Пигарев К. 

«Вы
знаете, кто мой любимый поэт?» — спросил однажды Лев Николаевич Толстой. И
сам назвал Тютчева. Современники вспоминали о том «изумлении и
восторге», с каким Пушкин отзывался о стихах Тютчева. Более ста лет тому
назад Н. А. Некрасов назвал лирику Тютчева одним из «немногих блестящих
явлений« русской поэзии. »Тютчев может сказать себе, что он… создал
речи, которым не суждено умереть», — писал тогда же И. С. Тургенев1.

Находясь
в каземате Петропавловской крепости, Чернышевский просил А. Н. Пыпина прислать
ему ряд книг, в том числе «Тютчева (если можно достать)». Менделеев
любил повторять особенно запомнившиеся ему тютчевские стихи, Максим Горький
рассказывал, что в тяжелые годы пребывания «в людях»-годы нужды и
борьбы за жизнь стихотворения Тютчева, наряду с некоторыми другими впервые им
прочитанными произведениями русских писателей, «вымыли» ему
«душу, очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой
действительности« и научили его понимать, »что такое хорошая
книга»2. Высоко ценил поэзию Тютчева В. И. Ленин3. В рабочем кабинете
великого основателя Советского государства находились не только сочинения
поэта, но и такое рассчитанное на узкий круг специалистов-литературоведов
издание, как «Тютчевиана», — выпущенный в 1922 году сборник эпиграмм,
афоризмов и острот поэта.

Тютчев
прожил почти семьдесят лет. Он был современником крупнейших исторических
событий, начиная с Отечественной войны 1812 года и кончая Парижской коммуной.
Его первые стихотворные опыты увидели свет в ту пору, когда господствующие
позиции в русской литературе завоевывал романтизм; его зрелые и поздние
произведения создавались тогда, когда в ней прочно утвердился реализм.
Сложность и противоречивость поэзии Тютчева были обусловлены как сложностью и
противоречивостью той исторической действительности, свидетелем которой он был,
так и непростым его отношением к этой действительности, сложностью самой его
человеческой и поэтической личности.

Федор
Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря) 1803 года в усадьбе Овстуг
Брянского уезда Орловской губернии. Он принадлежал к стародворянской
среднепоместной семье. Детские годы Тютчева протекли в Овстуге; юношеские годы
были тесно связаны с Москвой.
					








Три
человека оказали преимущественное влияние на умственное и нравственное развитие
будущего поэта: мать, Е. Л. Тютчева, урожденная Толстая, — женщина, обладавшая
недюжинным умом и «фантазией, развитою до болезненности»4, дядька Н.
А. Хлопов, отпущенный на волю крепостной Татищевых, в течение многих лет нежно
опекавший своего «друга Федора Ивановича», и молодой поэт-переводчик
С. Е. Раич, домашний учитель Тютчева, готовивший его к поступлению в университет.
Начало плодотворной работы Раича над переводами латинских и итальянских поэтов
относится ко времени его пребывания в доме Тютчевых. Юный Тютчев являлся для
него «не учеником, а товарищем». Раич знакомил своего питомца с
произведениями русской и мировой поэзии и поощрял его первые стихотворные
опыты. «С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, —
рассказывал впоследствии в своей автобиографии Раич, — когда, бывало, весною и
летом, живя в подмосковной, мы вдвоем с Федором Ивановичем выходили из дому, запасались
Горацием, Виргилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в
роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях
красотами гениальных произведений Поэзии». Там же, говоря о необыкновенных
способностях своего «даровитого от природы» ученика, Раич упоминает о
том, что по «тринадцатому году он переводил уже оды Горация с
замечательным успехом»5.

Одно
из тютчевских подражаний Горацию — ода «На новый 1816 год» — было
прочитано 22 февраля 1818 года критиком и поэтом, профессором Московского
университета А. Ф. Мерзляковым в Обществе любителей российской словесности. 30
марта того же года четырнадцатилетний поэт избирается сотрудником Общества,
через год появляется в печати тютчевское вольное переложение «Послания Горация
к Меценату».

Осенью
1819 года Тютчев поступил на словесное отделение Московского университета.
Дневник его университетского товарища М. П. Погодина и записки Тютчева к нему
свидетельствуют о том, что в эти годы литературные интересы находились в центре
внимания Тютчева. Он беседует с Погодиным «о немецкой, русской,
французской литературе», предлагает ему перевести на латинский язык
«Слово о полку Игореве». Его живо занимают проблемы развития
литературы в России. Однажды Погодин заносит в дневник такую запись:
«Мерзляков должен, — сказал Тютчев, — показать нам историю русской
словесности, должен показать, какое влияние каждый писатель наш имел на ход ее,
чем именно способствовал к улучшению языка, чем отличается от другого…»
Тютчев и Погодин небезучастно относятся к современному состоянию русской
культуры вообще; они толкуют «о препятствиях у нас к просвещению», о
«будущем просвещении у нас». Молодые приятели пересылают друг другу
книги и обмениваются впечатлениями по поводу прочитанного. В дневнике Погодина
отмечены беседы с Тютчевым «о новой поэме »Руслан и Людмила»,
«о молодом Пушкине, об оде его »Вольность«, »о свободном,
благородном духе мыслей», распространяющемся в русском обществе. Среди
имен авторов, произведения которых читает Тютчев, можно назвать имена Горация,
Виланда, Тика, Жуковского, Мерзлякова, Паскаля, Руссо. Только что закончив
чтение романа замечательного французского писателя-просветителя XVIII века
Жан-Жака Руссо «Новая Элоиза», Тютчев принимается за его же
«Исповедь», которая производит на него очень сильное впечатление6.

Тютчев
принимает живое участие в литературной жизни университета. Стихи молодого поэта
обсуждаются Мерзляковым и его учениками, читаются в публичных собраниях,
печатаются в «Трудах Общества любителей российской словесности».

Подобно
многим своим современникам, Тютчев рано усвоил стихотворную технику. Даже
написанная в двенадцатилетнем возрасте ода «На новый 1816 год»
обнаруживает стройную логику композиции. Отдельные стихи и в этой оде и в
«Послании Горация к Меценату» показывают, что для него не прошли
даром уроки Раича, придававшего большое значение мелодичности и инструментовке
стиха. Вместе с тем все написанное Тютчевым в это время — не более чем
ученические опыты. Тютчевский голос еще не определился; он еще часто заглушается
чужими голосами, к которым начинающий поэт внимательно прислушивается.

Для
уяснения идейной атмосферы, окружавшей Тютчева в эти годы, небезынтересно
отметить, что его учитель С. Е. Раич и двоюродный брат А. В. Шереметев состояли
членами одного из первых тайных обществ — Союза благоденствия, хотя их
политическое свободомыслие и носило в достаточной степени умеренный характер.
То же можно сказать и о вольнодумстве Тютчева, не оставшегося вовсе чуждым
свободному духу времени. Под впечатлением оды «Вольность» он пишет
стихотворное послание Пушкину («К оде Пушкина на Вольность»), образно
и стилистически близкое русской гражданской лирике конца десятых — начала
двадцатых годов. Однако, приветствуя Пушкина как обличителя «тиранов закоснелых»,
Тютчев одновременно предостерегает поэта: «Но граждан не смущай покою// И
блеска не мрачи венца…«; »великий удел« глашатая »святых
истин« сводится Тютчевым лишь к »смягчению сердец».

В
ноябре 1821 года Тютчев окончил университет со степенью кандидата словесных
наук, а в начале 1822 года поступил на службу в государственную коллегию
иностранных дел. Через несколько месяцев он был назначен сверхштатным
чиновником при русской дипломатической миссии в Мюнхене. В течение первых шести
лет пребывания за границей поэт и числился «сверх штата» при русской
миссии и лишь в 1828 году получил место младшего секретаря. Эту должность он
занимал вплоть до 1837 года. Однажды в письме к родителям Тютчев иронизировал
над тем, что «пережил» всех своих старших товарищей по службе, а сам
не получил никакого повышения. Но поэт, как он сам признавался, «не
умел» служить, — иначе сказать, выслуживаться.

С
этого времени непосредственная связь Тютчева с русской литературной жизнью
надолго прерывается или, вернее, ограничивается более или менее эпизодическими
выступлениями со своими стихами на страницах русских журналов и альманахов,
причем поначалу это были стихи, относящиеся к самым ранним годам пребывания
Тютчева в Мюнхене и даже к годам, предшествовавшим его отъезду.

И.
С. Аксаков писал в «Биографии Ф. И. Тютчева» о полном отрыве поэта от
родины в заграничный период его жизни. Позднее В. Я. Брюсов указывал, что такое
представление о Тютчеве ошибочно, ибо связи его с Россией не порывались и на
чужбине7. Действительно, в Мюнхене поэт общался с приезжавшими туда братьями
Киреевскими и близким к их кругу Н. М. Рожалиным, слушавшими лекции в тамошнем
университете; переписывался с Раичем; печатал свои стихи в русских журналах и
альманахах; наконец, четыре раза на несколько месяцев приезжал в Россию. И тем
не менее сам Тютчев остро ощущал свой отрыв от родной стихии. В одном из писем
к родителям он признается, что его тяготит «существование человека без
родины». По-видимому, этим объясняются мотивы одиночества и скитальчества
в лирике Тютчева заграничного периода. Несмотря на то, что недостатка в
обществе у Тютчева в это время не было, бросается в глаза почти полное
отсутствие в его стихах (за исключением стихов самых ранних лет) темы дружбы.

На
чужбине Тютчев провел двадцать два года, из них двадцать лет в Мюнхене. Здесь
он женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон (1826), немке по
происхождению, здесь же познакомился с философом Шеллингом и подружился с
Генрихом Гейне (1828). Дом Тютчевых в Мюнхене Гейне называл «прекрасным
оазисом«, а самого поэта — своим »лучшим» тогдашним другом8.
Тютчев первым из русских поэтов начал переводить стихи Гейне на русский язык.

Переводами
из Гейне, однако, не ограничивалась довольно интенсивная переводческая
деятельность Тютчева этих лет. Именно к этому времени относятся его перевод
«Песни радости» Шиллера, превосходные переводы баллад Гете
«Приветствие духа» и «Певец», стихотворения Уланда
«Весеннее успокоение» и др. Большое внимание Тютчева привлекает
«Фауст» Гете (он перевел ряд отрывков из первой части и весь первый
акт второй части (последний не сохранился).

Собственное,
оригинальное творчество Тютчева этого периода на первых порах еще очень близко
его юношеской поэзии. Так, например, стихотворение «Слезы» (1823)
стилистически родственно стихотворению «Весеннее приветствие
стихотворцам», написанному более чем за год до отъезда поэта в Мюнхен.

Но
вот, наконец, в 1829-1830 годах в журнале Раича «Галатея» появляются
уже такие стихотворения Тютчева, которые свидетельствуют о полной зрелости его
поэтического таланта, — «Летний вечер», «Видение»,
«Бессонница», «Сны» («Как океан объемлет шар
земной…»). Однако эти и другие стихотворения, печатавшиеся в московских
журналах и альманахах на протяжении двадцатых — начала тридцатых годов (а среди
них были и такие шедевры, как «Цицерон» и «Весенние воды»),
не принесли поэту широкой известности в читательских и литературных кругах. Из
немногочисленных критических высказываний о Тютчеве за это время заслуживает
внимания отзыв Н. А. Полевого, отнесшего его в одном из своих обзоров к числу
поэтов, которые «подают блестящую надежду»9.

Свое
настоящее признание поэзия Тютчева впервые получила в 1836 году. Весной этого
года копии тютчевских стихотворений через Вяземского и Жуковского попали в руки
Пушкина. «Мне рассказывали очевидцы, в какой восторг пришел Пушкин, когда
он в первый раз увидал собрание рукописное его стихов. Он носился с ними целую
неделю…» — вспоминал впоследствии Ю. Ф. Самарин10. Пушкин и его друзья
предполагали выпустить стихи Тютчева отдельным сборником. Это издание
осуществлено не было, но в третьем томе пушкинского «Современника» за
1836 год появилось шестнадцать стихотворений Тютчева под общим заглавием
«Стихотворения, присланные из Германии» и с подписью «Ф.
Т.». Восемь стихотворений с тем же заглавием и тою же подписью помещены в
четвертом томе журнала. На страницах «Современника» стихи Тютчева
продолжали печататься и после смерти Пушкина, вплоть до 1840 года (с 1838 года
они подписывались «Ф. Т-в»),

Но,
признанные в узком кругу ценителей поэзии, среди которых, кроме Пушкина, были
Жуковский и Вяземский, «Стихотворения, присланные из Германии»
по-прежнему не были замечены тогдашней критикой, если не считать нескольких
беглых упоминаний о них, скорее информационного характера. Так, например, о
напечатанном в двенадцатом томе «Современника» за 1838 год
стихотворении «Арфа скальда» сообщалось, что оно «дышит той
меланхолией, той негою и таинственностью, которые так очаровательны в его
вдохновенных стихах, приводивших в умиление Пушкина»11.

Долголетнее
пребывание на чужбине, вдали от русской литературной жизни (недаром Раич в
своем «Письме другу за границу» — см. о нем далее — утверждал, будто
поэт о произведениях отечественной литературы судит «по переводам
некоторых русских книг на иностранный язык»), не помешало Тютчеву
по-своему ответить на те запросы, которые встали тогда перед русской поэзией.
Одним из них было создание поэзии мысли, поэзии философской.

Русская
философская лирика второй половины 20-30-х годов, как бы ни были сложны и
противоречивы пути ее развития, возникла на почве неприятия русской
последекабрьской действительности. Особенностью философской лирики Тютчева, ее
социально-исторической подосновой, являлась не столько русская, сколько
общеевропейская действительность этого времени.

В
1837 году Тютчев был назначен первым секретарем русской миссии в Турине и почти
одновременно-поверенным в делах. Здесь довелось поэту пережить первую в его
жизни тяжелую утрату: 28 августа 1838 года умерла его жена. «Есть ужасные
годины в существовании человеческом, — писал Тютчев В. А. Жуковскому.- Пережить
все, чем мы жили — жили в продолжение целых двенадцати лет… Что обыкновенное
этой судьбы — и что ужаснее? Все пережить и все-таки жить…»

Вскоре
после смерти жены Тютчев встретился за границей с Жуковским. Тогдашнее
состояние поэта Жуковский определил в двух словах: «Горе и
воображение». Однако душевные переживания Тютчева не до конца были понятны
Жуковскому. Цельный по своему внутреннему складу, он не без удивления заносит в
свой дневник такую запись о Тютчеве: «Он горюет о жене… а говорят, что
он влюблен в Мюнхене»12.

Действительно,
еще в последние годы своего пребывания в Баварии Тютчев испытал глубокое
чувство к молодой вдове Эрнестине Дернберг, внучатой племяннице известного
немецкого баснописца К. Пфеффеля. 17 июля 1839 года поэт вступил с нею в брак.
Служебный проступок, совершенный Тютчевым (самовольный отъезд в Швейцарию для
венчания с Э. Дернберг), кладет конец его дипломатическому поприщу. Вынужденный
подать в отставку, он с осени 1839 года снова поселяется в Мюнхене. Летом 1841
года Тютчева исключают из числа чиновников Министерства иностранных дел.
Пребывание на чужбине, не обусловленное служебным положением, становится все
более и более тягостным для поэта. Он настойчиво ищет путей возвращения на службу.
И в конце 1844 года переезжает с семьей в Россию, а через полгода вновь
зачисляется в ведомство Министерства иностранных дел13.

Дипломатическая
служба и связанное с нею длительное пребывание за границей оказали серьезное
воздействие на выработку политического мировоззрения Тютчева.

В
истории Европы это был период, когда так называемый «Священный союз»,
возникший после низложения Наполеона, объединял феодально-монархические
правительства в их борьбе с национально-освободительным и
буржуазно-революционным движением.

В
политической системе посленаполеоновской Европы Тютчев отводит особую роль
победившей России, но понимает эту роль по-своему. Так, еще в 1829 году в
журнале «Галатея» было помещено «Письмо Другу за границу» —
без подписи, но, по всей вероятности, принадлежавшее самому издателю журнала
Раичу и, несомненно, адресованное Тютчеву14. Оно открывается следующими
словами: «…Что происходит, или лучше сказать, происходит ли что в
литературной России?» — спрашиваешь ты меня в одном из своих писем. На иронический
вопрос твой хочу отвечать, на первый раз, коротким письмом. Мне давно хотелось
поговорить с тобою о предмете, равно любимом для меня и для тебя. О русской
литературе и вообще о ходе просвещения в России ты имеешь, как видно, понятие
довольно темное, неопределенное. И немудрено: более шести лет протекло с того
времени, как ты разлучился с отечеством…». (Указанный в этих строках
срок разлуки «друга» с Россией совпадает с пребыванием Тютчева за
границей.) Далее в «Письме другу за границу» Раич приводит следующие
слова из не дошедшего до нас письма к нему Тютчева: «Странное дело! Россия
как государство — гигант, как общество — младенец. Но этот младенец, верю и
надеюсь, должен возмужать, и девятая часть поверхности земного шара займет
подобную в области ума человеческого. Дотоле утешимся применением к России
Виргилиевых стихов: Tu regere imperio populos, Romane, memento; hae tibi erunt
artes: pacisque imponere morem; parcere subjectis et debellare superbos. (Тебе,
Римлянин, править народами, вот твое искусство; тебе быть миротворцем, щадить
покоренных и поражать гордых)». Последние строки, по-видимому, намекают на
международную роль России в Европе после низвержения владычества Наполеона.

По
своим политическим взглядам Тютчев был монархистом. Но это не мешало ему порою
с большой остротой осознавать несоответствие между его представлением о
монархии и ее конкретным воплощением в русском самодержавном строе. «В
России канцелярия и казарма«, »Все движется около кнута и чина»,
«Мы знали афишку, но не знали действия»15, — в таких саркастических
афоризмах выразил Тютчев свои впечатления от аракчеевского режима последних лет
царствования Александра I. К концу 1829 года или началу 1830 года относится
тютчевское стихотворное переложение одной из глав прозаических «Путевых
картин« Гейне — о грядущем »прекрасном дне», когда воссияет
«свободы солнце». Примечательно, что обычно Тютчев переводил только
произведения, которые были чем-либо созвучны его думам и настроениям.

К
«самовластью» Тютчев относился отрицательно, но вместе с тем не
допускал мысли о возможности насильственного изменения русского самодержавного
строя. Это явствует из его стихотворного отклика на восстание декабристов
(«14-е декабря 1825»). «Самовластье» отождествляется поэтом
с «вечным полюсом», «железной зимой», но зато и выступление
декабристов тут же расценивается как результат «безрассудной мысли».

В
1831 году в связи с подавлением польского восстания Тютчев, подобно Пушкину,
дает отповедь «клеветникам России», причем «роковой удар»
оправдывает не «кораном самодержавия», а некоей «таинственной
метой«, которая должна привести русский и польский народы к »общей
свободе« (»Как дочь родную на закланье…»). Сколь бы ни было
туманно это понятие «общей свободы», ясно, что «кнут и
чин«, »зверство янычар«, »чревобесие меча» претили
сознанию поэта.

Июльская
революция 1830 года во Франции была в глазах Тютчева свидетельством
«наступления для Европы революционной эры»16. Предчувствие, что
Европа стоит на пороге грандиозных социальных потрясений, составляет с этого
времени характерную черту тютчевского мироощущения.

В
последние годы жизни Тютчева за границей его политические взгляды приобретают
значительную близость к доктрине славянофилов. За несколько месяцев до своего
возвращения на родину Тютчев выпускает в Мюнхене брошюру на французском языке
«Письмо к г-ну доктору Густаву Кольбу» (впоследствии перепечатывалась
под заглавием «Россия и Германия»). Посвященная взаимоотношениям
царской России с германскими государствами, статья эта по существу является
попыткой идеологического обоснования и оправдания ветшающей системы Священного
союза. Но уже в этой статье Тютчев в противовес Западной Европе выдвигает
Европу Восточную как особый мир, живущий своей самобытной исторической жизнью,
где «Россия во все времена служила душою и двигательной силою».

Под
впечатлением западноевропейских революционных событий 1848 года Тютчев
задумывает большой философско-публицистический трактат «Россия и
Запад». Сохранились лишь общий план этого трактата, две главы,
обработанные в виде самостоятельных статей на французском языке («Россия и
революция« — 1849 г., »Папство и римский вопрос» — 1850 г.)17, и
конспективные наброски остальных глав.

Как
показывают эти статьи, Тютчеву стало ясно, что «Европа трактатов 1815
года» к этому времени уже перестала существовать, что ей не удалось
«подавить революцию конституционными заклинаниями», ибо
«революционное начало» слишком глубоко «проникло в общественную
кровь». Ошибочно видя в революции только стихию разрушения, Тютчев ищет
исход тому кризису, который колеблет мир, в реакционной утопии панславизма. При
всем субъективном отвращении поэта к «кнуту и чину» николаевская
империя представляется ему «святым ковчегом» спасения посреди бурь,
потрясающих западноевропейские страны (статья «Россия и революция»),
незыблемым «утесом», о который расшибаются «волны»
революционного Запада (стихотворение «Море и утес» — 1848).
Противопоставляя Россию Революции (он пишет слово «революция» с
большой буквы), Тютчев подводит под это противопоставление религиозно-мистическое
обоснование. Особенностью «нравственной природы» русского народа он
считает его «способность к самоотвержению и самопожертвованию»; в
силу этого свойства, а не только в силу господствующей в ней религии Россия
«прежде всего христианская империя». Наоборот, определяющей чертой
исторического развития западноевропейского буржуазного общества является, по
мнению Тютчева, «апофеоз человеческого я». Воплощение этого
«антихристианского» принципа Тютчев видит как в католицизме с его
обожествлением власти папы, так и в революции. Отсюда им делается вывод о
неизбежности столкновения между Россией и Западом и конечного торжества
«России будущего». Эту «Россию будущего» Тютчев
представляет себе в виде «всеславянской» империи. Реальная
историческая действительность развеяла, как карточный домик, эту реакционную
политическую фантасмагорию.

Жизнь
Тютчева в Петербурге на первых порах проходит вне собственно литературной
среды, в стороне от чисто литературных интересов. Характерно, что в 1847 году,
встретившись с Жуковским и прослушав в его чтении отрывки из перевода
«Одиссеи» Гомера, Тютчев писал жене: «Его Одиссея будет,
действительно, величественным и прекрасным творением, и ему я обязан тем, что
вновь обрел давно уже уснувшую во мне способность полного и искреннего приобщения
к чисто литературному наслаждению»18. В Петербурге о Тютчеве-поэте знают
немногие. А между тем 1848 и особенно 1849 годы, когда, казалось, Тютчев весь
был захвачен событиями политической жизни, отмечены новым подъемом его
лирического творчества. Он пишет такие превосходные стихотворения, как
«Неохотно и несмело…», «Когда в кругу убийственных
забот…«, »Слезы людские, о слезы людские…«, »Русской
женщине«, »Как дымный столп светлеет в вышине…«, »Святая
ночь на небосклон взошла…», и др. Но поэт не предпринимает никаких
попыток к их обнародованию. Для того чтобы он это сделал, требовался некий
толчок извне.

И
как раз в то самое время, когда после долгого перерыва Тютчев снова вернулся к
поэтическому творчеству, Некрасов поместил в первом номере
«Современника» за 1850 год большую статью, в значительной своей части
посвященную разбору тютчевских стихотворений, печатавшихся еще в
«Современнике» 1836-1840 годов. Правда, Некрасов в то время,
по-видимому, не знал имени поэта, скрытого под инициалами «Ф. Т.» и
«Ф. Т-в», не догадывался о том, что его разделяют с ним всего лишь
несколько улиц одного города и что вдохновенный поэт слывет едва ли не самым
блестящим остроумцем в петербургских светских гостиных, где никому и дела нет
до его необыкновенного поэтического дара.

Содержание
статьи Некрасова, отнесшего стихотворения «Ф. Т.» к «немногим
блестящим явлениям в области русской поэзии», находится в кажущемся
противоречии с се заглавием — «Русские второстепенные поэты». Однако
сам Некрасов оговаривается, что эпитет «второстепенные» употреблен им
в качестве противопоставления «по степени известности» таким поэтам,
как Пушкин, Лермонтов, Крылов и Жуковский, а не в смысле оценочном. И он, не
обинуясь, причисляет «талант г. Ф. Т-ва к русским первостепенным поэтическим
талантам», а в подтверждение справедливости своего мнения полностью
перепечатывает двадцать четыре его стихотворения. Некрасов заканчивает статью
пожеланием, чтобы привлекшие его внимание стихи были переизданы отдельным
сборником: «…мы можем ручаться, что эту маленькую книжечку каждый
любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими
произведениями русского поэтического гения…».

Статья
Некрасова побудила Тютчева преодолеть привычную «лень», на которую он
любил ссылаться. Вслед за появлением некрасовской статьи ряд новых
стихотворений Тютчева был напечатан в «Москвитянине» Погодина,
«Киевлянине» Максимовича и «Рауте» Сушкова. В
«Рауте» даже помещено было извещение о предстоящем выходе в свет
отдельного издания стихов Тютчева. Издание это не осуществилось. Лишь в 1854
году в приложении к мартовскому выпуску «Современника» вышел первый
сборник стихотворений Тютчева, а в майской книжке того же журнала появилось еще
девятнадцать стихотворений. В том же году стихи Тютчева были выпущены редакцией
«Современника» отдельным изданием, а в апрельском номере
«Современника» вышла статья Тургенева «Несколько слов о
стихотворениях Ф. И. Тютчева». Этой статьей Тургенев продолжил начатое
Некрасовым открытие Тютчева — «одного из самых замечательных наших поэтов,
как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина»19.

Кроме
стихотворений, перепечатанных из «Современника» 1836-1840 годов, в
первом издании стихов Тютчева были помещены и ранее опубликованные оригинальные
и переводные произведения поэта, а также около пятидесяти стихотворений конца
сороковых-начала пятидесятых годов. Впервые был напечатан в издании 1854 года
замечательный по своей психологической глубине цикл стихотворений,
представляющий как бы лирическую повесть о любви поэта к Елене Александровне
Денисьевой. Их «беззаконные» в глазах света отношения продолжались в
течение четырнадцати лет. В 1864 году Денисьева умерла от чахотки. Не сумев
оградить любимую женщину от «суда людского», Тютчев в страданиях, причиненных
ей двусмысленным ее положением в обществе, винит прежде всего самого себя; к
себе самому обращает он горький упрек:

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была,

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла.