Традиционно
творчество Лермонтова делят на три периода: 1828 — 1832 (время ученичества,
поиска своего пути, собственного голоса, осознания своего дара), 1833 — 1836
(годы становления, поиска собственных тем, окончательное определение позиции
лирического героя поэта по отношению к миру), 1837 — 1841 (последний период
творчества начинается стихотворением «Смерть поэта», после появления которого
Лермонтов, как когда-то Байрон после выхода в свет двух первых песен
«Паломничества Чайльд Гарольда», «проснулся знаменитым»;
мыслящими людьми России Лермонтов воспринят как законный наследник Пушкина,
однако молодой поэт идет не по пути развития и углубления реализма, а
продолжает и завершает, по мнению исследователя В.С. Баевского, эпоху высокого
романтизма в русской поэзии).

Главная
тема Лермонтова — личность в процессе самопознания и развития. Очень
показателен характер большинства его стихотворений раннего периода: это
лирические зарисовки, отрывки из дневника — недаром часто он их озаглавливает,
как дневниковые записи — датой или словами «отрывок»,
«исповедь», «монолог». Лирика Лермонтова — летопись
становления души, и в этой исповедальности, абсолютной искренности —
художественное открытие автора. Лирический герой всего лермонтовского
творчества предельно близок автору, в то время как всему внутреннему строю
самого поэта глубоко соответствует бунтарский, байроновский романтизм — с его
культом избранности личности, высокой Судьбы, борьбы с Роком, тяги к миру — и
отторжения от людей. Часто стихи Лермонтова являются вариациями на тему одного
и того же поэтического сюжета, где мы встречаем устойчивый образ лирического
героя: романтический герой лермонтовской поэзии — цельный, бескомпромиссный,
устремленный к свободе, но предельно, катастрофически одинокий. Одинокий герой
противостоит толпе, всему миру, Богу. Это один и тот же тип героя, однако
необходимо помнить, что в «Демоне», например, воплощен «пессимистический»,
а в «Мцыри» — «гармонический вариант лирического героя».
Лирический герой, гордый и непреклонный, всегда платит сполна не только за
свободу (ключевое для поэзии Лермонтова понятие), как Демон, но даже за порыв к
свободе, как герой поэмы «Мцыри».

Творческий
метод Лермонтова, во всяком случае до «Героя нашего времени», можно
определить как психологический романтизм (русский литературный опыт уже
обогащен пушкинскими психологизмом и историзмом как основополагающими
художественными принципами, что не могло не отразиться в поэзии Лермонтова).
Душа и личность интересуют Лермонтова как главные реальности бытия. Тайна жизни
и смерти воспринимается им в рамках вечной жизни духа. Таким образом, мы
находим ключевые слова к миропониманию поэта: оно строится на понятиях свободы,
личности и судьбы. Эти категории восприняты Лермонтовым во всей их
неоднозначности. И сама неоднозначность понятий приводит к внутренней
конфликтности мировидения поэта.

Лермонтов
погружается в исследования сложного духовного мира человека, чья мысль вечно
бодрствует в стремлении познать истину и достичь абсолютного совершенства. Эта
тяга к идеалу, к высшему совершенству при осознании несовершенства мира и
человека — удивительная, чисто лермонтовская трактовка основного романтического
конфликта между несовершенством мира вообще и идеальными устремлениями
личности. Романтическое двоемирие, как замечает В.С. Баевский, представлено у
Лермонтова необыкновенно настойчиво и убедительно. Чем хуже, безнадежнее земная
жизнь, тем более упорно лирический герой поэта стремиться прочь от нее — к
небу, к идеалу, в мир своих воспоминаний, своей души. Но и душа героя
подвержена разъедающему, отравляющему влиянию мира. В традиционный
«внешний» конфликт романтизма (личность и мир) Лермонтов привнес глубочайший
внутренний конфликт личности, постоянное противоборство разнонаправленных сил —
сил добра и зла — в душе самого человека. Именно поэтому одного из ранних своих
автобиографических героев назвал он «странным человеком», тем самым
определив новизну, странность для общества и такого типа сознания, подобной
психологии личности. Своеобразие лермонтовского героя заключается как раз в
том, что временами он устремлен к слиянию с природой, душа его открыта добру,
любви, Богу. Таково стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…»,
завершающееся строками:

И
счастье я могу постигнуть на земле, 
					








И
в небесах я вижу Бога.

(1837)

Но
временами «мировая скорбь», вызванная неудовлетворительным состоянием
мира, где нет места могучей личности, оборачивается в лирике поэта разъедающим
душу скепсисом. Вот как подводит итог скорбным размышлениям о жизни герой
стихотворения «И скучно, и грустно»: 

И
жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая
пустая и глупая шутка…

(1840)

В
лермонтовском творчестве нередко можно обнаружить стихи, контрастные по
настроению, в них выраженному, но написанные почти одновременно: («Ветка
Палестины« и »Узник« (1837), »Молитва« (»В минуту
жизни трудную…«) и »Не верь себе…» (1839)). Таким образом,
пессимистическое мировосприятие в душе лирического героя соседствует,
переплетается со стремлением к гармонии, тягой высокому и вечному, что
характерно для всей лермонтовской поэзии. Исследуя истоки добра и зла,
Лермонтов приходит к пониманию важнейшего жизненного закона: и добро, и зло
находятся не вне человека, но внутри него, в его душе. И нельзя, совершенствуя
окружающий мир, ожидать, что он, изменившись к лучшему, изменит людей. Поэтому
так мало в лермонтовской лирике отражения внешней жизни: все его внимание
сконцентрировано на духовном пути героя. Лучше всего он сам сформулировал свой
основной творческий принцип в «Герое нашего времени»: «История
души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не
полезнее истории целого народа…» Лирический герой Лермонтова сам творит
свою Судьбу.

Один
из важнейших мотивов творчества Лермонтова — Земля и Небо в противостоянии их
символических значений. Издавна Небо и Земля символизировали Дух и Плоть,
возвышенное и обыденное, абсолютное Добро и абстрактное Зло. Лермонтов не
отрицает этих значений, но, опираясь на них, ставит свои акценты, наполняет
абстрактные философские категории личностным содержанием. Для него нет
абсолютного Добра и абсолютного Зла. Поэт видит смысл этих понятий лишь при
соотнесении их с конкретной личностью. И тогда в его творчестве начинают
равноправно существовать пантеистические (пантеизм (от гр. pan — все и theos —
бог) — религиозно-философское учение, отождествляющее Бога с природой и
рассматривающее природу как воплощение божества) и богоборческие мотивы.
Осмысливая библейские сказания, он стремится воссоздать (без поправки на века
толкований) изначальный их смысл, увидеть плоть этих легенд. И тогда его Демон
перестает быть вместилищем порока. Перед нами открывается мятущаяся душа
падшего Ангела, усомнившегося в мудрости Бога, в однозначности Добра — и
отвергшая и Добро, и Бога. Таким образом, сомненье, то есть духовный поиск —
исток зла, проклятье. Но этим «злом» движется мир. Безусловная вера в
мудрость Бога приводит к статике, к остановке на духовном пути, к тупику. И
«Дух отрицанья, дух сомненья», Демон избирает свой путь — путь
бесконечного одинокого поиска. Образы Демона и Ангела воплощают для Лермонтова
столкновение непримиримых идей вечного сомненья и безусловной веры.

В
стихотворении «Ангел» поэт создает картину начала земного пути души.
В «мир печали и слез» душа попадает, сохранив воспоминание о
«песне святой» Ангела. Это воспоминание претворяется в тягу к идеалу,
к абсолютному совершенству, — тягу, томящую душу:

И
звуков небес заменить не могли

Ей
скучные песни земли.

И
это же «воспоминание» души о Небе, о недостижимом идеале, становится
дьявольским искушением: 

И
гордый демон не отстанет,

Пока
живу я, от меня.

И
ум мой озарять он станет

Лучом
чудесного огня;

Покажет
образ совершенства

И
вдруг отнимет навсегда

И,
дав предчувствие блаженства,

Не
даст мне счастья никогда.

(«Мой
демон», 1831)

Но
в сложном, противоречивом духовном мире лермонтовского лирического героя
сомнение и искус могут привести к вере:

Когда
б в покорности незнанья

Нас
жить создатель осудил,

Неисполнимые
желанья

Он
в нашу душу б не вложил,

Он
не позволил бы стремиться

К
тому, что не должно свершиться,

Он
не позволил бы искать

В
себе и в мире совершенства,

Когда
б нам полного блаженства

Не
должно вечно было знать.

(«Когда
б в покорности незнанья…», 1831)

Земля
и Небо в понимании Лермонтова не просто противостоят друг другу. Они, выражая
разнонаправленные силы, существуют только в своем единстве, более того — во
взаимопроникновении. Прочтем стихотворение 1830 года «Ночь I»,
попробуем вникнуть в суть этой поэтико- философской медитации. Что происходит с
человеком в момент смерти, что обретает душа, «не слыша на себе оков
телесных», воистину ли тело — темница души, оковы, не позволяющие ей
свободного полета в бесконечности? Вот душа освободилась от пут земной жизни —
и что же?! Тело, бывшее при жизни лишь тюрьмой, оказывается не оковами души, но
ее естественным продолжением. При виде разлагающегося тела душа испытывает
физические страдания, «судорожную боль». Только вдумайтесь:
судорожная боль — души! Дух и Плоть оказываются едины, Земля и Небо в человеке
— неразрывны. Удивительное философское осмысление этой трагической сути
человека дает Лермонтов в стихотворении «1831-го июня 11 дня»:

Есть
время — леденеет быстрый ум;

Есть
сумерки души, когда предмет

Желаний
мрачен: усыпленъе дум;

Меж
радостью и горем полусвет;

Душа
сама собою стеснена,

Жизнь
ненавистна, но и смерть страшна.

Находишь
корень мук в себе самом,

И
небо обвинить нельзя ни в чем.

Я
к состоянью этому привык,

Но
ясно выразить его б не мог

Ни
ангельский, ни демонский язык:

Они
таких не ведают тревог,

В
одном все чисто, а в другом все зло.

Лишь
в человеке встретиться могло

Священное
с порочным. Все его

Мученья
происходят оттого.

Это
стихотворение очень многое объясняет в духовном мире лирического героя
Лермонтова. Человек сложнее просто чистоты и просто зла, поэтому его душа
состоит из сопряжения ангельских и демонских сил. Этот хаос противоречий по
самой сути своей устремлен к достижению гармонии, ибо хаос не самодостаточен.
Поэтому так важен космический масштаб лермонтовского творчества: тяготение к
Космосу как к высшей гармонии, абсолютному Идеалу — естественный и единственный
путь преодоления внутренних противоречий личности. 

Мотив
странничества, скитальчества — еще один важнейший мотив в творчестве поэта.
Тема странничества, как известно, достаточно широко разрабатывалась в
западноевропейской романтической литературе (у Байрона, немецких романтиков), в
русской поэзии к ней обращались В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин.
«Скитальцами», «странниками» часто осознавали себя и сами
поэты-романтики, и в том числе Лермонтов, писавший в 1832 году:

Нет,
я не Байрон, я другой,

Еще
неведомый избранник,

Как
он, гонимый миром странник,

Но
только с русскою душой…

А
через пять лет — в 1837 году в стихотворении «Молитва» — напишет:

Не
за свою молю душу пустынную,

За
душу странника, в свете безродного…

В
этом выразился классический стереотип романтического поэта (странник,
противостоящий миру), соединяющий в себе одновременно
«избранничество» и «гонения». Перед нами особое —
добровольное — одиночество странника, когда отторжение от окружающего мира
становится для лирического героя не клеймом проклятия, а знаком избранности:

Изгнаньем
из страны родной

Хвались
повсюду, как свободой…

(«К***»
(«О, полно извинять разврат!»), 1830)

Но
мотив странствия, скитальчества выходит у Лермонтова за пределы конкретной,
индивидуальной судьбы поэта и становится выражением судьбы всего современного
автору поколения. В зрелом творчестве Лермонтова этот традиционно романтический
мотив становится одним из центральных. Достаточно вспомнить
условно-символические образы листка-«странника» («Листок»),
тучек небесных — «вечных странников» («Тучи»),
«странниками» становится и целое поколение в лермонтовской
«Думе», особым образом «странничество» интерпретируется в
поэме «Мцыри». Мотив странствия является одним из ведущих и в романе
«Герой нашего времени».

Список литературы

Монахова
О.П., Малхазова М.В. Русская литература XIX века. Ч.1. — М., 1994.

Баевский
В.С. История русской поэзии: 1730-1980 гг. Компедиум. — Смоленск: Русич, 1994.