Центральное
событие романа — так называемая проба, после которой и должно начаться самое
главное: новая жизнь. В ней Раскольникову будет определен высший ранг, он
вознесется до великих мира сего.

Но
проба оказалась неудачной. Что же такое он «пробовал», в чем хотел
убедиться? Не людей же резать, в конце концов, он собирался всю оставшуюся
жизнь?

Раскольниковская
проба необычна. Он логик и «арифметик». Разделив когда-то людей на
разряды, поставив им оценки, наклеив ярлыки, герой забыл, что человеческое
нельзя оценить по такой шкале, что человек иррационален и не влезает в
«прокрустово ложе» чьей-либо системы или идеи. И он ищет он свой истинный
масштаб, свое место в иерархии.

Герой
решается не на убийство, а на величайший акт самопознания, чтобы сразу и
бесповоротно стало ясно «все». И вот теперь, после случившегося, в
нем и совершается страшная трагедия самопознания и самообмана. Чем глубже он
узнает себя, чувствует человеческое (а не сверхчеловеческое) в себе, тем
страшнее ему, тем дальше от желаемого результата, тем мучительнее он ищет
забвения случившегося, тем настойчивее пытается себя обмануть. В чем? Больше
всего герой мучим своим мучением, истерзан своим терзанием.

Ведь
по замыслу он совершал «не преступление», поднял руку не на человека,
а на вошь: позволил себе — по праву великого — убить тварь, отвратительную,
несущую только зло. Такова была четко продуманная схема. Почему же тогда он так
боится, так замирает от любого чужого окрика, от шороха в комнате, где он
совсем один, почему так невыносимо ему видеть родных — мать и Дуню? Все эти
тысячи «почему» складываются в страшную догадку, которая пока еще не
облечена словом, приговором — это тень, мир самой страшной для него теперь
мысли, которую мучительно больно думать, но не думать — нельзя. Она пришла, она
так же неотвратима, как и все другие раскольниковские умозаключения, потому что
стоит в конце стройной логической цепочки, — в это Раскольников свято верит.
					








Человеческое
— неведомые до поры глубины — очнулось в герое. Но дело сделано, «мосты
сожжены, Рубикон перейден». Поэтому придется ответить по земному,
человеческому, вечному и неизменному закону.

А
познание, к которому он так стремился, на которое был готов, обернулось
страшным разочарованием: он оказался просто грешником в мире людей.

Раскольников
мучительно сознает, что не «старуху убил, а себя», что — этой мысли
он бежит, как Страшного Суда — не мог, не смел, не должен был этого совершать. 

Процесс
осознания этого «нельзя» и составляет вес дальнейшее действие романа.
Герой вступает в борьбу, но не с внешним врагом, он в жесточайшей схватке
пытается совладать с неподвластной человеку силой — с собственным подсознанием,
которое в любой момент готово разрядиться то страшным сном, то миражем или
непроизвольным действием. Украденные вещи хотел бросить в воду — и ужаснулся:
зачем же тогда брал их? Ведь на доброе дело хотел использовать. Или не хотел?
Тогда зачем все? В его смущенном мозгу — отрывки полусформулированных мыслей,
хаос страха за собственную жизнь, ужас содеянного. В душе нет мысли об убиенных
женщинах, скорби о них. Он сознает теперь лишь собственный обморочный испуг,
который владеет им безраздельно. В сознании теплится надежда, что его
великолепные расчеты оправдаются, в подсознании же царит смертный ужас.
Свершившееся оказывается непосильной ношей, которую не вынести одному.

Что
же случилось с ним на самом деле? Он постоянно и задает себе этот вопрос, и
гонит его от себя. Все происходящее теперь совершается как будто во сне, в
полубреду. Достоевский делает предметом литературы анализ состояния преступника
(причем необычного преступника) после совершения преступления; проводит
тончайшее психологическое расследование — что убийца чувствует, о чем думает
после «дела».

Писатель
показывает, как тот принужден был на себя донести, и не потому что раскаялся, а
потому, что тайна преступления давит его, мешая жить и дышать. Страстное
желание «все рассказать» овладевает героем. Та пропасть между ним и
всеми, о которой поначалу он так грезил, теперь только пугает его. Избранник на
страницах романа превращается в испуганного и измученного изгоя, мечтающего о
наказании, как об избавлении от страданий. Этот путь к признанию, по Достоевскому,
бесконечно долог. Он не просто следит за мучениями героя, он изображает
умирающую жизнь, причем с такой силой и достоверностью, что читатель мучается
не меньше, чем сам герой.

В
какие-то моменты внешние события отвлекают Раскольникова от его внутреннего
сюжета, и он забывает о содеянном и уже готов радостно и освобожденно
воскликнуть: «Есть жизнь! Не умерла она еще со старой старухой!». Но
это лишь мгновения. Жизнь умерла. Осталась мука.

Преступление
стоит между ним и миром. Убийство — акт посвящения в великие. Он
«отрезал» себя ото всех. И когда на него устремлены родные глаза, он
свои прячет, потому что взгляд выдаст его: он — по ту сторону, он — не здесь.
Ему ведомо запретное, то, чего не должен знать человек. Жажда познания
обернулась страшным разрушением — убийством, потерей самого себя — в себе
самом. Жертвоприношение совершено.

Преступная
теория и преступное деяние отлучили Раскольникова от мира людей, перенесли его
в другой мир, где иные — не человеческие — пространство и время.

Но
ведь это то, к чему он стремился, что представлялось полетом и парением, в
котором пропадает ощущение времени, в котором есть безграничность. Ведь стать
великим, противопоставить себя всем, стать не таким как все — в этом сказалась
жажда власти и славы, весь комплекс героической личности. Это мир вечности, в
который почти невозможно попасть. Отвергая общепринятые моральные заповеди, он
одновременно подбирает ключ к этой заветной двери, за которой заканчиваются
страдания и начинаются свершения. Там творящие вечность живут по особым
законам, которые неведомы людям. И тогда перед духовным взором Раскольникова
появляется призрак великолепного Наполеона, с которого он и «делает
жизнь». А почему, собственно, Наполеон?

За
несколько лет до событий, описываемых в романе, Раскольников опубликовал
статью, которой очень заинтересовался Порфирий Петрович. Настолько серьезно
заинтересовался, что постарался найти автора этой статьи и последить за его
дальнейшей жизнью: он счел, что человек, создавший такую теорию (Раскольников
изложил в журнале именно ее), не остановится на одних рассуждениях и непременно
попытается перейти к делу, претворить свои идеи в жизнь.

И
Порфирий Петрович не ошибся: именно теория и стала отправной точкой на пути
Раскольникова к преступлению. 

Преступление
началось не тогда, когда Родион Раскольников взял в руки топор, а когда создал
свою систему мирозданья, разделив людей на два разряда: на бессознательную,
бесправную толпу и на героев, которым «все дозволено». Эти герои
предстают в воображении Раскольникова в ореоле славы и бессмертия, их имена
известны всем. Два имени среди прочих особенно притягательны для Раскольникова:
это Магомет и Наполеон. Но если жизнь и дела первого пророка ислама отделены от
нас веками, то блистательная судьба французского императора вершилась на глазах
старших современников Раскольникова.

Имя
Наполеона многим не давало покоя, будоражило умы, ему посвящались поэмы и
баллады. Вспомним Пушкина, Лермонтова: в их творчестве эпоха Наполеона сыграла
огромную роль, его изображения всегда двойственны — романтический злодей, тиран
и в то же время повелитель мира, владыка, герой…

Не
только Пушкин и Лермонтов отдали дань восхищения Наполеону, в общественном
сознании его имя стало символическим, знаковым. В русской поэзии первой
половины XIX века Наполеон предстает прежде всего как романтический герой, для
которого ничего невозможного, запретного в этой земной жизни нет. В 60-е гг.,
когда интерес к этой фигуре пробуждается с новой силой, акценты восприятия
расставлены уже по-иному. Образ великого императора превращается в символ
дерзания и поступка, синоним гениальной личности.

Любовь
юношества к Наполеону оборачивается культом силы, что определяет особые
качества героя времени: жестокость, неумолимое движение к заветной вершине, в
достижении которой все средства хороши. Потрясала и привлекала сама судьба его,
ставшая легендарной. Еще при жизни император превратился для современников в
миф, который, отделившись от него, стал жить по своим законам. Этот миф
гипнотизировал не одно поколение, звал на бунт против того убогого
существования, которое предопределено было человеку происхождением и
воспитанием. Ведь этот же смог! Был капралом, стал императором!

Раскольникова
интересует не столько судьба императора, сколько его «моральный
кодекс». Оставил в Египте целую армию, поработил Европу, пролил столько
крови, совершил столько великих дел, вошедших в историю века! И чем этот
человек отличается от меня — рассуждает герой. Тем, что он посмел это
совершить, дерзнул… А начал Наполеон — великий император — на бастионах
Великой Французской революции!

Итак,
Наполеон посмел — и обрел бессмертие. Он главный союзник Раскольникова в его
споре с жизнью и тем жалким местом, которое определила ему судьба.

Имя
Наполеона навеки связано в общественном сознании с дерзким попранием догм и
заповедей, с идеей, что мир начинается с тебя. Это ведь и есть нигилизм. Без
малого весь XIX век русская литература исследовала «феномен
Наполеона«, восторгалась »наполеоновской идеей» или отвергала
ее; перед всеми центральными литературными героями возникал искус
«наполеоновской идеей».

Вот
один из предшественников Раскольникова, о котором говорят, что у него
«профиль Наполеона и душа Мефистофеля». Вступая в поединок с
враждебной судьбой, желая возвыситься, он становится причиною смерти старухи и
прощает себе ее смерть: тоже по-своему «преступает». Этот герой не
прятал под полою топор, не обдумывал в мельчайших деталях убийство: в решающий
момент он просто направил на старуху дуло пистолета, желая ее припугнуть; к
сожалению, старая графиня испугалась сильнее, чем он рассчитывал, и со страху
умерла — он не желал ее смерти, но и убийцей себя не считает: так уж
получилось, да и Бог с ней, старуха свое отжила… Речь, конечно, о Германне,
герое пушкинской «Пиковой дамы». Германн — персонаж особый. Это
маленький, пошлый Наполеон, живущий на проценты и не трогающий «основного
капитала», это удешевленный злодей, одержимый жаждой наживы, а не
романтическим стремлением к славе и мировому господству. Но таким он
представляется читателю — ибо таким видит его Пушкин. Для остальных персонажей
повести Германн — личность загадочная и значительная: отнюдь не случайно его
сравнивают с Наполеоном!

Посмотрите,
как похожи сюжетные «схемы» у Германна и у Раскольникова. Но — только
схемы, сами же эти герои совсем разные, ибо по-разному задуманы своими
авторами. В образе маньяка, жалкого безумца Пушкин стремился деромантизировать
в бытовом сознании тип «исключительного человека». В новую эпоху
Достоевскому необходимо провести психологическое исследование человека, одержимого,
как манией, «наполеоновской идеей», и заставить общество содрогнуться
и навеки эту идею проклясть. Проклясть само имя Наполеона и дьявольское его
порождение — нигилизм.

Человечество
должно вернуться к истинным, вечным ценностям. Должен вернуться к ним и
Раскольников — если хочет сохранить разум и не сделаться, подобно Германну,
жалким безумцем.

В
гордом одиночестве, в сладостном воспарении над «муравейником»
создавал Раскольников свою теорию, готовился к «пробе». В те дни и
часы никто ему не был нужен. Понять же истину случившегося в таком одиночестве
невозможно: герой уже переступил черту, сознание его не может самостоятельно
вырваться из замкнутого круга идей и категорий, определенных теорией. Он
мечется в поисках живой души, которая смогла бы выслушать его и уже этим
облегчить страдание. И тогда появляется Соня — и спасает Раскольникова от
безумия, страшной участи Германна.

В
появлении Сони заключена одна из самых важных идей Достоевского. На
преступление человек идет один. Вернуться к людям он один не может, необходим
кто-то, кто разделит с преступником его грех, добровольно возьмет на себя
тяжесть чужого креста. Понять истину герой Достоевского только рядом с другими.
Его сознание, подключенное к другому, чужому сознанию, заряжается чужой энергией
поиска, открывая возможность иной, новой оценки, иного восприятия, открывая тем
самым и выход из тупика.