Михайлова М. В. 

Попытку
исследования сопряженности зла и добра предпринимает Новиков в повести
«Ангел на земле», опираясь на записанную А.Н.Афанасьевым в Бобровском
уезде Воронежской губернии легенду. Поскольку источник этот очень редкий,
приведем ее полностью.

«Родила
баба двойню. И посылает Бог ангела вынуть из нее душу. Ангел прилетел к бабе;
жалко ему стало двух малых младенцев, не вынул он души из бабы и полетел назад
к Богу. «Что, вынул душу?» – спрашивает его Господь. «Нет,
Господи!«. – »Что ж так?« Ангел сказал: »У той бабы,
Господи, есть два малых младенца; чем-то они станут питаться?». Бог взял
жезло, ударил в камень и разбил его надвое. «Полезай туда!» – сказал
Бог ангелу. Ангел полез в трещину. «Что видишь там?» — спросил
Господь. «Вижу двух червячков». – «Кто питает этих червячков,
тот пропитал бы и двух малых младенцев!» И отнял Бог у ангела крылья, и
пустил его на землю на три года.

Нанялся
ангел в батраки у попа. Живет у него год и другой; раз послал его поп куда-то
за делом. Идет батрак мимо церкви, остановился и давай бросать в нее каменья, а
сам норовит как бы прямо в крест попасть. Народу собралось много-много, и
принялись все ругать его; чуть-чуть не прибили! Пошел батрак дальше, шел-шел,
увидел кабак и давай на него Богу молиться. «Что за болван такой! —
говорят прохожие, — на церковь каменья швыряет, а на кабак молится! Мало бьют
этаких дураков!…» А батрак помолился и пошел дальше. Шел-шел, увидал
нищего и ну его ругать попрошайкою. Услыхали то люди прохожие и пошли к попу с
жалобой. Так и так, говорят, ходит твой батрак по улицам – только дурит, над
святынею насмехается, над убогими ругается. Стал поп его допрашивать:
«Зачем-де ты на церковь каменья бросал, на кабак Богу молился!»
Говорит ему батрак: «Не на церковь бросал я каменья, не на кабак Богу
молился! Шел я мимо церкви и увидал, что нечистая сила за грехи наши так и
кружится над храмом Божьим, так и лепится на крест; вот я и стал шибать в нее
каменьями. А мимо кабака идучи, увидел я много народу, пьют, гуляют, о смертном
часе не думают; и помолился я тут Богу, чтоб не допускал православных до
пьянства и смертной погибели«. – »А за что облаял убогого?» —
«Какой он убогий! Много есть у него денег, а все ходит по миру да сбирает
милостину; только у прямых нищих хлеб отнимает. За то и назвал его попрошайкою
[1].

Отжил
батрак три года. Поп дает ему деньги, а он говорит: «Нет, мне деньги не
нужны; а ты лучше проводи меня». Пошел поп провожать его. Вот шли они,
шли, долго шли. И дал Господь снова ангелу крылья; поднялся он от земли и
улетел на небо. Тут только узнал поп, кто служил у него целых три года».
					








Новиков
сохраняет основные узлы сюжета. Е.Замятин, единственный, кто отозвался на
появление этой повести в печати, приветствовал замысел Новикова,
охарактеризовав ее сюжетные переплетения в нескольких словах:
«По-видимому, в ангелов мы до сих пор еще верим: чем иначе объяснить, что
мы так боимся упоминаний о них? А боимся напрасно: миф об ангеле, восставшем
против своего владыки, — прекраснейший из всех мифов, самый гордый, самый
революционный, самый бессмертный из них». У Новикова – вариант этого мифа,
«вплетенный в наш, земной, русский быт: восставший ангел у Новикова –
попадает в работники к сельскому попу, уходит от него, чтобы звать к восстанию
деревенскую голытьбу, – и уходит от людей, потому что он не в силах пролить
кровь»[2] . Но не все так однозначно и просто в новиковском изложении.
Многие эпизоды, формально совпадающие с первоисточником, несут в себе иной
смысл, осложнены многими побочными линиями.

Обратим
внимание на сходства и различия. 

Элемент
первый. Есть, естественно, в повести ангел, ослушавшийся Бога и пожалевший
родильницу с двумя малыми детками, и не просто ослушавшийся, а возроптавший,
усомнившийся в Божьей справедливости: «… ударила по сердцу-кремню столь
острая жалость, что высекла через всю его широкую грудь, от крыла до крыла,
знойный огонь, и огонь тот был подобен гневу. И на темном, сыром пологе неба
/…/ просверкала зарница: это посланец помыслил о Божьей жестокости» [3].
Следовательно, Новиковым «прорабатывается» вопрос о происхождении зла
на земле. И он показывает, что существование зла предопределено Божеским
установлением. Но Бог, по Новикову, еще и мстителен, и коварен: он низвергает
ангела с небес на землю, а его миссию препоручает другому, послушному ему
ангелу, который, не ропща, «вынимает» душу у матери и оставляет
беспомощными близнецов. Однако существенна следующая деталь: жалея младенцев,
ангел не заметил, как, скорбя, крылом смахнул на землю двух птенцов-воронят,
которые замертво упали в придорожную грязь. И, расставаясь с ослушником, Бог
указывает ему на капли крови на его крыле, а ангел не может понять, откуда они
взялись! Значит, следуя логике писателя, проблема зла еще более сложна и
непостижима. Значит, когда мы готовы даже совершить доброе дело в глобальном
масштабе, мы вполне можем «не заметить» мелочей, каких-то малых сих,
которые попадут под руку, то бишь, под крыло! А может быть добро в чистом виде
вообще не осуществимо?! И для достижения любой, даже самой благородной цели,
используются, пусть даже в незначительных количествах, негодные средства?!

Элемент
второй. Попадает ангел, воплотившийся в человека, к попу. Но раньше его
встречает пономарь Захарий Петрович. И этот персонаж дает возможность Новикову
углубиться в рассказ о деревенских нравах, о беспокойных временах, наступивших
на Руси, когда то тут, то там пошаливают и озорничают. С Захария Петровича
начинается рассказ и об «извивах» пути человеческого, с которыми
придется столкнуться и ангелу. И одним из этих «извивов» предстанет
любовь, страсть, наваждение, похоть, «любовная канитель». Много определений
таинственного любовного чувства встретим мы в повести. И много его вариаций
развернется перед нами. Захария Петровича и Катеньку свяжет похоть-наваждение.
И результатом этого станет рождение ребенка. С Михайлой, такое имя в миру
получит ангел — попов работник, пересекутся пути Насти, поповой дочки. В ней
Новиков воплотил свой идеал женщины, совмещающий страстность и целомудрие,
эротическую притягательность и душевную чистоту, буйство крови и смирение. Она
— полумонашка-полуязычница. Об этом говорят ее глаза, темно-серые, опушенные темными
ресницами: «так в заповедных лесах от человечьего взора затаены, дабы не
вспугнул он до времени запечатленных в нем див, глухие в лесах по овражкам
озерца. Но еще и были у Насти глаза так нестерпимо, пронзительно ясны, как если
б ни разу и самый легкий туман не задымился над ними: так были те воды укрыты у
горячего неба» (опять новиковское сочетание жара и прохлады! (курсив мой).
– М.М., с. 20). На нее будет заглядываться барин Черныш-Троепольский, жестокий,
бессердечный человек, с которым разгорится Михайлово соперничество за девушку.
Это соперничество видится ей как поединок медведя с небесным недвижимым
стражем. Но самое страшное заключается в том, «что был медведь – человек,
и тот, непонятный, тоже был /…/ – человек» (С. 22). Таким образом, все столкновения
на земле Новиков описывает как схватки людей, в душах которых сплетено хорошее
(ангельское) и дурное (звериное). При этом стоит помнить, что в русском
фольклоре медведь – единственный зверь, наделенный душой. Следовательно, и
дурному, злому, дьявольскому не чуждо нечто доброе, душевное, человечное…

Все
это предстоит пережить героям новиковского повествования, и со всем этим
соприкоснется ангел, что утяжелит его земную участь. Новиков словно бы
предсказывает, что будут, будут испытания на его пути едва ли не тяжелее гнева
Божьего: «Ангел с неба попал на грешную землю, цветущую и плодоносящую, с
ручьями и реками, громадой лесов, с разноцветным и многотканным покровом, и все
это есть – сама душа человека» (С. 14).

Эпизод
третий. Начав служить у попа, ангел погружается в океан людских страстей. И это
не проходит даром: «чем больше он понимал, тем острей ранилось его сердце,
ангел ожесточался. И начал /…/ проявлять озорство» (С. 29). Здесь Новиков
почти дословно воспроизводит ситуации с бросанием камней в церковь, молением на
кабак и изобличением нищего. Но если в легенде, записанной Афанасьевым, эти
эпизоды свидетельствуют об ангельской зоркости, об его видении истинной природы
вещей и о людской «зашоренности», то Новиков делает иные выводы: его
ангел начинает прозревать несправедливость в распределении в мире богатств,
начинает задумываться о существовании обидчиков и обиженных, богатеев и
бедняков и приходит к убеждению о необходимости перераспределения
награбленного.

Так
осовременивает художник древнюю легенду, приурочивая ее события к
разразившемуся народному восстанию, свидетелем которого он сам был недавно.
Правда, время в повести точно не обозначено – но это только свидетельствует,
что перед нами обобщение: ненависть, злоба, питающие восставших, одни и те же
на протяжении веков. Михайло действительно готов возглавить бунтовщиков, тем
более что его гнев готов обрушиться на разнузданного, обладающего всеми
пороками Черныш-Троепольского, чей образ и описываемые выходки явно восходят к
троекуровским забавам из повести Пушкина «Дубровский», впрочем, и
пребывание Михайлы с шайкой в лесу напоминает разбойничьи вылазки главного
героя этой же повести. Нарастающее напряжение и противостояние усилено еще и
тем, что в шайке оказалась и Настя. «Где он, и где я – границы не
знаю», – так объяснила она свое появление среди собранной Михайлом
голытьбы.

Е.Замятину
особенно понравилось нарисованное писателем нарастание любовного томления,
сопровождающееся готовой вот-вот разразиться грозой, которая символизирует идею
бунта: «Летний зной — над всем рассказом. Это тот самый зной, когда все
торопливо наливается соком, цветет, и цветут любовью люди; и это тот самый
зной, когда к закату повисают жуткие медные тучи, загорается и рушится небо.
Ощущение близости любовного разряда и грозового разряда бунта — держит в
напряжении до самого конца» [4]. Незримая бушует гроза и в сердца, и в
умах людей, провоцируя их на непредвиденные поступки.

Но
не все благополучно и спокойно в Михайловом стане. И его самого, и некоторых
приближенных к нему гложут сомнения: можно ли противиться от века
предустановленному миропорядку, можно ли восставать против жестокосердия,
используя те же жестокосердные методы? Отказавшись от утверждения
справедливости силою, уходит из леса старик Николай, «милостивец и
охранитель», как его аттестует автор. Сам Михайло тоже призывает не
проливать кровь. «Мы не должны быть жестоки», – убеждает он
присутствующих. Но есть среди его сподвижников и такие, которых только и
привлекает в грядущем столкновении возможность безнаказанного насилия и
разгула. «Что ж, потаимся до времени, – думают они. – А кровушка
тепленькая от нас не уйдет» (С. 40).

Так
вновь возникает в творчестве Новикова мысль о совмещении в русской нации самых
противоположных свойств, реализуясь в создании образов людей с «умиленными
сердцами« и »неподобных харь со скошенным черепом» (С. 40). И
как предвосхищение грядущих смертей можно истолковать случайную смерть
выкраденного из поповского дома Захарием Петровичем его с Катенькой ребенка
(Катерина тоже оказалась в стане бунтовщиков). Желая сделать добро – соединить
ребенка с матерью, он, не рассчитав, что его могут принять за вора, убегает от
преследователей и роняет спеленатого младенца. Так совершается непредумышленное
убийство. Но все, будто снимающие с него вину, обстоятельства не принимаются во
внимание Захарием Петровичем, в бреду твердящим что-то о преступлениях и
убийствах.

На
этом череда убийств не заканчивается. В нее вовлекаются и природные начала, и
животный мир, что у Новикова всегда означает самый крайний предел падения
человека, поскольку обращено на беззащитные и слабые по сравнению с ним
существа. Глава IX и Х подробно рассказывает о жизни медвежьего семейства с
немолодой редкого черно-серого с серебристым оттенка медведицей-муравьятницей
во главе и ее трех медвежатах, из которых один – двухгодовалый лобастый пестун,
а двое других – уже не слепые, веселые и забавные сосунки, и жестокой охоте на
них. Новиков, не очеловечивая медведицу, тем не менее подробно,
«изнутри» описывает ее желания, повадки, поведение. Он как бы
подглядывает за ней и, комментируя ее жесты и движения, высказывает
предположения, какими импульсами она могла руководствоваться, совершая их.
«Вчера она неумеренно и неразборчиво поела грибов, и жажда ее сильно
томила. /…/ Напившись в ручье, она немного помедлила и посидела. Все еще было
тихо, туманно в лесу. Домой идти не хотелось. /…/ она переправилась через
ручей. /…/ Там ее ждали развлечения. Она напала на выводок рябчиков, скакнула в
него, но неудачно, поглядела им вверх; на орешнике было гнездо, сорвала и
выпила в нем два яйца, не вовсе насиженных. Еще поиграла с деревьями, шла
буреломом. Подлезла под корень рухнувшей ели, это было приятно, но
поскользнулась и въехала заднею частью в рыхлую землю. Потом посчастливилось.
Напала на земляных диких пчел. Очень полакомилась. Правда, от этого лакомства
морда горела и сильно щипало во рту, но это дело привычное. Еще разохотилась и
старалась когтями, зубами и мордой расширить вход у дупла. Медом оттуда тянуло
пряно и сильно, но предприятие не удалось, и только морда стала еще больше
гореть. Пришлось пробежаться несколько раз по поляне. При этом в кустах
спугнула она молодых тетеревов и стала усердно за ними гоняться. Потом она
поиспражнялась и, успокоенная, повернула домой» (С.51- 52). Новиков верно
угадывает нечто ребяческое в поведении животного, что образует единое
детски-природное, символическое, заповедное поле в мироздании, из чего следует,
что убить такое животное – все равно что убить ребенка. Следует еще напомнить,
что в мифологическом сознании сохранилось представление о двойственной природе
медведя. Согласно народным поверьям, медведь был прежде человеком, и
доказывается это тем, что он может ходить на задних лапах, имеет сходные с
человеком глаза, любит мед, водку и прочее. Восстановление в художественной
системе Новикова раннеязыческих представлений осуществляется и с опорой на
пушкинский текст – «Сказку о медведихе».

Новиков
сцену убийства медведицы делает кульминационной: «И пересеклись в точке
одной три устремления: ангела, зверя и человека». А произошло это так:
Черныш-Троепольский в суматохе преследования зверя сумел осуществить свой план
похищения Насти, которая лежала теперь у него поперек седла; Михайло плутал по
лесу, предаваясь мучительным раздумьям о пролитой накануне его сотоварищами
крови; раненая медведица в остервенении кидается на людей… Все произошедшее
далее уместилось в одно мгновение: медведица лапой сбила коня, Настя упала,
медведица устремилась на девушку, но Черныш-Троепольский успел выстрелить в
нее.

Дальнейшие
события рисуют сказочное, или по-новиковски идеальное разрешение конфликта. Уже
готовы были в смертельной схватке сойтись противники, уже безмолвно подначивал
Михайлу тот, Безымянный, что мечтал о крови, уже крепче сжимал
Черныш-Троепольский в руке пистолет. Но тут раздался писк медвежонка, уютно
устроившегося у ног мертвой матери. И этот зов жизни, это требующее к себе
внимание существо в один миг изменило «дислокацию» сил. И вот уже
ретировался «мешок, налитый кровью», превратившись то ли в корявый пень,
то ли обернувшись темною ямою в земле, Михайло беззлобно улыбается, а
Черныш-Троепольский ласкает, словно ребенка, поднятое на руки медвежье дитя
(«человек с душой медведя гладит детеныша», — замечает автор). Но не
может долго продолжаться идиллия на земле: неловкое движение, и взведенный
курок извлекает из дула пулю, которая и убивает человека, «косматое
сердце« которого только что было »подобно сердцу ребенка». И это
не роковая случайность. На самом деле все предрешено в Божьем мире. Поистине
«не упадет волос с головы без воли Отца»: ведь за несколько минут до
смерти Черныш-Троепольского увидел Михайло стоящего за его спиной посланца с
небес – ангела смерти. Таким образом, Новиков по сути иллюстрирует, не
обозначая ее, ту часть легенды, где Бог заставляет ангела узреть в темной
расщелине земли червячков, которые находят себе пропитание, что означает, что
не дело человека заботиться о своем будущем, протестовать и сопротивляться.

Автор
так скрещивает все нити сюжета, что, «взаимоцепляясь» (С. 56), они образуют
жесткую канву предопределенности всего сущего: потерявшая младенца Катерина
прижимает к своей полной молока груди медвежат; те близнецы, что по воле
Господа были лишены матери, тоже обретают ее – их соседка, потерявшая мужа, а
потом, от горя, и младенца, заменяет им мать; строптивый ангел, отказавшись
быть предводителем грядущего восстания, отлетает на небо, взяв с собой и
Настину душу (Настя не пожелала оставаться более на земле, и ее, «святую и
грешную, испепелил поцелуй небожителя», с. 59), а на месте их прощания
зацветает розовый куст. Благостно-идиллическая концовка не понравилась
Замятину. «На последней странице оказалось, что и Новиков не ушел от
всеобщей эпидемии – плохих концовок, – писал он. – Выросший в конце, по
изволению автора, розовый куст необходимо вырубить – чтобы не был розовым
конец»[5]. Но критик был невнимателен и не обратил внимание на истинный
конец рассказанной истории, который звучал как мрачное утверждение: «Богу
богово, а кесарю – кесарево». Ангел не смог жить среди людей и не смог
направить их к добру. Его путь поневоле был краток. А люди… Люди, готовые
вершить свои богопротивные дела, спокойно обходятся без ангелов. И не стремятся
они к покаянию. И хотят они быть выше Бога, самим устанавливать порядки, самим
грешить и каяться.

Разговор
мужиков, неуклюжесть и неповоротливость фраз которых филигранно воспроизводит в
финале Новиков, звучит грозно и предостерегающе:

–
Конечно … как бы сказать… оно направление взято в самую точку. А только ангелу
с неба вышло-то не под силу задуманное … Крови не мог перенесть …

–
Ну, на то он и ангел… Значит, того, в земных-то делах будет покруче. Конечно,
ему… оно не способно… с крылами-то. Ну, а нам… как бы сказать… иди, не
сворачивай!

–
Недаром и он, знать, предсказал, как на смену ему сами придут мужики. И тогда
будет дело.

—
Да, уж дело так дело …как бы сказать … по-мужицки сработаем.

И
крепко задумавшись, обещанного они поджидали. Ждали, побаивались, и все-таки
ждали» (С. 59-60).

Финал
звучит приблизительно так, как слова зеленоглазого мужика Корнея из рассказа
Бунина «Чернозем», который, полуобернувшись к барину, зловеще шепчет:
«Что-нибудь да будет!». Вот это-то тревожное и томительное ожидание
катастрофы – но уже ретроспективно – живописал Новиков в 1919-1921 годах, когда
он работал на повестью «Ангел на земле», сравнив ее с «восковой
свечой, что зажжена нам в ночи«. Он надеялся, »тепло от нее, свет и
любовь» (С. 7) станут своеобразным ограждением от богоотступников. Идейная
же напряженность повести, сгущенность и многоуровневость ее структуры дали
право Замятину, сравнившему творчество писателя с работами его собратьев по
перу, сказать, что у Новикова «больше синтеза» и «глубже
перспектива» [6]. 

Примечания

1.
Здесь Афанасьев приводит и другой вариант: «Нанялся ангел у мужика три
года работать; выработал три рубля. Пошел на базар, накупил калачей и роздал
нищим. Видит он: едут два мальчика, и упал лицом наземь, а после набрал камней
и давай метать на избу. Вот стали его спрашивать: «Скажи, человече, зачем
ты лицом упал наземь?!« – »А затем, что ради этих мальчиков Бог отнял
у меня ангельские крылья,« — »А зачем метал на избу каменья?». –
«Затем, что хозяева на ту пору обедали, и я отгонял от них дьявола».

2.
Замятин Е. О сегодняшнем и о современном // Русский современник. 1924. № 2. С.
271.

3.
Новиков И. Современные повести. М., 1926. Кн. 2. С. 8-9. Далее все цитаты
приводятся по этому изданию с указанием страницы в скобках.

4.
Замятин Е. Указ. соч. С. 271.

5.
Там же.

6.
Там же.