Благой Д.Д. 

1

В
декабре 1831 года Пушкину передали письмо из Твери и приложенную к нему только
что появившуюся книжную новинку. Весьма характерное и по содержанию и по тону
письмо это гласило следующее: 

«Милостивый
государь, Александр Сергеевич! Волею, или неволею, займу несколько строк в
истории Вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными
эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное слово и дело
за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана, в
Галерной, с Вами двух молодцов гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру
малоросца, который на вопрос Ваш: приехали ли вы вовремя? отвечал,
нахохлившись, как индейский петух, что он звал Вас к себе не для благородной
разделки рыцарской, а сделать Вам поучение, како подобает сидети в театре, и
что маиору неприлично меряться с фрачным; вспомните крохотку-адъютанта, от души
смеявшегося этой сцене и советовавшего Вам не тратить благородного пороха на
такой гад и шпор иронии на ослиной коже. Малютка-адъютант был Ваш покорнейший
слуга — и вот почему, говорю я, займу волею, или неволею, строчки две в Вашей
истории. Тогда видел я в Вас русского дворянина, достойно поддерживающего свое
благородное звание; но когда узнал, что Вы Пушкин, творец Руслана и Людмилы и
столь многих прекраснейших пиес, которые лучшая публика России твердила с
восторгом на память — тогда я с трепетом благоговения смотрел на Вас, и в числе
тысячей поклонников (Ваших) приносил к треножнику Вашему безмолвную дань.
Загнанный безвестностью в последние ряды писателей, смел ли я сблизиться с
Вами? Ныне, когда голос избранных литераторов и собственное внимание Ваше к
трудам моим выдвигает меня из рядовых словесников, беру смелость представить
Вам моего Новика: счастливый, если первый Поэт Русский прочтет его, не скучая.
3-ю часть получить изволите в первых числах февраля»1. 

Автором
этого письма был директор училищ Тверской губернии и писатель Иван Иванович
Лажечников. 
					








Читая
письмо, Пушкин должен был живо вспомнить один из эпизодов его бурной и мятежной
юности, о котором Лажечников впоследствии подробно рассказал в воспоминаниях. 

Как-то
зимой 1819 года, незадолго перед постигнувшей Пушкина, уже широко известного
вольными стихами и только что законченным первым большим произведением — поэмой
«Руслан и Людмила», правительственной карой — ссылкой на юг, поэт находился в театре,
который был в то время ареной ожесточенных столкновений не только различных
литературных вкусов, но и таящихся за ними различных общественных позиций. В
этот вечер давали какую-то пустую, ничтожную пьеску. Юный Пушкин — почитатель
драматургии «друга свободы», «смелого властелина сатиры» Фонвизина, пламенный
поклонник игры замечательной трагической актрисы «младой Семеновой» — шумно
выражал негодование. Его сосед, майор, преисполненный самоуважения, недалекий и
спесивый, бывший явно сродни майору Ковалеву, — тип, гениально схваченный
позднее Гоголем в повести «Нос», — важно предложил ему вести себя тише. Пушкин,
искоса взглянув на него и, видимо, сразу разгадав, с кем имеет дело, не обратил
на это никакого внимания. Майор угрожающе заявил, что попросит полицию вывести
его из театра. Пушкин хладнокровно ответил: «Посмотрим» — и продолжал вести
себя по-прежнему. После конца спектакля майор остановил Пушкина в коридоре. 

—
Молодой человек! — сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с этим поднял
указательный палец. — Вы мешали мне слушать пиесу… это неприлично, это
невежливо. 

—
Да, я не старик, — отвечал Пушкин, — но, господин штаб-офицер, еще невежливее
здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете? 

Майор
дал свой адрес и назначил приехать к нему на следующий день, в восемь часов
утра. По понятиям того времени это означало вызов на дуэль. Так и воспринял это
крайне щепетильный в делах чести Пушкин, который явился к назначенному времени
с двумя секундантами. Никак не ожидавший этого, напыщенный майор, который был
уверен, что он достаточно припугнул «молодого человека», сам явно струсил, и
соседу по комнате майора, Лажечникову, без особого труда удалось убедить его
извиниться перед Пушкиным. 

Вмешательство
Лажечникова было очень кстати. Если бы дуэль произошла, она, даже при
благоприятном для поэта исходе, могла бы еще более усложнить его тогдашнее
положение. Да и само это столкновение было не только следствием огненного
темперамента Пушкина, но и одним из проявлений того общественного конфликта между
передовой дворянской молодежью типа Чацкого и патриархальными кругами
дворянско-крепостнического общества, который Грибоедов так верно отразил в
гениальной комедии «Горе от ума». А то, что Лажечников безоговорочно стал в
этом конфликте на сторону автора «Вольности» и «Деревни», бросает, как и письмо
его к Пушкину (поэтому мы и привели его полностью), яркий свет на облик и на
общественную позицию автора «Последнего Новика», первые две части которого,
только что вышедшие из печати, и были им приложены к этому письму. 

В
письме к Пушкину Лажечников по праву выражал надежду, что займет несколько
строк в биографии поэта. Достойное место принадлежит ему и в биографии
Белинского — Пушкина русской критики2. 

В
1823 году по должности директора училищ Пензенской губернии Лажечников
ревизовал училище в Чембаре. Во время экзамена он обратил внимание на мальчика
лет двенадцати, который выделялся из остальных учеников необычайной
серьезностью, смелостью и самостоятельностью суждений. 

«На
все делаемые ему вопросы, — вспоминал впоследствии Лажечников, — он отвечал так
скоро, легко, с такой уверенностью, будто налетал на них, как ястреб на свою
добычу (отчего я тут же прозвал его ястребком)». 

Этот
мальчик, которого Лажечников сразу же так проницательно выделил и отметил, был
не кто иной, как будущий великий русский критик Белинский. Лажечников и в
дальнейшем поддерживал тесную связь с «ястребком»: помогал ему поступить в
Московский университет, дружески общался с ним в его студенческие годы, пытался
облегчить его крайне тяжелые материальные условия. 

2

Писательские
наклонности проявились в Лажечникове с самых ранних лет. Первые его
литературные опыты были на французском языке — явление для того времени весьма
обычное. Вспомним, что так же начинал и Пушкин. 

В
возрасте четырнадцати лет Лажечников на французском языке описал Мячнов курган,
находившийся по дороге из Коломны в Москву. В следующем, 1807 году, в «Вестнике
Европы» появилась его статейка «Мои мысли», написанная в подражание
французскому писателю классику XVII века Лабрюйеру. В 1808 году в журнале
Сергея Глинки «Русский Вестник» (издатель которого резко восставал против
французомании, процветавшей в кругах дворянства, стараясь пробудить у русских
национально-патриотическое чувство) напечатано стихотворение Лажечникова
«Военная песнь с подзаголовком «Славяно-россиянка отпускает на войну
единственного своего сына». Стихотворение это не только показывает
патриотическую настроенность юного Лажечникова, оно любопытно тем, что как бы
предвещает ту реальную ситуацию, которая возникла года четыре спустя для самого
его автора, тайком бежавшего из родительского дома, чтобы стать в ряды
защитников родины. 

Опубликование
этого стихотворения, под которым впервые появилась в печати полная подпись
Лажечникова, сделало писателя, по его собственным словам, «на несколько дней
счастливым» и воодушевило на новые литературные опыты. В 1808-1812 годах он
усиленно печатает стихи, рассуждения и даже повесть «Спасская лужайка» в
журнале «Аглая» пресловутого князя Шаликова, который довел сентиментализм
Карамзина, имевший в свое время прогрессивное значение, до крайних степеней
приторности и жеманства и стал, наряду с «классиком»-графоманом графом
Хвостовым, излюбленной мишенью для эпиграмм представителей новых литературных
течений от Батюшкова до Пушкина и поэтов его круга. 

Лажечников
и сам в это время стоит на эстетических и литературных позициях Карамзина. В
заметке «О воображении», опубликованной в «Аглае» (1812), он совсем в духе
Карамзина предлагает одеть нагую истину «прозрачным покрывалом воображения»,
раскинуть «цветы приятного по сухому полю философии», быть «чувствительным» — и
тогда, заключает он, «слезы друзей-читателей почтят память вашу искреннею
похвалою». Вслед «любезному Карамзину» он и идет в творениях этих лет. Так
повесть «Спасская лужайка» с ее темой любви друг к другу двух молодых людей,
которая, по «мнениям людским», беззаконна, но оправдана «святыми правами»,
дарованными природой, прямо восходит к прославленной
сентиментально-романтической повести Карамзина «Остров Борнгольм». 

В
1817 году Лажечников выпустил сборничек «Первые опыты в прозе и стихах». Однако
оставаться эпигоном Карамзина в пору, когда блистательно развернулось
творчество Жуковского и Батюшкова, значило явно отстать от современного
писателю уровня развития литературы. Это понял сразу же по выходе книжки и сам
автор. В это время он, как и многие его современники, уже восторженно увлекался
первыми опытами новой восходящей звезды — Александра Пушкина, в частности его
политическими стихами, которые, по его словам, 

«…наскоро,
на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов
огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом
вытверживались наизусть»3. 

Лажечников
— и это делает честь его самокритичности и художественному чутью — «устыдился»
своих писаний и поспешил уничтожить все экземпляры книжки, ставшей большой
библиографической редкостью. Тем не менее это было тяжкой травмой для автора. 

В
1820 году он напечатал отдельным изданием «Походные записки русского офицера»,
которые начал писать во время заграничных походов русской армии. 

«Записки»
были сочувственно встречены критикой. Автора их избрали членом Московского и
Петербургского обществ любителей словесности. Однако Лажечников был не
удовлетворен «Записками», замечая впоследствии, что в них слишком много
искусственной приподнятости — «реторики». Можно думать, что именно
разочарование в своих литературных силах и способностях явилось одной из причин
принятого им решения посвятить себя педагогической работе. Во всяком случае, в
последующие десять лет, кроме двух статей на археологические и этнографические
темы, ничего под его именем в печати не появилось. С этим, видимо, связаны и
его горькие слова в письме к Пушкину о том, что он был загнан безвестностью в
последние ряды писателей. 

Однако
писательское призвание в Лажечникове только замерло на время, но отнюдь не
погасло. 

К
середине двадцатых годов в творческом сознании Лажечникова возникает замысел
историческою романа из эпохи Петра I. 

Уже
сам по себе этот замысел показывал, что Лажечников преодолел былое литературное
отставание, что в постановке и разработке назревших литературно-общественных
задач он стал на уровне со своей современностью — «с веком наравне». 

3

Конец
XVIII — первые десятилетия XIX века были эпохой больших исторических событий —
социальных сдвигов, кровопролитных войн, политических потрясений. Великая
Французская буржуазная революция, блистательное возвышение и драматический
финал Наполеона, национально-освободительные революции — на Западе, Отечественная
война 1812 года и восстание декабристов — в России… 

Сгущая
в несколько кованых, чеканных строк все то большое, сложное и трагическое, что
происходило на глазах его поколения, Пушкин к одной из своих лицейских годовщин
писал: 

Припомните, о други, с той поры,

Когда наш круг судьбы соединили,

Чему, чему свидетели мы были!

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились и падали цари;

И кровь людей то Славы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари.