые (то есть дворцовые) богомольцы, “верховые нищие” и
“юродивые”. “Богомольцы были древние старики, почитаемые за старость и
житейский опыт, за благочестие и мудрость. Царь в зимние вечера слушал из
рассказы про старое время о том, что было “за тридцать и за сорок лет и
больши”. Он покоил их старость также, как чтил безумие, Христа ради юродивых,
делавшее их неумытными и бесстрашными обличителями и пророками в глазах всего
общества того времени. Один из таких юродивых, именно Василий Босой или
“Уродивый”, играл большую роль при царе Алексее, как его советник и наставник.
О “брате нашем Василии” не раз встречаются почтительные упоминания в царской
переписке. Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал “богомольцам” и
“нищим” торжественные похороны после их кончины и в их память учреждал “кормы” и
раздавал милостыню по церквам и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и по
большим праздникам; иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние
“несчастным”. В особенности пред “великим” или “светлым” днем Св. Пасхи, на
“страшной” неделе, посещал царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и
нередко освобождал тюремных “сидельцев”, выкупал неоплатных должников, помогал
неимущим и больным. В обычные дни той эпохи рутинные формы “подачи” и “корма”
нищим Алексей Михайлович сумел внести сознательную стихию любви к добру и
людям”. 

Отец Петра I,
по словам С. Платонова “ревниво оберегал чистоту религии и, без сомнения, был
одним из православнейших москвичей; только его ум и начитанность позволяли ему
гораздо шире понимать православие, чем понимало большинство его современников.
Его религиозное сознание шло несомненно дальше обряда: он был философ-моралист;
и его философское мировоззрение было строго-религиозным. Ко всему окружающему
он относился с высоты религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой,
мягкой и доброй души царя, была не сухим кодексом отвлеченных нравственных
правил, суровых и безжизненных, а звучала мягким, прочувствованным, любящим
словом, сказывалась полным ясного житейского смысла теплым отношением к людям.
Склонность к размышлению, вместе с добродушием и мягкостью природы, выработали
в Алексее Михайловиче замечательную для того времени тонкость чувства, поэтому
и его мораль высказывалась иногда поразительно хорошо, тепло и симпатично,
особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать”. 

“…Не одна
нищета и физические страдания трогали царя Алексея Михайловича. Всякое горе,
всякая беда находили в его душе отклик и сочувствие. Он был способен и склонен
к самым теплым и деликатным дружеским утешениям, лучше всего рисующим его
глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны его знаменитые письма
к двум огорченным отцами князю Никите Ивановичу Одоевскому и Афанасию
Лаврентьевичу Ордин-Нащокину об их сыновьях. У кн. Одоевского умер внезапно его
“первенец” взрослый сын князь Михаил в то время, когда его отец был в Казани.
Царь Алексей сам особым письмом известил отца о горькой потере. Он начал письмо
похвалами почившему, причем выразил эти похвалы косвенно — в виде рассказа о
том, как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат князь Федор
с ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал
легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он “как есть
уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания”. 

Светлые тоны
описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы смягчить первую печаль
отца. А потом следовали слова утешения, пространные, порою прямо нежные слова.
В основе их положена та мысль, что светлая кончина человека без страданий, “в
добродетель и в покаянии добре”, есть милость Господня, которой следует
радоваться даже и в минуты естественного горя. “Радуйся и веселися, что Бог
совсем свершил, изволил взять с милостию своею; и ты принимай с радостию сию
печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление”. “Нельзя, что не поскорбеть и
не прослезиться, — прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не
прогневать!” Не довольствуясь словесным утешением, Алексей Михайлович пришел на
помощь Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны: “на все погребальные
я послал (пишет он), сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал
про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет”.
В конце утешительного послания царь своеручно приписал последние ласковые
слова: “Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас
будь надежен”! 

Комментируя это
письмо царя, С. Платонов заключает: “В этом письме ясно виден человек
чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир других,
умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень тонко”. 

“…То же
чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости, сказывается в
любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу Долгорукому.
Долгорукий в 1658 году удачно действовал против Литвы и взял в плен гетмана
Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он действовал
по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало того, он
почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и, главным образом, об
отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так, что за одно
надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей находил
нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а неофициально
послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. “Позволяем тебя без вести
(то есть без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся”, писал государь, но тут
добавлял, что эта похвала частная и негласная; “и хотим с милостивым словом
послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от тебя
нет, неведомо против чего писать тебе!” Объяснив, что Долгорукий сам себе
устроил “безчестье”, царь обращается к интимным упрекам: “Ты за мою, просто
молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем! Писал к друзьям
своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются, как ты
торопишься, как и иное делаешь”… “Чаю, что князь Никита Иванович (Одоевский)
тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он промышленник!
послушаешь, как про него поют на Москве”. Но одновременно с горькими укоризнами
царь говорит Долгорукому и ласковые слова: “Тебе бы о сей грамоте не печалиться
любя тебя пишу, а не кручинясь; а сверх того сын твой скажет, какая немилость
моя к тебе и к нему!”… “Жаль конечно тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело
в совершение не во многие дни привести… да сам ты от себя потерял!” В
заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой выговор втайне:
“а прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем же, кто к тебе
с нею приедет”. Очень продумано, деликатно и тактично это желание царя Алексея
добрым интимным внушением смягчить и объяснить официальное взыскание с
человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося. Во всех посланиях
царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось
обсуждать, а иногда и осуждать проступки разных лиц, бросается в глаза одна
любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную
чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно
доказывает вину, объясняет против кого и против чего именно погрешил виновный и
насколько сильно и тяжко его прегрешение”. 

V 

Еще более ярко
выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к боярину А. Н.
Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными деньгами и
государственными бумагами. 

Как поступил в
подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I — мы хорошо знаем.
Отец же Петра I, вскормленный религиозной культурой Московской Руси, стал
утешать Ордин-Нащокина. 

“Горе А. Л.
Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея Михайловича, было
горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, “тебе, думному
дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на свете не
бывает!” На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему “от нас,
великого государя, милостивое слово”. Это слово было не только милостиво, но и
трогательно. После многих похвальных эпитетов “христолюбцу и миролюбцу,
нищелюбцу и трудолюбцу” Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем сочувствии
не только ему, Афанасию, но и его супруге в “их великой скорби и туге”. Об
отставке своего “доброго ходатая и желателя” он не хочет и слышать, потому что
не считает отца виноватым в измене сына”. Царь сам доверял изменнику, как
доверял ему отец: “Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего
дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас,
великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе
приказывали какова просто умышленного яда под языком его не видали!” Царь даже
пытается утешить отца надеждою на возвращение не изменившего, яко бы, а только
увлекшегося юноши. “А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой
сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хочет
создания Владычна и творения руку Его видеть на сем свете; якоже птица летает
семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын
ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого
Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!” Какая доброта и какой такт
диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой на свете не бывает!

“И царь
оказался прав, — пишет С. Платонов. — Афанасьев “сынишка Войка” скоро вернулся
из далеких стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей Михайлович имел
утешение написать А. Л. Ордин-Нащокину, что за его верную и радетельную службу
он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и написать по
московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни”. 

Письмо Алексея
Михайловича к будущему патриарху Никону с описанием смерти Патриарха Иосифа,
показывает, что у Тишайшего Царя в высокой степени была развита способность
давать правильную нравственную оценку своим обязанностям и своему поведению с
точки зрения нравственности: 

“Вряд ли Иосиф,
— замечает С. Платонов, — пользовался действительно любовью царя и имел в его
глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал своею обязанностью чтить
святителя и относиться к нему с должным вниманием. Потому он окружил больного
патриарха заботами, посещал его, присутствовал даже при его агонии, участвовал
в чине его погребения и лично самым старательным образом переписал “келейную
казну” патриарха, “с полторы недели еже день ходил” в патриаршие покои, как душеприказчик.
Во всем этом Алексей Михайлович и дает добровольный отчет Никону,
предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно прочитать сплошь весь
царский “статейный список”, чтобы в полной мере усвоить его своеобразную
прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано чрезвычайно ярко с
полною реальностью, при чем царь сокрушается, что упустил случай по московскому
обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных распоряжений”. “И ты меня,
грешного, прости (пишет он Никону), что яз ему не воспомянул о духовной и кому
душу свою прикажет”. Царь пожалел пугать Иосифа, не думая, что он уже так плох:
“Мне молвить про духовную-то, и помнить: вот де меня избывает!” Здесь личная
деликатность заставила царя Алексея отступить от жестокого обычая старины, когда
и самим царям в болезни их дьяки поминали “о духовной”. Умершего патриарха
вынесли в церковь, и царь пришел к его гробу в пустую церковь в ту минуту,
когда можно было глазом видеть процесс разложения в трупе (“безмерно пухнет”,
“лицо розно пухнет”). Царь Алексей испугался: “И мне прииде, — пишет он, —
помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит!…
“И я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу
то слово: от земли создан, и в землю идет; чего боятися?… Тем себя и оживил,
что за руку-ту его с молитвой взял!” Во время погребения патриарха случился
грех: “да такой грех, владыка святый: погребли без звону!… а прежних
патриархов со звоном погребали”. Лишь сам царь вспомнил, что надо звонить, так
уж стали звонить после срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович принялся
за разбор личного имущества патриаршего с целью его благотворительного
распределения; кое-что из этого имущества царь распродал. Самому царю нравились
серебряные “суды” (посуда) патриарха, и он, разумеется мог бы их приобрести для
себя: было бы у него столько денег, “что и вчетверо цену-ту дать”, по его
словам. Но государя удержало очень благородное соображение: “Дай в том меня
владыко святый, прости (пишет царь Никону); немного и я не покусился иным
судам, да милостию Божиею воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей,
владыко святый, ни маленькому ничему не точен!… Не хочу для того: се от Бога
грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать,
а деньги мне платить себе же?!” Вот с какими чертами душевной деликатности,
нравственной щекотливости и совестливости выступает перед нами самодержец XVII
века, боящийся греха от Бога и зазора от людей и подчиняющий христианскому
чувству свой суеверный страх!” 

VI 

Традиционная
точка зрения историков-западников такова: Московская Русь к началу царствования
Петра в политическом, культурном, военном и экономическом отношении находилась
на краю бездны. Если бы не Петр, Московская Русь рухнула бы в эту бездну. 

Величие Петра
заключается в том, что хотя и пытками и батогами, но он заставил жителей
варварской Московии перенять от Европы начала европейской культуры. Вместо
варварского Московского царства Петр в кратчайший срок создал по высоким
образцам тогдашней Европы Российскую Империю. В этой европеизированной России
все, абсолютно все, было выше по своей культуре, по своей морали, чем в
допетровской Руси. 

Вся эта схема
есть стопроцентная историческая ложь, в одних случаях бессознательная, в других
случаях сознательная — но в обоих случаях вопиющая ложь. Московская Русь на
краю бездны не находилась. Трафаретное изображение Московской Руси историками
западного толка сводится к тому, что — Петр I: 

Над самой
бездной 

На высоте,
уздой железной 

Россию вздернул
на дыбы. 

Целая плеяда
историков, зачарованная ярким поэтическим сравнением Пушкина прошла мимо
вопросов: а стояла ли Русь времен отца Петра I, Русь Тишайшего царя Алексея
“над самой бездной”? И нужно ли было эту Русь вздергивать на дыбы, да еще уздой
железной? 

Поэтому очень
полезно посмотреть, как же изображают состояние Руси при последнем Московском
царе — Тишайшем Алексее — сами историки западнического толка. Возьмем опять
обширный курс лекций по русской истории С. Платонова, — горячего поклонника
Петра I и всех его “реформ”. Вот как он расценивает состояние Московской Руси
при отце Петра. 

“…Царь
Алексей Михайлович принимает в подданство Малороссию, ведет необыкновенно
трудную войну за нее и оканчивает блестящей победой. Ослабевшая Польша и после
царя Алексея продолжает уступать Москве: миром 1686 года отдает Москве навеки
то, что временно уступила царю Алексею Михайловичу. Отношения созданные этим
миром 1686 года унаследовал Петр: при нем ясно политическое преобладание России
над Польшей”. 

“…На бедную,
еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче, — пишет он, —
обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько
вопросов, требовавших немедленного ответа, что невольно удивляешься
исторической содержательности царствования царя Алексея Михайловича. 

Прежде всего
внутреннее неудовлетворительное положение государства ставило правительству
много задач юридических и экономических; выражаясь в челобитьях и волнениях (т.
е. пользуясь как законными, так и незаконными путями), — при чем волнения
доходили до размеров Разинского бунта, — оно вызвало усиленную законодательную
деятельность, напряженность которой нас положительно удивляет. Эта деятельность
выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в издании Кормчей книги и,
наконец, в массе частных законоположений”. 

Знаменитое
Уложение, или Свод всех законов по оценке С. Платонова был “не только сводом
законов, но и реформой, давшей чрезвычайно добросовестный ответ на нужды и
запросы того времени. Оно одно составило бы славу царствования Алексея
Михайловича, но законодательство того времени не остановилось на нем”. 

Правительство
Тишайшего царя под его непосредственным руководством старалось идти в ногу с
временем и решить целый ряд других проблем, которые выдвигала русская жизнь. 

“Рядом с
крупными вопросами юридическими и экономическими, — указывает С. Платонов, —
поднялись вопросы религиозно-нравственные; вопрос об исправлении книг и
обрядов, перейдя на почву догмата, окончился, как известно, расколом и вместе с
тем сплелся с вопросом о культурных заимствованиях. Рядом с этим встал вопрос
об отношениях церкви к государству, явно проглядывавший в деле Никона, в
отношениях последнего к царю. 

Кроме
внутренних вопросов назрел и внешний политический вопрос, исторически очень
важный — вопрос о Малороссии. С ее присоединением начался процесс присоединения
к Руси отпавших от нее областей, и присоединение Малороссии был первый шаг со
стороны Москвы в деле ее исторической миссии, к тому же шаг удачный. До сих пор
Литва и Польша играли в отношении Руси наступательную роль; с этих пор она
переходит к Москве. 

Со всеми этими
задачами Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась;
государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и
крепло, и в 1676 г. оно было совсем иным, чем в 1645 г.: оно стало гораздо
крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния. 

Только
признанием за Московским государством способности к исторической жизни и
развитию можно объяснить общие причины этого явления. Это был здоровый
организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями
лет свои цели”. 

VII 

“XVII век был
временем, когда Россия установила постоянное общение с западной Европой,
завязала с ней более тесные, чем ранее, торговые и дипломатические связи,
использовала ее технику и науку, воспринимала ее культуру и просвещение. Но это
было именно общение, а не влияние и ни о какой подражательности не могло быть и
речи. Учась и заимствуя, Россия развивалась самостоятельно и брала только то,
что было нужно ей, и только тогда, когда это было необходимо для русского
народа” — пишет историк Мавродин в своей биографии Петра I. 

“Это было время
накопления сил русского народа, которое дало возможность в XVII веке
осуществить подготовленные самим ходом исторического развития России,
грандиозные реформы Петра”. 

В основе это
совершенно верная оценка положения существовавшего на Руси перед восшествием
Петра. Да, Русь была готовой к реформам, она тянулась к ним, не будь Петра эти
реформы сделал бы всякий другой царь, Но Руси были нужны простые реформы, а не
чужебесие Петра, не вытекавшая из этого чужебесия революционная ломка всех
сторон культуры Московской Руси 

На всем
протяжении своего исторического развития русская государственность сохранила
самоуправление крестьян (что давно уже отмечено немцем Гакстгаузеном и поляком
В. А. Мацеевским) и последовательно насаждала самоуправление сословное и
всесословное (земское и городское). 

Русская
государственность никогда не знала неподвижной и косной замкнутости сословий. В
Московском государстве служилое сословие пополнялось из самых разнообразных
общественных слоев. 

Тишайшему царю
приходилось править Русью в очень тяжелую сложную эпоху. Последствия великой
смуты не были еще изжиты. Московское государство только что начало оправляться
от бедствий Смутного времени. Первые Романовы не шли в борьбе за лучшее будущее
напролом, как Петр I. В этом отношении они действовали в традиционном духе
великорусского племени, постепенно, медленно, но настойчиво. Искали решений
исходя из реальных возможностей. 

“Своей
привычкой колебаться и лавировать между случайностями жизни, — замечает В. О.
Ключевский, — великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности.
Великоросс чисто думает надвое и это кажется двоедушием, но всегда идет к
прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет оглядываясь по
сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Только вороны
прямо летают, говорит русская пословица. Природа и судьбы вели великоросса так,
что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит
и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривей великорусского
проселка? Точно змея проползла, а попробуйте пройти прямее: только проплутаете
и выйдете на ту же извилистую тропу”. 

Это удивительно
точное сравнение. Те пути и тропки, по которым брели великороссы в течение
своей истории, почти всегда оказывались единственными, по которым они могли
идти. Это всегда надлежало бы помнить историкам, сурово осуждающим русский
народ и русских царей, что они не шли по тем путям, по которым двигались
европейские народы. 

И до Петра I
Московские цари все время вели народ по пути заимствования необходимых
элементов европейской культуры. 

Старый, вековой
уклад жизни Московской Руси, в течение веков жившей обособленно от Запада,
начинает разрушаться. Новые веяния с каждым днем все более и более проникают с
Запада в Россию. 

Но между
западничеством Алексея Михайловича и Петра I существует огромная разница.
Хорошо объясняет эту разницу в своей книге “Исторический путь России” П.
Ковалевский. 

“Во всем
чувствуется разрушение старого уклада жизни, но все же, в этом разница
западничества Алексея Михайловича и Петра Великого, все приспосабливается к
русской жизни. Если Гурий Никитин и Сила Савин берут иностранные образцы, они
их переделывают на русский лад. Ярославские церкви расписаны по гравюрам
Пискатора, <3> но трактовка остается православной. Это объясняется тем,
что, несмотря на западничество, царь Алексей Михайлович глубоко православен и
живет в церкви”. 

Неправда, что
только Петр начал приобщать русский народ к культуре. Усвоение западной
культуры началось задолго до Петра. Западные ученые, архитекторы работали в
России задолго до Петра, а посылку русских юношей за границу начал еще Борис
Годунов. Но усвоение западноевропейской культуры шло естественным — нормальным
путем, без крайностей. Москва и до Петра пыталась овладеть знаниями и техникой
Европы. Но Москва до Петра действовала осторожно, как потом осторожно
действовали императоры Японии, перенимая культуру Запада. 

“Москва
пропиливала окно в Европу, тщательно и мудро отметая все национально и
принципиально неприемлемое, технически ненужное и морально опасное. Петр, с его
эпилептической нетерпеливостью, рубанул это “окно” так, что расшатались все
скрепы нации”. <4Петра все считают гением, но его “гениальные реформы”
только исковеркали душу народа. 

Японский
император Мутсухито, живший сто пятьдесят лет спустя Петра Великого, не был
гением. Желая, чтобы японский народ усвоил технику Запада, он стал действовать
также мудро и осторожно, как раньше действовала Москва. В результате Япония за
пятьдесят лет стала страной сплошной грамотности и догнала технически Европу. А
в результате реформ “гениального” Петра Россия до сих пор не догнала Европу в
таком размере, в каком догнала ее Япония. 

Абсолютно все
реформы Петра своими истоками уходили в прошлое, когда допетровская Русь еще
свято верила, что она выше “Лютор и Латинян”, что она носительница чистой идеи
православия. 

Вывод, к которому
приходит в своей книге современный западник П. Ковалевский о культурном
развитии Московской Руси таков: 

“…XVIII век
мог бы быть развитием и продолжением XVII и завершить перелом, если бы Петр
ограничился теми реформами, которые являлись развитием преобразований
предыдущих царствований. 

Россия
восприняла бы новые условия жизни и использовала бы без ущерба для себя все,
что было ценного и полезного на западе”. 

“Москва, —
сообщает С. Платонов, — не только присматривалась к обычаям западно-европейской
жизни, но в XVII в. начала интересоваться и западной литературой, впрочем с
точки практических нужд. В посольском приказе, самом образованном учреждении
того времени, переводили вместе с политическими известиями из западных газет
для Государя, и целые книги, по большей части руководства прикладных знаний.
Любовь к чтению несомненно росла в русском обществе в XVII веке, — об этом
говорит нам обилие дошедших до нас от того времени рукописных книг, содержащих
в себе как произведения московской письменности духовного и мирского характера,
так и переводные произведения. Подмечая подобные факты, исследователь готов
думать, что реформа начала XVIII в. и культурной своей стороной далеко не была
совсем уже неожиданной новинкой для наших предков”. 

“…XVII век, —
признается С. Платонов, — далеко не был временем застоя. Со времени Алексея
Михайловича уже резкими чертами намечается начало преобразовательного периода в
жизни Московского государства, является сознательное стремление к
преобразованию начал нашей жизни, чего не было еще при Михаиле Федоровиче,
когда правительство строило государство по старым до-смутным образцам”. 

Отец Петра,
Алексей Михайлович не был человеком, который тянул Московскую Русь в пучину
политического и культурного застоя? 

“…Среди
западников и старозаветных людей, — пишет С. Платонов, — не принадлежа всецело
ни к тем, ни к другим, стоит личность самого царя Алексея Михайловича”. 

Ответ, кажется,
достаточно ясный и не дающий никакой возможности причислить царя Алексея к
слепым любителям национальной ограниченности. 

Произошедшая в
Англии революция и убийство Карла I оттолкнули царя Михаила от Англии. Память о
смуте была слишком свежа, русский царь и общество не могло благосклонно
относиться к заграничным смутьянам. Царь Михаил изгоняет англичан из Холмогор и
обращается с протестом ко всем европейским королям “против злочинств английских
немцев”. 

Культурное
сношение с Западом на некоторое время сокращается. Но в середине столетия, во
время царствования отца Петра I, в силу ряда причин происходит снова поворот к
Западу. 

Царь Алексей
медленно, но твердо шел по пути сближения с Западом. 

“…Будучи
глубоко религиозным, — сообщает С. Платонов, — царь думал вместе с тем, что не
грешит, смотря комедию и лаская немцев. В глазах Алексея Михайловича театральное
представление и общение с иностранцами не были грехом и преступлением против
религии, но совершенно позволительным новшеством, и приятным, и полезным”. 

“Отдавая дань
удивления творческой инициативе Великого Преобразователя, — пишет Н. Евреинов в
“Истории русского театра”, — не лишне помнить, что Петр I был сыном
замечательного по своеобычности царя Алексея Михайловича и что “яблочко от
яблони не далеко падает”. Хоть Алексей Михайлович и не порывал круто со
старинным укладом жизни, он отошел от многих общепринятых в его век традиций:
брал с собой жену на охоту, водил ее на “комедию”, сопровождавшуюся музыкой и
пляской, приставил к своим детям, как наставника, ученого монаха-украинца,
который учил их не только премудрости “Часослова” и “Псалтыри”, но еще
латинскому и польскому; при всем том Алексей Михайлович был первым царем,
разрешившим и даже “авторизировавшим” театральные спектакли в Москве и — более
того — основавшим первый придворный спектакль”. 

В своей книге
“Исторический путь России” П. Ковалевский, такой же западник, как и Платонов,
указывает что “вторая половина семнадцатого века, пора замечательного расцвета
искусств в Ростове Великом”. <5“Образованные люди, вроде Митрополита
Ростовского Ионы, Св. Дмитрия Ростовского, Василия Галицкого, Артамона
Матвеева, Мусина-Пушкина, Богдановичей и других, по своему образованию не ниже
самых образованных людей Запада. Кроме Ростовского края, одним из ярких центров
искусства и культуры является также обширный Вологодский север”. 

Особенно
культурен был север страны, Вологодский край и Беломорье, никогда не знавшие
крепостного права. Население севера давно общалось с англичанами, плавало в
Норвегию и Англию. 

Появление
Ломоносова из Холмогор далеко не случайно. Грамотность в районе Белого моря
была значительно большая, чем в центральных районах России. Многочисленные
раскольничьи скиты были рассадниками грамотности и образованности. Среди
старцев встречались очень культурные для того времени люди. Среди них
встречались и иностранцы, перешедшие в древнее благочестие. История сохранила
нам, например, имя старца Выговского скита Паисия, иностранца родом, который
перед тем, как стать старцем, окончил университет в Сорбонне. 

Нельзя
преувеличивать, но не надо и преуменьшать степень образованности допетровской
Руси, которая без совершенной Петром революции постепенным заимствованием
европейской техники и культуры несомненно добилась бы таких же блестящих
успехов в усвоении европейской культуры, как этого достигла Япония, не
революционным путем, по которому пошел Петр, а путем осторожных, мудрых реформ.

При Алексее
Михайловиче существовал уже первый театр и первая газета. “Соборное Уложение”
было издано в невиданном и для Западной Европы тираже — 2000 экземпляров. Была
издана “Степенная Книга” — систематическая история московского государства,
“Царственная книга” — одиннадцатитомная иллюстрированная история мира,
“Азбуковник” — своего рода энциклопедический словарь, “Правительница” старца
Эразма-Ермолая, “Домострой” Сильвестра. Издавались буквари и учебники для правительственных
и для частных школ… Появляется большое количество сочинений на разные темы. 

В Московском
архиве Министерства Юстиции до февральской революции хранились сотни разного
рода сочинений, написанных в 17 веке. В семнадцатом веке в Московской Руси
расцветает музыка. 

У Артамона
Матвеева дом был устроен на “заморский манир”. У него был даже свой домашний
театр. Матвеев не раз показывал спектакли лицедеев царю. 

В Москву
приезжало все больше и больше иностранцев. Общение с иностранцами приводило к все
большему распространению европейских обычаев. 

Европейское
образование с каждым годом все сильнее и сильнее проникало в разные слои
русского общества. 

Приближенные
бояре носят западное платье, бреют бороды, жены их, вопреки древним обычаям,
выходят из теремов. Представители высших кругов, как Нарышкин и Артамон Матвеев
имеют европейское образование, оба женаты на иностранках. Правительство само
содействует курению табака, этого дьявольского зелья, по представлению
приверженцев старины. При царском дворе живут иностранные художники, доктора и
другие иностранцы. 

Иностранные
“рудознатцы” производили по поручению правительства поиски железных, медных,
золотых и серебряных руд. 

Уже при первом
Романове возникли литейные и оружейные заводы в Туле. Приглашались и люди
чистой науки, как, например, астрономы и географы. Знаменитый европейский
географ Олеарий был приглашен в Москву на основании соображения, что “в Москве
и такие люди надобны”. В конце царствования царя Михаила, на Кокуе, как народ
называл Немецкую слободу под Москвой — жило около тысячи иностранцев со своими
семьями из различных европейских стран. 

VIII 

Итак, С.
Платонов, очень высоко оценивает нравственные качества и вообще всю личность
отца Петра. С. Платонов упрекает только царя Алексея в том, что: “…При всей
своей живости, при всем своем уме царь Алексей Михайлович был безвольный и
временами малодушный человек. Пользуясь его добротою и безволием, окружавшие не
только своевольничали, но забирали власть и над самим “тихим” государем”. 

“…Слабость
характера была одним из теневых свойств царя Алексея Михайловича. Другое его
отрицательное свойство легче описать, чем назвать. Царь Алексей не умел и не
думал работать. Он не знал поэзии и радостей труда и в этом отношении был
совершенною противоположностью своему сыну Петру. Жить и наслаждаться он мог
среди “малой вещи”, как он называл свою охоту и как можно назвать все его иные
потехи. Вся его энергия уходила в отправление того “чина”, который он видел в
вековом церковном и дворцовом обиходе. Вся его инициатива ограничивалась кругом
приятных “новшеств”, которые в его время, но независимо от него, стали
проникать в жизнь московской знати. Управление же государством не было таким
делом, которое царь Алексей желал бы принять непосредственно на себя”. 

Несколькими
страницами раньше С. Платонов пишет, что “Злых и мерзких дел за царем Алексеем
современники не знают; однако иногда они бывали им недовольны. В годы его
молодости, в эпоху законодательных работ над Уложением (1649 г.) настроение
народных масс было настолько неспокойно, что многие давали волю языку. Один из
озлобленных реформами уличных озорников Савинка Корепин болтал на Москве про
юного государя, что царь, “глядит изо рта у бояр Морозова и Милославского: они
всем владеют, и сам государь все это знает да молчит”. 

Итак, С.
Платонов упрекает царя Алексея в том, что он не работал с такой напряженностью,
с какой работал его сын и, что он не вмешивался как тот во все области
управления государством. 

“Добродушный и
маловольный, подвижной, но не энергичный и не рабочий, — пишет С. Платонов, —
царь Алексей не мог быть бойцом и реформатором. Между тем течение исторической
жизни поставило царю Алексею много чрезвычайно трудных и жгучих задач и внутри,
и вне государства; вопросы экономической жизни, законодательные и церковные,
борьба за Малороссию, бесконечно-трудная, — все это требовало чрезвычайных
усилий правительственной власти и народных сил”. 

С. Платонов
упрекает Тишайшего царя в том, что он только следит за работой своих доверенных
лиц, только дает общее направление их деятельности: “Сначала за царя Алексея
правил Борис Ив. Морозов, потом настала пора кн. Никиты Ив. Одоевского; за ним
стал временщиком патриарх Никон, правивший не только святительские дела, но и
царские; за Никоном следовали Ордин-Нащокин и Матвеев. Во всякую минуту
деятельности царя Алексея мы видим около него доверенных лиц, которые правят.
Царь же, так сказать, присутствует при их работе, хвалит их или спорит с ними,
хлопочет о внешнем “урядстве”, пишет письма о событиях, — словом суетится
кругом действительных работников и делателей. Но ни работать с ними, ни
увлекать их властною волею боевого вождя он не может”. 

Но в тех же
самых “Лекциях по русской истории” С. Платонова мы находим совершенно
противоположную оценку отца Петра I, как государственного деятеля, которая
полностью уничтожает оценку приведенную выше. С. Платонов с завидной
решительностью опровергают сам себя. 

Общий вывод,
который делает Платонов в начале раздела “Время царя Алексея” таков: 

“При отце Петра
I на еще неокрепшую ни политически, ни экономически Русь, события наложили
огромное бремя сложных государственных задач, требовавших немедленного ответа”.
И со всеми этими задачами правительство Тишайшего царя, по словам Платонова,
“однако, справлялось”: “Государство, на долю которого приходилось столько
труда, не падало, а; росло и крепло и в 1676 году (к концу царствования Алексея
Михайловича, — Б. Б.): оно стало гораздо крепче как в отношении политического
строя, так и в отношении благосостояния”. 

И все эти
похвалы царствованию отца Петра I заканчиваются справедливым выводом, что
“только признанием за Московским государством способности к исторической жизни
и развитию, можно объяснить общие причины этого явления”. Ибо по мнению
Платонова: 

“Это был
здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший
сотнями лет свои цели”. 

А если
Московская Русь, по мнению С. Платонова, была здоровым организмом, если
Московская Русь росла и крепла и к концу царствования отца Петра I стала
гораздо крепче и в политическом и экономическом отношениях, то спрашивается на
краю какой бездны стояла тогда Русь? И для чего это было нужно вздергивать этот
набиравший с каждым годом силу здоровый государственный организм, на дыбы, да
еще уздой железной? 

Вопиющие
противоречия находятся и в оценках С. Платонова о царе Алексее, как
государственном деятеле. 

Согласимся с
точкой зрения С. Платонова, что маловольный и нерешительный царь Алексей, ни
боец, ни реформатор, царь только суетится вокруг действительных работников. Но
посмотрим теперь, какие же плоды приносила работа подобранных царем
государственных деятелей, по мнению С. Платонова. 

“Много
критических минут пришлось тогда пережить нашим предкам и, все-таки, бедная
силами и средствами Русь успела выйти победительницей из внешней борьбы,
успевала кое-как справляться и с домашними затруднениями. Правительство Алексея
Михайловича стояло на известной высоте во всем том, что ему приходилось делать:
являлись способные люди, отыскивались средства, неудачи не отнимали энергии у деятелей;
если не удавалось одно средство, — для достижения цели искали новых путей”. 

Таким образом,
по оценке самого С. Платонова “правительство Алексея Михайловича стояло на
известной высоте во всем, что ему приходилось делать”. Можно ли дать лучшую оценку
какому-нибудь правительству, на долю которого выпало “много критических минут”,
из которых оно тем не менее вышло победителем. 

Самое же
любопытное, что после этой высокой оценки качества правительства, созданного
царем Алексеем, С. Платонов дает следующую характеристику роли, которую играет
царь Алексей в правительственной деятельности: 

“Шла, словом,
горячая, напряженная деятельность, и за всеми деятелями эпохи, во всех сферах
государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя Алексея. Чувствуется,
что ни одно дело не проходит мимо него: он знает ход войны; он желает
руководить работой дипломатии; он в думу боярскую несет ряд вопросов и указаний
по внутренним делам; он следит за церковной реформой; он в деле Патриарха
Никона принимает деятельное участие. Он везде, постоянно с разумением дела,
постоянно добродушный, искренний и ласковый”. 

Эта
характеристика, по которой царь Алексей является душой и возглавителем всей
“горячей и напряженной деятельности” в корне противоречит той характеристике С.
Платонова, согласно которой он только суетится “кругом действительных
работников”. 

Но, сделав
характеристику, приведенную выше, С. Платонов снова старается умалить
организаторскую роль царя Алексея, обвиняя его в том, что “нигде он не сделает
ни одного решительного движения, ни одного резкого шага вперед. На всякий
вопрос он откликнется с полным его пониманием, не устранится от его разрешения;
но от него совершенно нельзя ждать той страстной энергии, какою отмечена,
деятельность его гениального сына, той смелой инициативы, какой отличался
Петр”. 

Спрашивается,
почему это “резкие движения и резкие шаги” в государственной деятельности
должны считаться какой-то доблестью, а не недостатками сильно вредящими
деятельности государства. 

Если историк С.
Платонов прав и царь Алексей, не сделав ни одного резкого шага, ни одного
резкого движения на всякий вопрос откликался с полным его пониманием, не
устранялся от его разрешения, если ни одно дело государственного значения “не
проходило мимо царя”, если он везде и всюду “действовал с разумением дела”.
Если он “знает ход войны”, желает руководить работой дипломатии, а “в думу
боярскую он несет ряд вопросов и указаний”, если за “всеми деятелями эпохи, во
всех сферах государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя
Алексея”, то мы должны сказать, что он был на высоте своей высокой должности и
что он был идеальным царем, до которого далеко было его неуравновешенному сыну.

Вывод, к
которому мы приходим ознакомившись с приведенными выше оценками деятельности
правительства царя Алексея — следующий: Царь Алексей оставил очень добротные
традиции правительственной деятельности. 

IX 

“Отец Петра,
Алексей Михайлович, — пишет почитатель Петра I Н. Добролюбов, в своей обширной
рецензии на “Историю Царствования Петра Великого” Н. Устьянова, — отличался
добротою души и любовью ко благу своих подданных”. За этой верной оценкой
следует обычная лживая выдумка западников. “…Но он не имел столько энергии,
чтобы совершенно избавиться от влияния других людей, которые окружили его и
обращали во зло его благие намерения”. 

Познакомимся же
с нравственным обликом людей, окруживших отца Петра I. Что это были за “дурные
люди”? 

Эпоха, в
которую правил царь Алексей, по свидетельству С. Платонова, поставила перед ним
ряд чрезвычайно жгучих проблем и “требовало чрезвычайных усилий
правительственной власти”. Как же царь Алексей организовал работу
правительственного аппарата? Каких людей подобрал вокруг себя царь Алексей и
как работали подобранные им государственные деятели? 

Какие люди
окружали отца Петра мы можем увидеть из следующей характеристики друга царя
Артамона Сергеевича Матвеева и дипломата Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина,
которую дает им С. Платонов в своих лекциях по русской истории. 

“…Из
названных нами практических деятелей, — указывает С. Платонов, — поборников
образования, первое место принадлежит Афанасию Лаврентьевичу Ордин-Нащокину (о
нем ст. Иконникова в “Русск. Старине” за 1883 г. Х и XI). Это был чрезвычайно
даровитый человек, дельный дипломат и администратор. Его светлый
государственный ум соединялся с редким в его время образованием: он знал
латинский, немецкий и польский языки и был очень начитан. Его дипломатическая
служба дала; ему возможность и практически познакомиться с иностранной
культурой, и он являлся в Москве очень определенным западником; таким его
рисуют сами иностранцы (Мейерберг, Коллинс), дающие о нем хорошие отзывы. Но
западная культура не ослепила Нащокина, он глядел далее подражания внешности,
даже вооружался против тех, кто перенимал одну внешность”. 

По какому пути
пошло бы усвоение западной культуры без реформ Петра, показывает жизнь Афанасия
Ордин-Нащокина, начальника Посольского Приказа. Ордин-Нащокин был прекрасно,
по-европейски образован. Ордин-Нащокин хотел, чтобы на Руси многое делалось “с
примера сторонних чужих земель”. 

По его мнению
надо было переделывать на западный лад многое, но далеко не все. В жизни
Ордин-Нащокин придерживался старых обычаев. Ордин-Нащокин стоял за
заимствование у запада науки и техники. 

“Доброму, — говорил
он, — не стыдно навыкать со стороны у чужих”. Но он был умнее и культурнее, чем
Петр, и понимал, что Русь обладает самобытной духовной культурой, совершенно
непохожей на европейскую. И он говорил, что иноземное платье “не по нас, а наше
не по них”. 

Ордин-Нащокин
стремился установить торговые и политические сношения с Индией, Бухарой, Хивой,
Персией, с Китаем. Он понимал, что будущее русского государства на морях и
всячески стремился добиться гаваней на Балтийском море, заботился о создании
постоянной армии. 

Афанасий
Лаврентьевич Ордин-Нащокин был автором проекта создания Купецкого приказа
(Министерства торговли). Новоторговый устав, разработанный им предусматривал
введение единой таможенной пошлины и правил торговли, введение
покровительственной политики по отношению к бурно развивавшейся торговле. 

Торговые связи
Московской Руси развивались очень быстро. Вязьма вела, например, торговлю с 45
городами, купцы Тихвина с 35 городами. 

Росла и внешняя
торговля с Англией, Голландией, Данией и другими странами Европы. 

Ордин-Нащокин
намечал введение широкого самоуправления в городах, вел переговоры об аренде
гаваней на Балтийском море. 

То есть,
правительство Алексея Михайловича делало именно то, что делало бы всякое другое
национальное правительство, разумно придерживающееся национальных традиций. 

То, что
Московская Русь не застыла на своем культурном развитии, а двигалась вперед
признает даже советский историк Б. В. Кафенгауз, автор книги “Россия при Петре
I”. 

“Эти частичные
изменения, — пишет он, — были недостаточны, но они показывают, в каком
направлении двигалась жизнь страны. В этом отношении интересен видный деятель
80-х годов XVII века князь Василий Голицын. Он знал польский и латинский языки,
его великолепный дом в Москве был устроен по образцу дворцов
западно-европейской знати, убран картинами, зеркалами и т.п.: у него была
значительная библиотека из русских и иностранных книг. По словам одного из
иностранцев, встречавшегося с ним, В. Голицын думал о заведении постоянного
войска, о поездках дворян заграницу для учения, об установлении новой
поголовной или подушной подати взамен подворной и будто бы подумывая о
необходимости освобождения крестьян от власти, помещиков, что, впрочем, мало
вероятно. Таким образом, передовые, образованные вельможи уже понимали
необходимость некоторых реформ, которые были осуществлены лишь позднее, в
царствование Петра I “. 

Ближайший друг
царя Алексей Ртищев, все время печется об увеличении на Руси справедливости: он
устраивает богоугодные заведения, первый в мире поднимает вопрос о человеческом
отношении с пленными. Многие из москвичей считали его святым человеком. 

В. Головина
иностранец Невиль называет “великим умом и любимым ото всех”. 

В правление
Софьи, под руководством Головина было возведено в Москве больше 3 тысяч
каменных домов. Размах строительства не меньший, чем строительство Петра I в
заложенном им Петербурге, за что он прославлен. Даже советский историк В.
Мавродин в биографии Петра Великого, и тот, перечислив государственных
деятелей, действовавших в эпоху Тишайшего царя, пишет: 

“Все это
свидетельствовало о смелости мысли, о размахе и глубине идей передовых людей
Московской Руси XVII века, той самой “Московии, которую многие невежественные и
ограниченные, самовлюбленные и тупые иноземные послы и путешественники считали
“дикой” и “Азиатской страной”. 

И глубоко прав
был Белинский, когда говорил о делах и людях допетровской Руси (пока он еще не
перешел в лагерь социалистов): “Боже мой, какие эпохи, какие лица! Да их стало
бы нескольким Шекспирам и Вальтер Скоттам!” 

Х 

В своей статье
“Трагедия русской интеллигенции”, виднейший представитель западнической
интеллигенции, проф. Г. Федотов, писал: 

“…Со времени
Грозного оборона государства во все растущей мере зависит от иностранцев.
Немецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живым соблазном. Как
разрешить эту повелительную поставленную судьбой задачу: усвоить немецкие
хитрости, художества, науку, не отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая
прививка немецкой техники к православному быту? Есть люди, которые еще в наши
дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но техника не падает с неба. Она
вырастает, как побочный плод, на дереве разума: а разум не может не быть связан
с Логосом. Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь, в “словесной”, разумной
ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятилетие и даже в столетие не
выращивается национальный разум. Значит, разум тоже будет импортироваться
вместе с немецкими пушками и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно.
Это означает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки чужого мозга,
если бы эта операция, была возможна. Жестоко пробуждение от векового сна.
Тяжела расплата — люди нашего поколения ощущают это, как никогда. Но другого
пути нет. Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории России и
русской интеллигенции…” 

Никакого
пустого места в душе человека Московской Руси не зияло. Московская Русь просто
только отстала. Национальный разум в столетие, конечно, не выращивается. Но
русский народ давно имел национальный разум. Примером того является вся
блестящая культура Киевской Руси и культура Московской Руси, убитая Петром. То,
что сделал Петр, было, действительно, деформацией души, попыткой пересадки
чужого мозга. 

Чем за это
заплатил русский народ (и продукт пересадки чужого мозга — русская
интеллигенция) — мы знаем. 

Другой путь был
— это путь Японии. Путь не пересадки чужого мозга, а простой пересадки чужой
техники. Вот благодаря этому правильному пути Япония и совершила гораздо более
блистательные успехи на фронте техники и грамотности, чем Россия. 

“Подобно России
Япония заимствовала западную цивилизацию, но император Мутсухито не сделал
роковую ошибку Петра. Он бережно отнесся к духовному лику своего народа, его
самобытности, его древним обычаям и не насиловал его души слепым и варварским
поклонением всему иностранному. Взяв от Европы цивилизацию, японцы сохранили
свою культуру. Они ревниво отстояли свое японское естество, свою духовную
цельность и не уродовали их на голландский, французский или немецкий образец. В
этом отношении преобразователя Японии следует поставить выше Полтавского
Победителя”. <6Другой путь был. Трагедия русской интеллигенции — этого
искусственного слоя, есть результат ложного пути — совершенной Петром революции
и тот, кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории русской
интеллигенции, да и в русской истории вообще. 

Но несмотря на
ложность своей основной идеи, статья Г. Федотова содержит ряд интересных и
правильных мыслей. 

“Интеллигенция,
— восклицает он и задает вопрос: “Знаете ли, кто первые русские интеллигенты?”
и дает следующий ответ: 

“…При царе
Борисе были отправлены заграницу — в Германию, во Францию, в Англию — 18
молодых людей. Ни один из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда, — спился,
должно быть, — кто вошел в чужую жизнь. Нам известна карьера одного из них —
Никанора Олферьева Григорьева, который в Англии стал священником
реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою
стойкость в новой вере”. 

Каков духовный
облик первых русских европейцев? 

Г. Федотов дает
следующую характеристику своим духовным предкам: 

“…Не
привлекательны первые “интеллигенты”, первые идейные отщепенцы русской земли.
Что характеризует их всех, так это поверхность и нестойкость, подчас моральная
дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая внешне и отрицательно,
разлагала личность, да и оказывалась всего соблазнительнее для людей слабых,
хотя и одаренных, на их несчастье, острым умом. От царя Дмитрия (Лжедимитрия) к
кн. Ивану Андреевичу Хворостину, отступившему от православия в Польше и
уверявшему, что “в Москве народ глуп”, “в Москве не с кем жить”, — к
Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт, — через весь
XVII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников, наряду с осторожными
поклонниками Запада, Матвеевыми, Голицыными, Ордин-Нащокиными…” 

Сын
руководителя Посольского Приказа при царе Алексее Михайловиче, Ордин-Нащокин,
сбежавший в Польшу, тоже принадлежит к числу первых западников. 

“…до того
увлекся западом, что бежал из России и сын русского резидента в Польше Тяпкина,
который получил образование в Польше и благодарил короля польского за науку в
высокопарных фразах на латинском языке” (С. Платонов). Князю И. Хворостинину,
автор обширного, недавно изданного в САСШ, исследования “Обзор русской
культуры”, проф. В. А. Рязановский дает следующую характеристику: 

“…Князь И. А.
Хворостинин, воевода, происходивший из старинного и славного рода, в молодости
получил латинское образование, увлекался католическими идеями, а позднее впал в
религиозное вольнодумство и развил в себе презрение ко всем порядкам
Московского государства. Его за вольнодумство дважды ссылали в монастырь,
лишили дворянства. Он раскаялся и был прощен, умер в 1625 г. Человек умный и
озлобленный, Хворостинин оставил после себя записки (“Словеса дней и царей”),
содержавшие его рассуждения о современности”. <7“Это был своеобразный
русский вольнодумец на католической подкладке, — характеризует Хворостинина В.
Ключевский, — проникшийся глубокой антипатией к византийско-церковной черствой
обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, — отдаленный предок
Чаадаева”. <8Не более привлекателен и моральный облик Г. Котошихина,
которого проф. Рязановский определяет так: 

“…Г.
Котошихин был подьячим Посольского приказа. Он потерпел большие неприятности по
службе и в 1664 году бежал заграницу. Он побывал в Польше, Германии и
обосновался в Швеции, где за убийство своего хозяина (по-видимому на
романической почве) был казнен. В Швеции Котошихин написал сочинение о
современной России (без заглавия), известное под титулом “О России в
царствование Алексея Михайловича”. 

“…Котошихин
осуждает все порядки Московского государства, весь быт московского общества, не
находя здесь ни одного светлого явления. 

“…Однотонная
черная краска, — замечает проф. Рязановский, — которой изображает всю жизнь
Московской Руси Котошихин, и то обстоятельство, что данное сочинение было
написано или по прямому заказу шведского правительства или с целью
удовлетворить желание последнего, подрывает доверие к его объективности и
заставляет относиться с известной осторожностью к его сообщениям”. <9XI 

Лживым легендам
о том, что допетровская Русь стояла в политическом и военном отношении на краю
бездны и что от этой бездны она была спасена военными реформами Петра и его
полководческим гением, пора положить конец. 

Реформы,
проведенные Петром в русской армии, которые ставятся ему в заслугу, начаты
вовсе не им, они наверно с еще большим успехом были бы проведены всяким другим
царем. 

На путь
реорганизации русской армии стал уже Иоанн Грозный, который обладал военным
талантом в несравненно большей степени, чем Петр. Первые Романовы, в том числе
и отец Петра I продолжали начатое Иоанном Грозным дело. 

Проф. Военной
Академии А. 3. Мышлаевский в своем исследовании “Офицерский вопрос в XVII
веке”, утверждает: 

“…по мере
того, как историческая наука начинает относиться к XVII веку с более
пристальным вниманием, значение этого века, как предтечи эпохи реформ (Петр
Великий) выясняется с полной убедительностью. Нет той крупной меры царя,
решение которой не было бы так или иначе подготовлено его предшественниками…”

То же самое
утверждает и генерал Штейфон в своей книге “Национальная военная доктрина”. 

“К концу XVII
столетия поместные и стрелецкие войска уже не являлись факторами,
характеризующими русское военное творчество того времени, ибо идейно и
формально принадлежали прошлому. Несравненно более полно и ярко отражались
московские военные идеи в войсках иноземного строя. Эти последние, являясь
переходной формой к окончательному установлению регулярства, и оказали свое
ценное содействие делу Петровских военных реформ”. 

А в другом
месте он формулирует это утверждение еще более категорично: 

“Государство,
недавно пережившее глубочайшее потрясение смутного времени, экономически подорванное
этой смутой и подвергнувшееся ударам извне, могло, конечно, избрать только
путь, по которому и пошло Московское правительство XVII века: созданием новых
войск (иноземного строя), постепенно и осторожно, но настойчиво и
систематически вытесняет уже устаревшую поместную систему. 

Необходимо
отметить, что в 1681 году, т. е. менее чем за год до вступления малолетнего
Петра на престол, Московское правительство уже обсуждало вопрос о переходе всей
армии на иноземный строй”. 

Только в 1890
году в Военной Академии была создана кафедра истории русского военного
искусства. Но эта дисциплина не играла ту роль, которую она заслуживала. 

Генерал Б.
Штейфон в работе “Национальная военная доктрина” так оценивает учебные
программы военной Академии: 

“Составители программы
по-видимому считали, что в русском прошлом вообще не содержится данных,
представляющих научный интерес, что в России как будто бы не имелось военного
искусства, а потому изучать его эволюцию и особенности не представляется
поучительным, ни тем более необходимым. 

В результате
подобного понимания задач высшего военного образования, слушатели Академии
выходили из ее стен наделенные обильными разнообразными знаниями об эволюции
военных идей и форм европейского военного искусства, от времени классической
древности до Наполеона и одновременно почти не осведомленными, а, главное, и не
заинтересованными прошлым своей армии, той армии, которую они были призваны
обучать и воспитывать, которой они должны были руководить. 

Такая система
воспитания и образования формировала и соответствующее военное мировоззрение,
привившее русским офицерам Генерального Штаба (того времени) типичные черты
военного космополитизма”. 

В 1905 году
комиссии, обследовавшей Военную Академию, была подана докладная записка,
написанная проф. Мышлаевским и М. В. Алексеевым, в которой они выступали за
уничтожение кафедры истории русского военного искусства. В ней они писали: 

“Критическое
отношение к курсу (История военного искусства в России) заставляет с полной
откровенностью признать все его несовершенства. 

…Предмет
озаглавлен “История военного искусства в России”, а потому лицам недостаточно
ознакомленным с потребностями чтения, дается основание предполагать, будто в
стенах Академии насаждается сепаратный взгляд на существование особого военного
искусства в виде противоположности и противовеса искусству
западно-европейскому”. 

Авторы записки
считали, что русского военного искусства не было и не может быть. “Столь
ужасные взгляды А. 3. Мышлаевского и М. В. Алексеева, — пишет ген. Штейфон, — к
счастью не были усвоены Академией, ибо в это время уже появилась научная сила в
лице А. К. Банова”. <10Свое вредное воздействие записка все же сыграла. В
следующей главе своей книги “Национальная военная доктрина” ген. Штейфон
указывает: “проф. Банову надо было преодолеть ту неприязненную психологическую
обстановку, какая создалась вне стен Академии под воздействием Мышлаевского,
Алексеева и Сухомлинова”. 

“Тот “штурм
власти”, — продолжает ген. Штейфон, — какой так яростно велся в те годы, был
лишь частичным проявлением того натиска антинациональных сил, который был
направлен вообще против русской государственности и, следовательно, против
определенного цикла идей. Настроение российско-радикальной интеллигенции
неизбежно передавалось, в той или иной степени и военной среде, образуя в ней
внешне, быть может, неясные, но по существу вполне определенные течения. Как
следствие таких настроений, в нашем Генеральном Штабе образовалась либеральная
группа, известная в военных кругах под именем “младотурок”, Не касаясь
политических взглядов этой группы, по-видимому очень пестрых, важно отметить,
что она была однородна по своему военному мировоззрению. Младотурки были
убеждены, что русские военные идеалы, русское военное просвещение должны
вдохновляться по преимуществу западными образцами. Поэтому на публичных
собраниях и в печати горячо обсуждались французская и немецкие доктрины. Одни
были сторонниками французских взглядов, другие — немецких. Только русское
самобытное военное искусство не встречало сочувствия среди младотурок, оно их
не увлекало, и в нем они не чувствовали моральной мощи и красоты”. 

На эту группу
младотурок, работавших во время мировой войны в главной ставке, и оперлась
масонская пятерка при организации свержения Николая II. 

XII 

Московская Русь
при Тишайшем царе начала отвоевывать у своих вековечных врагов захваченные ими
русские земли. Были отняты Юрьев, Двинск, присоединена Малороссия, взяты
обратно Могилев, Витебск, Смоленск. 

Война с Польшей
(1654—1667 гг.), по оценке В. Ключевского “окончательно определили
господствующее положение русского государства в восточной Европе и с нее
начинается политический упадок Польши”. 

Эти войны
велись теми самыми войсками нового строя, создание которых приписывается Петру
I. 

Русские цари
никогда не опирали своей власти на наемные войска. “Царизм” не знал ни
преторианцев, ни янычар и, когда потребовалось, смело перешел к организации
армии на демократическом начале всеобщей воинской повинности, 

На Западе при
Алексее Михайловиче был разбит вековечный главный враг Московской Руси —
Польша; на востоке передовые отряды русских мореходов уже оказались в Америке. 

В 1630 году
было приступлено к созданию солдатских, рейтарских и драгунских полков. В 1632
году было уже 6 солдатских полков нового строя. Для обучения солдат, рейтар и
драгун были приглашены иностранцы. В том же 1632 году был сформирован первый
конный полк нового строя (рейтарский). 

Во время
русско-польской войны были сформированы еще два солдатских полка, отдельная
солдатская рота и драгунский полк. Всего за три с половиною года было
сформировано 10 полков нового строя, общей численностью в 17.000 человек. 

Этим было
положено в Московской Руси основание регулярной армии. 

По окончании
войны с Польшей, для охраны южных границ были сформированы солдатские и
драгунские части, в составе которых находилось около 14.000 человек. В
1647—1648 году на южной степной границе были созданы воинские части из так
называемых поселенных драгун. Во время войны за освобождение Украины принимало
участие 14.000 так называемых Комарицких драгун и 4 полка драгун,
сформированных в Белгородском разрядном полку. На северо-западной: границе
вместо драгунских полков формировались солдатские полки. 

В период войны
за освобождение Украины солдатская служба стала постоянной повинностью тяглого
населения. 

В 1658, 59, 60
и 1661 году в три набора было собрано в солдатские полки 51 тысяча человек. 

В 1663 году в
русской армии было уже 55 солдатских полков нового строя, в которых
насчитывалось 50-60.000 солдат. В конных рейтарских полках в 1663 году состояло
18.000 человек. Кроме рейтарских полков существовали еще полки копейщиков и
гусар, в которых находилось около 3 тысяч человек. В 1631 году в полках нового
строя служило 190 иностранцев. В 1662-63 году среди капитанов полков нового
строя большинство были уж русские. В 1674 году шестью рейтарскими полками из
восьми уже командовали русские. 

В 1678 году в
документах упоминаются уже русские генералы Шепелев, Косигов, Кровков и Змиев. 

В 1681-81 году
среди всех начальных людей полков нового строя, иноземцев уже было 10-15
процентов. 

Во время
первого Крымского похода 1687 года из 113.000 человек, на долю полков
европейского строя приходилось 75.459 человек или 67 процентов. 

Такое же
примерно соотношение было и во втором Крымском походе. Все военные реформы
Петра I были уже подготовлены всем предшествующим развитием военного искусства
в Московской Руси. 

Если к концу
царствования Петра регулярная армия достигла 80 процентов, то это было только
естественным развитием начавшегося процесса. 

Иностранец
Невиль сообщает, что Василий Голицын делился с ним своими замыслами о
дальнейшем преобразовании русских войск, которые начаты были уже отцом Петра
Первого, Алексеем Михайловичем. 

“Уже в XVII
веке в Москве, — указывает С. Платонов, — старались устроить правильные войска,
увеличивая число стрелецких полков и образуя полки “иноземного строя”
(солдатские, рейтарские, драгунские) из людей разных общественных состоянии. С
помощью иностранных офицеров достигнуты были большие результаты; солдатские
полки ко времени Петра выросли уже до размеров внушительной военной силы”. 

Что же такое
особенное сделал Петр, за что ему без конца кадят фимиам и возводят в создатели
современной русской армии? Он сделал только то, что обязательно бы сделал
всякий другой русский царь, то есть развивал начатое его предшественниками дело
реорганизации русской армии. 

Большевики,
например, ставят вопрос так, как будто бы, если бы их не было, то в Москве бы
до сих пор не было бы метро. Но метро в Москве, конечно, было бы и без
большевиков. Разница была бы только в том, что на постройке его не были
загублены сотни людей. Так и с пресловутыми “реформами” Петра. Все
действительно необходимые реформы были бы сделаны и всяким другим царем, только
с меньшей жестокостью и безалаберностью. 

“Петр, — пишет
С. Платонов, — воспользовался старым военным материалом, он сделал регулярные
полки господствующим, даже исключительным типом военной организации (только
малороссийские и донские казаки сохранили старое устройство). Кроме того,
изменив быт солдат, он иначе, чем прежде стал пополнять войска. Только в этом
отношении он и может считаться творцом новой русской армии. Давая ему такое
название, мы должны помнить, что регулярная армия (совершенная или нет)
создавалась уже в XVII веке”. 

Регулярные
полки, то есть полки европейского образца были преобладающими в русской армии
уже к моменту вступления Петра I на царский престол. Историки-западники только
всегда умалчивают об этом обстоятельстве. Вот точные данные: 

В “Уставе
ратных пушечных и других дел”, составленном в начале XVII века, отражены все
знания эпохи. Возрождения в этих областях. Ни по эрудиции, ни по опыту, Устав
не уступал “хитрым премудростям” заморским. При чем это не была рабская
копировка европейских военных уставов, а они были переработаны применительно к
русским условиям. 

За первое
десятилетие второй половины XVII века количество ратных людей
западно-европейского образца увеличилось с 7% до 79%. Из 98.150 человек
перечисленных в смете на 1662 год (стрельцы сюда не входят из общего количества
в 98.150 человек солдат, драгун, гусар и рейтар было 77.764 человек
(79%)”.<11Московская Русь имела в это время самую большую национальную армию
в Европе. 

В конце 70
годов Московское правительство могло отправить в поход до 200.000 воинов. 

К этому времени
иноземцы почти полностью исчезли из русских войск. Не малых успехов Московская
Русь достигла в области вооружения своего войска. Ударно-кремневый замок в
Европе появился около 1670 года. Ружья с ударно-кремневыми замками на
вооружении русской армии появились уже в первой половине семнадцатого столетия.

Уже в XVII
столетии русские оружейные мастера изготовляли нарезное ручное оружие,
заряжающееся с казенной части. Но технические возможности страны не позволяли
широко использовать это изобретение. 

Зато раньше,
чем в Европе в русской артиллерии были введены нарезные (винтовальные) пушки.
Первые нарезные орудия в Московской артиллерии появились в начале XVII
столетия, в европейской лишь в конце века. В XVII же веке вводятся на
вооружение и нарезные пушки, заряжающиеся с казенной части (с клиновыми и
поршневыми затворами). 

В 1678 году в
150 городах, подчиненных разрядному приказу, было 3675 орудий. <12Во время
походов во второй половине XVII века русские войска имели от 350 до 400 пушек.
По количеству орудий русская артиллерия превышала артиллерию любой европейской
армии того времени. 

В 1647 году на
русском языке был издан большой том (286 страниц) сочинения датчанина
Вильгаузена “Учение и хитрость ратного строения пехотных людей”. 

В
комплектовании полков иноземного образца правительство пошло по русскому
образцу; не по пути набора наемников, а по пути обязательной воинской
повинности из числа коренного населения страны. Зачисленные в полки нового
строя проходили военное обучение и находились, на полном содержании
государства. 

Национальная
регулярная армия в Московском государстве появилась раньше чем в Европе, где
таковые возникли только в конце 18 века. 

Теория, что
будто бы Петр I являлся создателем русской регулярной армии — миф. Сам Петр
себя создателем регулярной армии не считал. В манифесте о воинском уставе,
изданном 30 марта 1716 года он писал: “Понеже всем есть известно, коим образом
отец наш… в 1647 году начал регулярное войско употреблять и устав воинский
издан был”. 

XIII 

Знаток древней
и европейской истории Виппер в своей книге “Круговорот истории” так оценивает
качество общественного и политического строя Московской Руси: 

“…Культура,
которою жило великорусское племя в свою блестящую московскую эпоху… Рыцарское
войско, дисциплина поместного дворянства, государственные дороги — нечто
единственное в тогдашней Европе, система податей, устройство приказов, сложная
художественна символика придворной жизни, и изумительное дипломатическое
искусство московских деятелей”. <13А политика и дипломатия Московской Руси
была действительно на много выше современной им политики и дипломатии западного
мира. Приведу примеры из хорошо знакомой мне области русской истории — истории
колонизации Сибири, поразительные успехи которой известны каждому действительно
образованному человеку. Этих удивительных успехов в чрезвычайно короткое время
добилась исключительно благодаря мудрой и гибкой политике, которая проводилась
во время колонизации огромных пространств Сибири. 

В своей книге
“Галеоты идут в Америку”, характеризуя эту политику, я писал: 

“Первый период
русской колонизации в Северной Азии заканчивается исследованием и покорением
племен живущих по берегам реки Оби. Двигаясь по Оби, русские достигли побережья
Ледовитого океана. Во время этого первого этапа колонизации, все походы для
покорения новых племен и новых земель, совершались под руководством центральных
правительственных органов, находившихся в Москве. Начальнику каждого отряда,
отправлявшегося в неизвестные земли, вручалась подробная инструкция, как он
должен вести себя и что он должен делать. 

Но как только
казачьи отряды переходят Обь, в Москве начинают понимать, что в дальнейшем нет
возможности руководить действиями всех двигающихся на восток по собственной
инициативе русских людей. И Москва сразу меняет тактику. Вместо подробных
наказов теперь московские воеводы приказывают предводителям отрядов только
всемерно “радеть о государевом деле” и поступать “смотря по тамошнему делу”. 

Как видим,
“невежественные” русские чиновники еще в 16 веке были достаточно гибки и умели
быстро менять политику колонизации в зависимости от измеряющихся обстоятельств.
Успех завоевания Сибири и великих географических открытий в ней есть результат
умелого сочетания действий государственной инициативы и широчайших народных масс.
В завоевании Сибири государевы воеводы и народ действовали дружно, рука об
руку. 

Вывод, который
делает историк-западник Виппер в упоминавшейся выше книге “Круговорот истории”
в результате анализа состояния Московского государства, следующий: 

“Если Московское
государство выдержало смуту XVII века, и смогло опять восстановиться, то это
объясняется именно крепким строением национального целого, тем, что
национальность срослась со своей культурой, что эта культура давала смысл и
направление национальным силам. Для национальной энергии великороссам XVI века
очень характерна политика Грозного в Ливонском крае, восточной половиной
которого Москва владела в течение 20 лет. Если принять во внимание тогдашнюю
редкость населения, неразвитость путей сообщения, техническую отсталость от
Запада, — какую удивительную энергию проявила Москва в колонизации торговой и
земледельческой, какой напор и какую цепкость в деле распространения своей
национальной культуры. И как жалки по сравнению с этим попытки русификации того
же края в конце XIX века, когда великая империя, выстроенная на европейскую
ногу, обладала громадными техническими, военными и финансовыми ресурсами”. 

Нельзя не
согласиться с следующей правильной оценкой, которую делает И. Солоневич в
“Народной Монархии”, что время царствования двух первых царей из династии
Романовых “было, можно сказать, классической эпохой нашей монархии, повторенной
в сильно измененных условиях в 19-м веке. Было “едино стадо и един пастырь”, но
не в стиле “Айн фюрер, айн Рейх”, не в стиле вождизма. Ибо монархия есть
единоличная власть, подчиненная традициям страны, ее вере и ее интересам, иначе
говоря, власть одного лица, но без отсебятины. Вождь — тоже одно лицо, но с
отсебятиной. Первые два Романовы — Михаил и Алексей в невероятно тяжких
условиях послереволюционной и послевоенной разрухи и в исключительно короткий
промежуток времени успели и восстановить страну, и установить некое нормальное
равновесие между слоями и классами народа — указать каждому его место и его
тягло” (т. е. обязанности. — Б. Б.) 

Что: “русская
история выработала совершенно определенный тип “Царя-Хозяина”, — расчетливого и
осторожного “собирателя Земли, ее защитника и устроителя, чуждого каких бы то
ни было авантюрных порывов — но и чуждого той индивидуальной яркости, какую
дает в политике авантюра. Русские цари были очень плохими поставщиками
материала для легенд”. 

“…Жизнь
огромного народа ставила свои очередные задачи — и эти задачи решались с той
осторожной мудростью, какая дается сознанием столь же огромной ответственности.
Иногда это решение казалось слишком медленным, но оно всегда оказывалось
окончательным. Мы сейчас живем в период какой-то судорожной решимости, и мы,
может быть, больше, чем другие поколения истории, может оценить сомнительные
преимущества эпилептических движений в политике”. 

Идеального царя
русский народ представляет себе именно таким, каким был царь Алексей, а не его
взбалмошный сын. В представлении русского народа царь должен быть религиозным,
добрым и справедливым человеком, уметь подбирать себе добрых советников и
помощников, давать им широкую свободу работать на благо народа, быть главой
государства, а не размениваться на мелочи, не делать то, что должны делать
царевы слуги. Таким именно царем и был царь Алексей. Он был таким царем, каким
по мнению русского народа должен быть царь, а его сын Петр был вождем,
реформатором, бойцом, революционером, палачом, плотником, шкипером, чем угодно,
но только не русским православным царем, каким он должен бы был быть. 

Список
литературы

Борис Башилов.
Тишайший царь и его время