Ничипоров И. Б. 

В
песнях В.Высоцкого и Б.Окуджавы, Ю.Визбора и А.Городницкого, А.Галича и
А.Дольского, Ю.Кима и Е.Клячкина разными художественными путями выразились
ментальный склад современника, кардинальные исторические сдвиги и катаклизмы
срединных десятилетий века и современности.

В
бардовском многоголосии наследие Александра Галича (Александр Аркадьевич
Гинзбург, 1918 – 1977) заняло совершенно особое место. Начинавший свой
творческий путь во второй половине 1930-х гг. как вполне благополучный
советский драматург и поэт, прошедший через участие в студиях К.Станиславского
и А.Арбузова, с переломных 1960-х гг. он постепенно становится создателем
песенно-поэтического эпоса – по словам В.Шаламова – «энциклопедии нашей
жизни», в которой философская глубина соединилась с освещением
«изнаночных», зачастую болезненных сторон русской истории и
современности, порабощенного тоталитарными догмами индивидуального и
общественного сознания. Его поздняя поэзия, включая и творчество эмигрантского
периода, при всей художественной самобытности, наряду со многими произведениями
В.Высоцкого, Ю.Кима и др. стала органичной составляющей
трагедийно-сатирического направления в авторской песне, которое в полноте
выразило вольный, неподцензурный дух бардовского искусства.

Характерная
для синтетической бардовской поэзии тенденция к созданию разноплановой
персонажной сферы применительно к творчеству Галича оказалась ключевой. В его
многогеройном и многоголосом песенном мире выведена панорама характеров и типов
– пестрых по своему социально-психологическому складу. В «ролевой»
поэзии Галича именно этим в той или иной степени дистанцированным от авторского
«я» персонажам передается право вести повествование; нередко в
коллизиях их частных судеб, запечатленных в сказовом слове героев, отражаются
грандиозные контроверзы национального бытия – будь то «старый
конармеец« (»Рассказ старого конармейца»), представитель
бюрократической номенклатуры («Истории из жизни Клима Петровича
Коломийцева…«) или даже сам вождь (»Поэма о Сталине»)…

В
многоуровневой персонажной характерологии песен Галича в качестве одного из
центральных выступает образ советского обывателя, от лица которого в ряде песен
выстроено повествование. Данное социально-психологическое явление в
произведениях Галича гетерогенно: чаще всего это представители простонародной
среды, как, например, бывшие заключенные, советские рабочие, служащие и т. д.;
но вместе с тем носителями обывательского сознания могут выступать и герои,
имеющие немалый социальный статус, – как директор антикварного магазина
(«Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного
магазина…«) или »депутат горсовета» Клим Петрович Коломийцев.
Художественная сверхзадача поэта-певца при изображении социальных характеров
обозначенного ряда заключалась в исследовании глубин народного сознания; того,
как – подчас в мифологизированном виде – восприняты этим сознанием официальные
идеологические схемы и реалии повседневного бытия. В обывательской психологии и
порожденной ею «вторичной» мифологии о советской жизни Галичу важно
отыскать как признаки духовного увечья, несвободы, так и парадоксальное, часто
инстинктивное противопоставление душевной искренности, выхолощенных из
социальной действительности ценностей общечеловеческого порядка –
клишированному тоталитарному дискурсу.
					








Одно
из первых произведений, где Галичем создается пока еще во многом собирательный
образ обывателя, – песня «Атлант, или баллада про майора Чистова»
(1966).

В
бытовом, внешне незатейливом повествовании рассказчика проступает
фантасмагорическая реальность тоталитарной действительности. Фантастический сон
героя («Мне приснилось, что я – атлант, // На плечах моих – шар
земной!«) и особенно чудесное »прозрение» содержания этого сна
«майором Чистовым, // Что заведует буквой »Ге«» раскрывают
бытие рядового обывателя в условиях несвободы. Образ рассказчика здесь
двупланов, ибо в его сне о себе как «атланте», с одной стороны,
проявилась зависимость от советской человекобожеской утопии, но с другой –
способность души к полету в спонтанном порыве творческого вдохновения. Подобная
несводимость героя к однозначной роли передана в его сказовой, эмоционально
двунаправленной речи, где сквозь готовность к самоподавлению ради существования
в Системе («И часам к десяти ноль-ноль // Я и вовсе тот сон забыл»)
диссонирующей нотой прорывается ироническое восприятие этой Системы,
неосознанное для себя самого недоверие к ней:

И
открыл он мое досье,

И
на чистом листе, педант,

Написал
он, что мне во сне

Нынче
снилось, что я – атлант[1] 

В
песнях Галича образ обывателя прорисовывался и в ракурсе
«коллективного» повествования – как, например, в «Балладе про
маляров, истопника и теорию относительности» (1962), где уже в игровом
заглавии, тип которого был весьма распространен у Галича и в бардовской поэзии
вообще, намечен иронический модус авторской мысли.

Основным
предметом изображения становится здесь мышление рядового советского обывателя –
«маляра», ведущего рассказ как от собственного лица, так и от имени
«напарника», что придает повествованию расширительное звучание. Через
анекдотическое происшествие в виде сообщения истопником «ужасной
истории« о том, как »наши физики проспорили // Ихным физикам
пари», в запечатленной пластике просторечного произношения героев
(«чуйствуем», «чтой-то», «ихным»,
«полуклиника») в полноте раскрылись ментальные черты «homo
sovieticus». Сознание героев, утратившее в результате катастрофических
изломов национальной истории духовную укорененность, оказывается
деформированным под воздействием шор официальной пропаганды, в результате чего
оно приобретает утопическую, мифогенную природу. Официозные, лжемессианские
лозунги об априорном превосходстве советского над западно-капиталистическим,
попадая на почву обывательского мироощущения, порождают множество фобий в
отношении к окружающему миру. Планетарный размах «судьбоносных»
экспериментов полностью вытесняет из поля зрения персонажей масштаб повседневной
действительности, накладываясь на традиционные слабости национального
характера:

Все
теперь на шарике вкось и вскочь,

Шиворот-навыворот,
набекрень:

И
что мы с вами думаем день – ночь,

И
что мы с вами думаем ночь – день…

И
что ж тут за работа, если ночью день,

А
потом обратно не день, а ночь!

В
изображении Галича характерным для обывателя становится онтологическое
неразличение сущностного и поверхностного, частое придание
«колебаниям» линии партийной пропаганды глобального, едва ли не
бытийного значения. С этим сопряжен рождающий комический, а зачастую и
гротесковый эффект «зазор» между объективной значимостью
обстоятельств жизни персонажа и трактовкой им этих обстоятельств. Как в
рассказах М.Зощенко 1920-х гг., «мелочи» повседневности, увиденные в
«гулливеровской» оптике, способны здесь подчинить себе бытие. В
песнях Галича фантастические сюжетные повороты, как в случае с чудесным
воскресением Егора Мальцева («Баллада о сознательности», 1967),
«посмевшего» умереть вопреки партийным лозунгам, гротескно заостряют
изображение утопической реальности и обывательского существования в ней:

Центральная
газета

Оповестила
свет,

Что
больше диабета

В
стране советской нет!

Пойми,
что с этим, кореш,

Нельзя
озорничать!

Пойми,
что ты позоришь

Родимую
печать!

«Баллада
о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина…» (1968) по
своим жанровым параметрам напоминает трагикомедию, тональность которой
обусловлена как раз несовпадением настроя рассказчика – крупного советского
дельца, повествующего о себе на приеме у психиатра, и объективного эффекта от
всего рассказанного. В социально-психологическом плане в песне точно прописана
речь советского функционера, с характерными эвфемистическими оборотами и вновь
образованными фразеологизмами: «Намолола мне дачку в Кратово, // Намолола
мне «Волгу»-матушку!«. В »новеллистичном» повороте
остро «драматургичного» сюжетного действия песни, связанного с
визитом в антикварный магазин «старушенции», принесшей «на
комиссию« »пластиночки с речью Сталина», происходит открытие
«изнаночных» сторон непрочного обывательского существования
персонажа. Рассказ героя об этом событии неожиданно приобретает повышенно
эмоциональный, искренний, почти исповедальный характер:

Вот
и вникните в данный факт, друзья

(На
добре ж сижу, не на ветоши!):

Мне
и взять нельзя и не взять нельзя – 

То
ли гений он, а то ли нет еще?!

В
индивидуальном обывательском умонастроении утрированно преломились исторические
вехи, связанные с наступлением брежневских «заморозков»,
знаменовавших сворачивание «оттепельного» вектора на десталинизацию
общественного сознания. Через единичный эпизод, в психологически достоверных
деталях поведения и речи рассказчика («Я матком в душе, а сам с
улыбочкой»), в сплетении окостеневших канцеляризмов с живым разговорным
языком явлена поврежденность массового сознания, зацикленного на лживой,
неустойчивой идеологии («И гвоздит мне мозг многократное: // То ли гений
он, а то ли нет еще?!») и по мере внутреннего, еще неявного саморазрушения
Системы болезненно переживающего идеологические бреши: «Указание б чье-то
ценное – // Да ведь нет его, указания!». Мишенью авторской сатиры
становятся тупики политизированного мышления, а предметом художественного
исследования выступает многосложное, таящее в себе глубинную конфликтность
воздействие господствующей идеологии на реалии повседневного существования
персонажей: «Они спорят там, они ссорятся! // Ну а я – решай, а мне –
бессонница!».

Художественное
осмысление внутреннего мира советского обывателя и свойств определяющей его
психологию социальной действительности часто имеет в песенной поэзии Галича
новеллистичную основу, предполагающую «сценичное» изображение
коллизий повседневности, ее конфликтных узлов, раскрываемых поэтом в синтезе
реалистически-конкретных и условно-фантастических форм. 

В
этой связи выделяются три уровня существования обывателя в галичевских песнях:
семейно-бытовой, общественный, уровень истории.

Семейно-бытовая
сфера обывательской жизни выведена в таких произведениях, как «Красный
треугольник…« (1964), »История, проливающая свет…» (1969),
«Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане» (1969) и
др.

Песня
«Красный треугольник, или товарищ Парамонова», написанная, по
выражению автора, «от лица идиота», уже в заглавном цветовом эпитете
содержит пародию на атрибуты официоза. Предметом изображения выступает здесь
сфера личной жизни героя, его семейная драма, вызванная мимолетным увлечением
на стороне и обрисованная в трагикомическом, откровенном сказовом повествовании
(«вот стою я перед вами, словно голенький…»). В это повествование
«встраиваются» речи и «тети Паши» об «аморалке»,
и жены героя – партийной чиновницы Парамоновой, чьи речевые жесты переданы
сквозными, комически окрашенными психологическими ремарками («вся стала
черная«, »как увидела меня, вся стала красная» и т.д.). В духе времени
частная жизнь персонажей становится предметом партийного обсуждения,
невыдуманные коллизии семейных отношений переводятся на язык официозных клише,
что проявилось, в частности, в обилии советизмов в репликах героев:
«залепили строгача с занесением», «за советскую семью
образцовую»…

В
плане художественного постижения обывательского сознания примечательна
повествовательная манера рассказчика. За видимой «идиотической»
наивностью в восприятии власти Системы, за попыткой «робко» следовать
фарсовой логике, навязываемой уже разлагающейся тоталитарной действительностью
(«И на жалость я их брал да испытывал, // И бумажку, что я псих, им
зачитывал»), скрыто жало тонкой, язвительнейшей усмешки над абсурдностью
происходящего. Особенно значимы в этом смысле имплицитное пародирование
ходульных советских формул, приводимых для «самооправдания» («И
в моральном, говорю, моем облике // Есть растленное влияние Запада»),
двуплановое – на грани «серьезности» и решительного осмеяния – изображение
фарсовой драматургии партийного судилища, посредством чего Галич-художник
раскрывается как оригинальный мастер комического эпизода:

Ну
как про Гану – все в буфет за сардельками.

Я
и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.

А
как вызвали меня, я сник от робости,

А
из зала мне: давай все подробности!..

В
композиционном и интонационном строе песни, в передаче психологии героя
особенно велика роль рефренов. В авторском песенном исполнении они выдержаны в
интонации задумчивой отрешенности от несвободной повседневности, грустной, даже
философической иронии над ней. Здесь голос рассказчика, внутренне
возвышающегося над описываемым событийным рядом, приближается к голосу
авторскому («Ой-ёй-ёй, // Ну прямо – ой-ёй-ёй!»), и тем самым в
противоречивых переплетениях обывательского мироощущения нащупываются симптомы
отторжения им идеологического диктата.

«От
лица идиота«, по определению Галича, написана и »Баллада о
прибавочной стоимости». Остросюжетное повествование о несостоявшемся
вследствие «революции в Фингалии» получении героем тетиного наследства
окрашено в колорит разговорного, изустного, отчасти даже рассчитанного на
театрализованный эффект слова. Здесь раскрывается психология героя, который
«научность марксистскую пестовал», «изучал »Капитал» с
«Анти-Дюрингом». В его монологе, который включает в себя и сказовую
«обработку» других «голосов» (текст завещания, слова
«друзей-бражников», официальное сообщение о революции в Фингалии), в
ироническом свете выявляются глубинные комплексы сформированного в условиях тоталитаризма
сознания. Это и боязнь героем самого факта получения наследства, который бы
выделил его на фоне всеобщей усредненности («тема какая-то склизкая – //
Не марксистская, ох не марксистская!»), и осевшая в обывательской картине
мира память о народном лагерном опыте, которая актуализируется здесь в связи с
предстоящим соприкосновением с властью: «Ну бельишко в портфель, щетка,
мыльница: // Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться…». В итоговой антитезе
официозных догм, «штучек Марксовых» и естественных человеческих устремлений
в финальной части произведения обнажаются болезненная фантасмагоричность
попавшей в плен «авторитетного» дискурса реальности, переживание
обывателем своей обманутости Системой на уровне личного опыта:

Негодяи,
кричу, лоботрясы вы!

Это
все, я кричу, штучки Марксовы!

Ох,
нет на свете печальнее повести,

Чем
об этой прибавочной стоимости…

А
я ж ее – от сих до сих,

От
сих до сих!

И
вот теперь я полный псих!

А
кто не псих?.. 

Автор,
передавая право ведения повествования герою-обывателю, подчас выступает в
песнях Галича и как «слушатель», вдумчивый свидетель рассказываемой
человеческой истории, с поворотами которой он сопоставляет собственный
социальный опыт.

Такое
соотношение автора и персонажа заявлено уже в названии песни «Жуткая
история, которую я услышал в привокзальном шалмане», где само пространство
шалмана благоприятствует атмосфере неофициально-доверительного, рассчитанного
на узкую аудиторию сказового повествования. Для рассказчика-обывателя мелкий
случай потери паспорта и неудачная шутка при его восстановлении («Ты
давай, мол, в пункте пятом // Напиши, что я – еврей!») в духе кафкианского
абсурда оборачиваются жизненной драмой. Галичевскому изображению обывательского
бытия и сознания близки размышления И.Бродского в эссе «Катастрофы в
воздухе« (1984) в связи с »Котлованом» А.Платонова – о том, что
в постреволюционную эпоху порабощенная тоталитарным дискурсом нация стала
«жертвой своего языка», а сам язык – «оказался способным
породить фиктивный мир и впал от него в грамматическую зависимость».[2] В
эмоционально неоднородной, трагикомической тональности песни Галича фольклорная
стилистика, проявившаяся, в частности, в характерных обращениях рассказчика к
слушателям («братцы-други»), придает описанным событиям
расширительный смысл, емко отражающий общенародный опыт. Политизированные догмы
разрастаются здесь до глобальных масштабов, а стиль речи «особого»
становится продуктом фиктивного псевдобытия общества: «Мы стоим за дело
мира, // Мы готовимся к войне…».

Грандиозные
хитросплетения советской истории у Галича часто не просто раскрываются в
частных судьбах песенных персонажей, но и предстают в зеркале простонародного,
обывательского сознания, которое, как правило, высветляет, доводит до
логического завершения уклончивые клише официальной демагогии.

Так
происходит в песне «История, проливающая свет на некоторые дипломатические
тайны, или про то, как все это было на самом деле» с подзаголовком
«рассказ закройщика». В данном случае слово рассказчика нередко
оказывается во взаимопроникновении с ироническим словом «всеведущего»
автора, знающего предысторию судеб персонажей – прежде всего героини, чью
«маму за связь с англичанином // залопатили в сорок восьмом».
Благодаря введению образа рассказчика создается эффект «серьезного»
восприятия официальных установок, воздействующих на динамику новеллистичного,
отчасти авантюрного сюжета (история с сержантом, дипломатический скандал и
др.). Языком этих установок времен «холодной» войны и пытается
говорить герой, в изображении же Галича данный язык превращается в обезличивающую
маску, на что поэт не раз указывал в своих интервью [3] («Позабыли, что
для нашей эпохи // Не подходят эти «ахи» да «охи»»;
«Прямо ихней пропаганде – как масло!»; «борец за прогресс и за
мир»). В хлестком разговорном слове рассказчика дипломатические экивоки
предстают в их подлинном смысле: «Раз, мол, вы обижаете лордов нам – // Мы
вам тоже написаем в щи». И лишь в финальной, звучащей на грани отчаяния
реплике «закройщика» его голос наполняется нотами горько-ироничной
авторской рефлексии: «До чего ж все, братцы, тошно и скушно».

Разносторонне
изображена в песнях Галича и сфера общественных отношений, субъектом которых
выступает обыватель.

Так,
в «Отрывке из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу
между сборными командами Великобритании и Советского Союза» (1969-1970) в
стремительном развертывании «сценической» ситуации футбольного матча
предметом сатирического изображения становится «хамелеонская»,
продиктованная спекулятивным политизированным сознанием речь спортивного комментатора.
Но особый художественный интерес представляет монолог проигравшего советского
спортсмена – «аспиранта… Володи Лямина». То, как в его речи, – где
блестяще прописана пластика разговорно-сниженного языка, – косвенно передана
лозунговая стилистика высказываний партийного начальства, делает ощутимым
глубинный комплекс обывательской агрессии, обусловленный невербализованным
разочарованием в авторитете власти, пребыванием в состоянии вакуума
идеологических ориентиров:

И
пойдет теперь мурыжево – 

Федерация,
хренация:

Как,
мол, ты не сделал рыжего?

Где
ж твоя квалификация?!

Вас,
засранцев, опекаешь и растишь,

А
вы, суки, нам мараете престиж!

Ты
ж, советский – ты же чистый, как кристалл:

Начал
делать, так уж делай, чтоб не встал!..

Советский
обыватель высокого чиновного ранга, с его ментальностью, особенностями языковой
личности, местом в общественной жизни, – «во весь рост» предстает в
песенно-поэтическом цикле «Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева,
кавалера многих орденов, депутата горсовета, мастера цеха, знатного
человека» (1968-1970).

В
качестве основного рассказчика выступает здесь советский партийный функционер,
с которым и случаются «истории», иллюстрирующие как его тип сознания,
языковую личность, так и общий климат брежневского времени. Авторское же,
пронизанное тонкой иронией слово звучит прежде всего в развернутых заголовках
песен («История о том, как Клим Петрович восстал против экономической
помощи слаборазвитым странам» и др.). Жанровая пестрота этих песен
(публичные выступления героя, исполняемая им «колыбельная»
племяннику, откровенный неофициальный рассказ о загранпоездке, стилизованный
под фольклор «плач» жены Клима «по поводу запоя ее супруга»
и т. д.) предопределила многообразие речевых ситуаций, моделей речевого
поведения персонажей в сферах их личной и общественной жизни.

Открывающая
цикл «История о том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту
мира» напоминает фарсовое действо и являет богатство галичевского
поэтического идиостиля. Если вначале герой предстает в бытовой домашней
обстановке и колорит его разговорной речи передан лексико-синтаксическими,
интонационными средствами («у жене моей спросите у Даши»,
«начались у нас подначки да байки»), то с пятой строфы, когда
Коломийцев попадает в сферу «обкомовского» официоза, меняется
темпоритм, мелодический рисунок его речи,[4] походящей теперь на
«громогласное ораторство». [5] Как видно в песне, беспомощный
партийный язык паразитирует на сакральной церковно-богослужебной лексике:
«В ДК идет заутреня // В защиту мира». Кульминацией становится
пафосное выступление героя на митинге против «израильской военщины»,
оборачивающееся «театром абсурда»: «Как мать, – говорю, – и как
женщина // Требую их к ответу!». Стилизованное под популярные для той
эпохи «письма простых рабочих» выступление перемежается в песне с внутренней,
уже лишенной партийного грима, речью героя, понимающего всю лживость ситуации
(«Это, сучий сын, пижон-порученец // Перепутал в суматохе бумажки!»),
но поддерживающего ее своей серьезностью.

Мышление
обывателя, подчиненное словесной безлепице лозунгов, которые знаменуют, с точки
зрения поэта-певца, «полное разрушение слова»; порабощение сознания
«бесовщиной всеобщей подмены» (Л.А.Аннинский [6] ), – становятся
главным объектом сатиры Галича. Предназначение же поэтического слова
заключается, по убеждению барда, в освобождении личности от страха зависимости
от шаблонов языка[7] , порождающих обессмысленную реальность.

Подобная
внутренняя деформация неглупого по-своему Коломийцева под гнетом царящего в
обществе конъюнктурного дискурса экивоков и недосказанностей очевидна и в
«Избранных отрывках из выступлений…» героя. «Комическая
выразительность неожиданной рифмы« (Ю.В.Мальцев [8] ) (»ЦК –
чувака» и др.), тавтологические повторы –изнутри поэтического текста
дискредитируют демагогическое косноязычие обывателя и значительной части
социума: «Мы мыслим, как наше родное ЦК // И лично… // вы знаете –
кто!..». Осевшие в глубинах массовой обывательской психологии, носителем
которой и выступает Коломийцев, тоталитарные догмы формируют, как показывает
Галич, трудно изживаемые мифы о себе и окружающей действительности, болезненные
комплексы несвободного сознания («Из беседы с туристами из Западной
Германии»).

Но
языковая личность Коломийцева интересна автору и тем, что в ней сквозь казенные
штампы «осовеченного» языка прорывается живое проявление
индивидуальности. В «Истории о том, как Клим Петрович добивался, чтобы его
цеху присвоили звание «Цеха коммунистического труда»» в
перипетиях борьбы героя с местной и столичной номенклатурой ради присвоения его
цеху, производящему «проволоку колючую…на весь наш соцлагерь»,
высокого звания обнаруживаются, пусть в искаженном виде, русское
правдоискательство, жажда абсолютной истины – независимой от «тонкой»
партийной линии. Сотканная из диалогических реплик, ритмически вариативная
речевая ткань песни являет причудливое совмещение официозного косноязычия и
экспрессивных разговорных оборотов:

А
я говорю,

Матком
говорю:

«Пойду,
– говорю, – 

В
обком!» – говорю.

А
в обкоме мне все то же: «Не суйся!

Не
долдонь, как пономарь поминанье!

Ты
ж партейный человек, а не зюзя,

Должен
все ж таки иметь пониманье!..».

Оборотной
стороной политизированного языка и мышления Коломийцева оказывается его
глубинная неудовлетворенность советской действительностью. Это чувство
проступает в «научно-фантастической истории», сочиненной Климом в
виде колыбельной для племянника. В ее отнесенном к далекому будущему и
облеченном в сказочную образность сюжете («в две тысячи семьдесят третьем
году») просматриваются черты утопического мироощущения обывателя, который
видит возможность осуществления «героических» лозунгов своей эпохи
лишь в отдаленной перспективе. А потому звучание этих лозунгов в проникновенном
повествовании героя обретает горько-ироническую тональность, близкую скрытому в
подтексте авторскому голосу:

И
робот-топтун, молчалив и мордаст,

Мне
пиво с горошком моченым подаст,

И
выскажусь я, так сказать, говоря:

«Не
зря ж мы страдали и гибли не зря!..».

Реализуя
свой талант вдумчивого и глубокого бытописателя действительности, [9] Галич
намеренно помещает своего героя в гущу не рассчитанной на полноценное
существование человека советской повседневности («История о том, как Клим
Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам»).
Столкновение звучащего в заголовке официозного тезиса с бытовой неустроенностью
оказавшегося заграницей советского обывателя выдает обветшание политических
слоганов. Предвзятые представления персонажа о загранице («в отеле их
засратом в «Паласе»») сталкиваются с реальным психофизическим
состоянием Коломийцева, вынужденного ради экономии валюты питаться советской
консервной «салакой» за «рупь четыре копейки». На речевом
уровне это состояние проявляется в повышенной экспрессии словесных выражений
героя: бранных оборотов, просторечных форм («до нутря просолюся»),
индивидуального словообразования («с переляку положила мне одну лишь
салаку»).

Персонаж
галичевских песен обнаруживает свою беспомощность в окружающем мире, и в этом
смысле глубинное содержание сатиры Галича заключается в художественном
раскрытии гибельного влияния тоталитаризма на индивидуальное мироощущение,
языковую личность человека. Однако и в изуродованном, обманутом идеологией
обывательском сознании Коломийцева поэт-певец – через симптоматичную
«оговорку» героя – выявляет элементы трезвого, нелицеприятного
понимания современности: «И вся жисть их заграничная – лажа! // Даже хуже,
извините, чем наша!». Противостояние индивидуальной, в том числе и
языковой, картины мира безликому тоталитарному стилю образует одну из острейших
коллизий всего песенного творчества Галича.

Внутренний
мир обывателя в изображении Галича приобретает объемную перспективу благодаря
тому, что предстает не только в синхронном срезе советской действительности, но
и в призме исторического опыта, связанного, в частности, с событиями революции,
гражданской войны, а также со сталинскими и «оттепельными»
десятилетиями, что получит масштабное лиро-эпическое осмысление в поэме
«Размышления о бегунах на длинные дистанции (Поэма о Сталине)»
(1968-1969), содержание которой весомо для понимания простонародного,
обывательского сознания, отягченного грузом исторического опыта существования в
Империи.

В
«Рассказе старого конармейца» (1970-1971) сказовое повествование
бывшего борца «за пролетарский гуманизм» являет в цепи выразительных
эпизодов исторические истоки крайнего сужения личности рядового «homo
sovieticus», которая даже на вербальном уровне оказывается подчиненной
идеологическим шаблонам:

И
так людям сказал комдив:

«Плохое
дело, братцы-конники,

Позор
и трепет не за грош!

А
гады лекари-законники

Твердят,
что тиф разносит вошь!..».

<…>

И
только слово было сказано,

Как
понял я, что быть тому:

Поймал
жида четырехглазого – 

И
утопил его в Дону…

Наконец,
в обобщенном виде образ обывателя, воплощающего покорность тоталитарной
несвободе, в ряде песен Галича предстает в непосредственно авторском,
сатирически заостренном слове – в «Балладе о чистых руках» (1968),
«Песне без названия» (1968), стихотворении «Век нынешний и век
минувший» (1968-1970). Нелицеприятному знанию о замалчиваемой исторической
реальности («А танки идут по вацлавской брусчатке») противопоставлены
здесь обывательские «премудрость жевать, и мычать, и внимать»,
способность «спать спокойно, опускать пятаки в метро»… В этических
корнях общественного протеста поэта-певца таились истоки его глубинного,
непримиримого конфликта с историческим временем:

Так
вот, значит, и спать спокойно,

Опускать
пятаки в метро?!

А
судить и рядить на кой нам? –

«Нас
не трогай – и мы не тро…».

Нет!
Презренна по самой сути

Эта
формула бытия!

Те,
кто выбран, те и судьи?..

Я
не выбран. Но я – судья!

(«Песня
без названия»)

Итак,
в многосложной галерее образов обывателей, составившей существенный пласт
персонажного мира песенной поэзии А.Галича и явленной в богатстве
жанрово-стилевых форм, обнаруживается характер трагедийного
«прочтения» выдающимся бардом «текста» русской истории ХХ
в. 

Постигая
конкретные условия существования обывателя в семейно-бытовой, общественной,
исторической жизни, рисуя его речевое поведение и психологический склад, Галич
художественно исследовал иррациональное преломление официозных идеологем в
массовом сознании, сферу народной «мифологии» советских десятилетий,
что позволяло приблизиться к обобщениям о коренных чертах национальной
ментальности, которые проступают в кризисные исторические эпохи.

Список литературы

1.
Тексты произведений А.Галича приведены по изд.: Галич А.А. Сочинения. В 2-х т.
Т.1. М., Локид, 1999.

2.
Бродский И. Меньше единицы: Избранные эссе. М., Издательство Независимая
Газета, 1999.С.272.

3.»Верю
в торжество слова» (Неопубликованное интервью А.Галича). Публ. А.Е.Крылов
// Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.I. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого,1997.

4.
Оглоблина Н.М. Проблемы бытия в цикле стихотворений А.Галича «Истории из
жизни Клима Петровича Коломийцева» // Философские аспекты культуры:
материалы науч.-практич. конф. 1997 г. (секц. «Русская литература») /
Под ред. Романовой Г.Р. Комсомольск-на-Амуре, 1998.С.98.

5.
Фрумкин В. Не только слово: вслушиваясь в Галича // Заклинание Добра и Зла:
Сб./ Сост. Н.Г.Крейтнер. М.,1991.С.233.

6.
Аннинский Л.А. Счастливая несчастная Россия Галича // Аннинский Л.А. Барды.
М.,1999.С.103.

7.
«Верю в торжество слова» (Неопубликованное интервью А.Галича)… С.373.

8.
Мальцев Ю.В. Менестрели // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.III.Т.1. М.,
ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1999.С.301.

9.
Рассадин С.Б. Я выбираю Свободу (Александр Галич). М.,1990.С.16.