Ранчин А. М. 

Два
наиболее ярких примера неоднократно привлекали внимание исследователей, например
комментаторов толстовской книги. Это слухи о генерале Н.Н. Раевском, будто бы
поведшем в сражении под Салтановкой двух сыновей-подростков, взяв их за руки,
под огонь французов, чтобы увлечь за собой оробевших русских солдат
(«Война и мир», т. 3, ч. 1, гл. XII). И атака захваченной французами
Курганной батареи, «та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что
только его храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, <…> та
атака, в которой он будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него
кармане» (т. 3, ч. 2, гл. XXXII).

Комментаторы
указывают на неприятно поразившую Л.Н. Толстого неправдоподобность этой сцены в
изложении А.П. Ермолова и на неприемлемое для писателя объяснение подвига
русских солдат желанием получить награды — знаки отличия ордена Святого
Георгия. Толстой, очевидно, счел этот эпизод надуманным, а поведение русских
солдат в изображении А.П. Ермолова совершенно несоответствующим его
представлениям о русской храбрости и о мотивах, двигавших нижними чинами при
Бородине: простой русский человек не стремится к славе, ему не нужны
Георгиевские кресты, он жертвовал собою ради Отечества.

Но
не менее существенно другое отличие изображения русской контратаки в
«Войне и мире» от ее описания в ермоловских «Записках».
Генерал-мемуарист представляет контратаку, ожесточеннейшую и кровопролитную,
как предпринятую по его личному приказу: «Подойдя к небольшой углубленной
долине, отделяющей занятое неприятелем возвышение, нашел я егерские полки 11-й,
19-й и 40-й, служившие резервом. Несмотря на крутизну восхода, приказал я
егерским полкам и 3-му баталиону Уфимского полка атаковать штыками, любимым
оружием русского солдата. Бой яростный и ужасный не продолжался более получаса:
сопротивление встречено отчаянное, возвышение отнято, орудия возвращены, и не
было слышно ни одного ружейного выстрела».. В целом так же изображает эту
сцену Ф.Н. Глинка, чьи «Очерки Бородинского сражения» (1839), как и
«Записки» А. П. Ермолова, были одним из источников «Войны и мира».
Впрочем, о бросании А. П. Ермоловым Георгиевских солдатских крестов перед
солдатами Ф. Н. Глинка рассказывает, делая оговорку в примечании: «Я
представил это обстоятельство в таком виде, как об нем говорили в армии люди
того времени».

А
в «Войне и мире» русская контратака — это безрассудно лихое,
«веселое» нападение, совершаемое солдатами словно бы в без команды и
в едином порыве; ошеломленные французы бегут не сопротивляясь: «<…>
показались толпы бегущих русских солдат, которые падая, спотыкаясь и крича,
весело и бурно бежали на батарею. 
					








<…>

Французы,
занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками «ура» так далеко
прогнали французов, что трудно было остановить их» (т. 2, ч. 2, гл.
XXXII). Конечно, эта сцена представлена в восприятии штатского — графа Пьера
Безухова, который плохо понимает происходящее и в поле зрения которого не
попадает никто из русских полководцев. Существенно, однако, что для Толстого
такое «наивное» восприятие является наиболее приближенным к истине:
другой точки зрения на события возле Курганной батареи в «Войне и
мире» просто нет.

В
этой статье рассматриваются некоторые другие примеры дегероизации персон и
событий в книге Л.Н. Толстого и прослеживаются некоторые особенности работы
механизма «остранения». (Об «остранении» исторического
материала в «Войне и мире» см. прежде всего: Шкловский В. Матерьял и
стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., 1928.)

Смерть генерала Кутайсова

После
второй атаки Курганной батареи солдаты бригады генерала Бонами (30-ый
французский и 2-й Баденский полки) ворвались в укрепление. Оказавшиеся возле
батареи Раевского начальник штаба 1-ой армии генерал-майор А.П. Ермолов и
начальник артиллерии генерал-майор А.И. Кутайсов, следовавшие по приказу М.И.
Кутузова к левому флангу, решили выбить неприятеля штыковым ударом. Кутайсов в
бою был убит. Гибель начальника артиллерии 1-ой Западной армии генерал-майора
графа Александра Ивановича Кутайсова на Бородинском поле — одно из событий
войны 1812 г., воспринимавшееся уже современниками как символ и модель
героического и жертвенного поведения. Особенное внимание к этому подвигу в
сравнении со многими другими героическими поступками объясняется, в частности,
молодостью генерала (А. И. Кутайсов родился 30 августа старого стиля 1784 г. и
погиб 26 августа 1812 г., за четыре дня до достижения двадцати восьми лет), а
также с драматическими обстоятельствами, связанными с выяснением его судьбы.

Тело
Кутайсова найдено не было. В смерти генерала убедились не сразу. По
свидетельству А.И. Михайловского-Данилевского, «вскоре прибежала его
лошадь, и по окровавленному на ней седлу заключили о смерти Кутайсова»
(Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны, в 1812 году. СПб.,
1839. .С. 245). Эти сведения дословно повторяет другой военный историк, труд
которого, как и сочинение А.И. Михайловского-Данилевского, также был известен
Л.Н. Толстому, — М.И. Богданович: «По окровавленному седлу его лошади,
прибежавшей к войскам, узнали о его смерти» (Богданович М.И. История
Отечественной войны 1812 года, по достоверным источникам. СПб, 1859. Т. 2. С.
199).

По
воспоминаниям А.П. Ермолова, поднятая Кутайсовым в контратаку пехота «была
обращена в бегство, и граф Кутайсов не возвратился. Вскоре прибежала его
лошадь, и окровавленное седло заставило предполагать о его смерти, могло
оставаться и горестное утешение, что он ранен и в руках неприятеля <…> На
другой день офицер, принявший его упадающего с лошади уже без дыхания, доставил
мне ордена и саблю <…>» (Ермолов А.П. Записки. М., 1869. Ч. 1. С.
201-202).

Однако
другие мемуаристы указывают, что уже сразу после обнаружения коня Кутайсова
удостоверились в гибели генерала.

М.И.
Кутузов известил графа И.П. Кутайсова, отца генерала, о смерти сына лишь 24
сентября 1812 г., когда признал все надежды на пребывание его в плену тщетными.
Из списков генерал Кутайсов был исключен умершим только 21 октября 1812 г.

В
Петербурге некоторое время полагали, что Кутайсов попал в плен: «Граф
Кутайсов пропал. Полагают, что он взят в плен <…>» (запись в
дневнике Н.Д. Дурново от 30 августа 1812 г.). 

В
«Войне и мире» смерть Кутайсова обсуждают в петербургском свете после
получения известия о Бородинском сражении от М. И. Кутузова: «В известии
Кутузова сказано было <…> о потерях русских, и в числе их названы Тучков,
Багратион, Кутайсов. (Толстой неточен: как указывают комментаторы «Войны и
мира» в 22-томном собрании сочинений писателя Г.В. Краснов и Н.М.
Фортунатов, в донесении о гибели Кутайсова не сообщалось; Кутузов в этом еще не
был уверен. — А. Р.) <…> Печальная сторона события невольно в здешнем,
петербургском мире сгруппировалась около одного события — смерти Кутайсова. Его
все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все
встречались со словами:

—
<…> А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!» (Т. 4, ч. 1, гл. II)

Остраненно
ироничное упоминание писателя о сожалении столичного света по поводу смерти
Кутайсова объясняется, очевидно, тем, что гибель генерала стала восприниматься
как идеальный образец героического поведения и эта героика заслонила личность,
живого человека. «Повредили» Кутайсову в глазах писателя и те
велеречивые слова, которыми его прославляли историки событий 1812 г.

Возможно,
Толстому неприятны и неисполнительность, и непослушание Кутайсова по отношению
к Кутузову: ко 2-й армии начальник артиллерии отправился без приказания
главнокомандующего, сетовавшего, что генерала никак нельзя найти на положенном
месте. Об этом упоминает Ермолов. 

От генерала Раевского к полковнику Бергу

Накануне
оставления Москвы русскими войсками, когда Ростовы собирают имущество, чтобы
покинуть город, к графу Илье Андреевичу приходит его зять полковник Берг и
просит дать ему одного из графских мужиков для перевозки «шифоньерочки и
туалета», которые Берг присмотрел в доме графа Юсупова. Но прежде он с
пафосом говорит о геройстве русских солдат:

«—
Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и
достойно восхвалить! — сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее
задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… — «Россия не в
Москве, она в сердцах ее сынов!« Так, папаша? — сказал Берг» (т. 3,
ч. 3, гл. XVI).

Фраза
Берга настораживает велеречивостью и подана автором иронически: «высокая
риторика« соседствует с фамильярным »папаша». Эта фраза —
неточная цитата из патриотической стихотворной трагедии М.В. Крюковского
«Пожарский, или Освобожденная Москва» (1807). У Крюковского:
«Россия не в Москве, среди сынов она». Строка была необычайно
популярна в 1812 г. Строка цитируется в «Дневнике чиновника» С.П.
Жихарева, отзывающегося о риторичности пьесы с некоторой долей неодобрения.
Записки С.П. Жихарева были одним из источников «Войны и мира», и
принято считать, что строка из трагедии Крюковского взята Толстым именно из
них: «Скрытую цитату из »Пожарского» (по-видимому, известную по
мемуарам С.П. Жихарева <…>) использует Л.Н. Толстой в «Войне и мире»
в качестве «снижающей» характеристики Берга» (Рябов А. К.
Крюковский Матвей Васильевич // Русские писатели: 1800—1917: Биографический
словарь. М., 1994. Т. 3. К—М. С. 190).

Однако
все бесспорные случаи обращения Толстого к жихаревским «Запискам современника»
относятся только к их первой части, «Дневнику студента», между тем
как стих из трагедии Крюковского цитируется во второй части «Записок
современника« — »Дневнике чиновника», который печатался в
журнале «Отечественные записки» (1855. № 4, 5, 7, 8-10).

Но
строка из пьесы Крюковского содержится в другом, бесспорном источнике
«Войны и мира»: в истории Отечественной войны 1812 г. А.И.
Михайловского-Данилевского. Этот стих цитировал генерал Н.Н. Раевский на совете
в Филях, высказываясь за оставление Москвы (Михайловский-Данилевский А.И.
Описание Отечественной войны, в 1812 году. Ч. 2. С. 327).

У
Толстого и сам стих, и его повторение Бергом — примеры напыщенной и
безответственной риторики. Оставление Москвы русскими для Толстого истинная
трагедия и проявление высоты духа; это простое и в простоте своей
величественное действие, несовместимое с «краснословием».

Подлинный
патриот не Берг, а «та барыня, которая ещё в июне месяце с своими арапами
и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием
того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы её не остановили по
приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое
спасло Россию» (т. 3, ч. 3, гл. V).

«Дарение»
высказывания генерала Раевского ничтожному карьеристу Бергу, по-видимому, не
случайно. С одной стороны, Раевский, как «русский римлянин», будто бы
готовый пожертвовать жизнями сыновей-детей ради Отечества, как
мифологизированный герой войны 1812 г., Толстому не близок. С другой — если бы
Толстой следовал источнику — книге А.И. Михайловского-Данилевского, изображая
военный совет в Филях, он вынужден был бы отказаться от приема остранения,
организующего весь эпизод совета (сцена дана в восприятии крестьянской девочки
Малаши, которая не могла бы обратить внимания на велеречивую цитату). Кроме
того, Раевский, цитирующий трагедию Крюковского, в толстовской системе
нравственных координат оказался бы человеком пустым и мелким. Но для писателя
Раевский — всё-таки настоящий боевой генерал, не заслуживающий такого «развенчания».

Генерал Дохтуров против генерала Ермолова

Рассказывая
о Малоярославецком сражении, Толстой пишет о решающей роли в нем генерала Д.С.
Дохтурова: «По странной случайности это назначение — самое трудное и самое
важное, как оказалось впоследствии, — получил Дохтуров; тот самый скромный,
маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений,
летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и
называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во
время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы
находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он
остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все
бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке,
идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской
армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме
лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В
Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в
пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, — посылается
никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов
торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И
маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского
войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни
слова. 

Опять
Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где
было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже
начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в
этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно.
Это-то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства»
(т. 4, ч. 2, гл. XV).

Указание
Толстого на решающую роль Дохтурова в сражении при Малоярославце полемично по
отношению к мнению Д.В. Давыдова, упрекавшего этого генерала в нерешительности
и безынициативности («этот бесстрашный, но далеко не проницательный
генерал, известясь об всем этом (о подходе всей наполеоновской армии. — А. Р.),
пришел в крайнее замешательство») и считавшего подлинным героем
Малоярославецкого сражекния А.П. Ермолова: «В этот решительный момент
Ермолов, как и во многих других важных случаях, является ангелом-хранителем
русских войск. Орлиный взгляд его превосходно оценил все обстоятельства <…>»;
«Ермолову выпал завидный жребий оказать своему отечеству величайшую
услугу; к несчастью, этот высокий подвиг, искаженный историками, почти вовсе не
известен». Рассказывая же о Кутузове, не поспешившем к Малоярославцу в
ответ на настойчивые просьбы Ермолова («фельдмаршал, недовольный этой
настойчивостью, плюнул»), Давыдов намекает на почти преступную
медлительность в его действиях (Давыдов Д.В. Дневник партизанских действий 1812
года // Давыдов Д.В. Стихотворения. Проза. Дурова Н.А. Записки кавалерист-девицы
/ Сост. В.П. Коркия. Прим. В.П. Коркия, Л.И. Емельянова, Вл. Б. Муравьева. М.,
1987, С. 220-223. Толстой пользовался изданием: Давыдов Д.В. Сочинения. Изд.
4-е, исправленное и дополненное, по рукописям автора. Москва, 1860. Ч. 1).

Толстой,
не любящий Ермолова как неявного врага Кутузова в русском штабе и не
принимающий эффектного показного героизма и всякой героизации и мифологизации
(а Ермолов в общественном сознании ко времени написания «Войны и
мира» стал такой мифологизированной героической фигурой, и ему лично была
не чужда некоторая рисовка), отдает свои симпатии «скромному» и менее
прославленному Дохтурову.

Симпатия
Толстого к Дохтурову и откровенное противопоставление его Ермолову
(«кидающему кресты на батареи») вызваны (по принципу отталкивания), в
частности, вероятно, скептическим отзывом Ермолова об этом генерале и о его
роли в Бородинском сражении: «Генерал Дохтуров повсюду среди опасности
ободрял своим присутствием войска, свидетели его неустрашимости и твердости, но
заменить не мог князя Багратиона, его быстрой распорядительности, верования в
него приверженных ему войск» (Ермолов А.П. Записки. Ч. 1. С. 202-203).

Личную
храбрость Дохтурова при Бородине и Смоленске отмечал А.И.
Михайловский-Данилевский, глухо упоминая о малодушии герцога Александра
Вюртембергского, посланного сменить тяжело раненного Багратиона, но не
решившегося приблизиться к флешам, где было очень опасно. Александр
Вюртембергский во время Бородинского сражения, посланный М.И. Кутузовым к
батарее Раевского на смену раненому П.И. Багратиону, не доехал до места и сразу
приказал войскам отступать; Кутузов был вынужден передать командование от него
генералу Д.С. Дохтурову: «Прибыл Герцог Александр Вюртембергский, до тех
пор находившийся подле Кутузова, и посланный им на левый фланг при первом
известии о ране Князя Багратиона. Вскоре потом поручено начальство над 2-ю
армиею, бесстрашному защитнику Смоленска, Дохтурову»
(Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны, в 1812 году.Ч. 2.
С. 249-250).

По-видимому,
упоминая о военачальниках, воспетых в стихах и возвеличенных в прозе, Толстой
подразумевает в первую очередь, помимо Ермолова, генерала Раевского. (О
вымышленном подвиге Раевского и его сыновей упоминается, например, в
стихотворении В.А. Жуковского «Певец во стане русских воинов»,1812:
«Раевский, слава наших дней, / Хвала! Перед рядами / Он первый грудь
против мечей / С отважными сынами.)

Раевский
и Дохтуров дважды во время войны 1812 г. защищали одну и ту же позицию. В
Смоленске корпусом, которым командовал Дохтуров, был сменен понесший большие
потери корпус Раевского; за Малоярославец сражались части русской армии,
возглавляемые Д.С. Дохтуровым и А.П. Ермоловым, позднее к ним присоединились
солдаты Раевского. О Раевском Толстой не упоминает, так как тот, подобно Ермолову,
стал в общественном сознании мифологизированной героической фигурой.

Близкая
к толстовской характеристика Дохтурова как человека, чуждого «порывам
храбрости блестящей», но истинно мужественного и деятельного, дана в
«Очерках Бородинского сражения» Ф.Н. Глинки.

Рейд Уварова и Платова: «превосходный
маневр« или »отдельное от хода сражения действие»?

Оценивая
действия русских и французских войск на Бородинском поле, Толстой обронил
замечание, включенное в скобки: «(Действия Понятовского против Утицы и
Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения
действия.)» (т. 3, ч. 2, гл. XIX) Высказывая это замечания как нечто само
собой разумеющееся, Толстой совершенно пренебрегает устоявшимся мнением военных
историков.

5-ый
Польский корпус генерала Ю. Понятовского, действуя против русских войск у
деревни Утицы на Старой Смоленской дороге, должен был обойти русский левый
фланг. Изначально Наполеон рассматривал именно это направление удара на левом
фланге, укрепленном слабее, чем правый фланг русской армии, как основное. Он
предполагал ударом по левому флангу оттеснить русскую армию в угол, образуемый
слиянием рек Колочи и Москвы-реки и там запереть его. Сторонником такого плана
был маршал Л. Н. Даву. Однако в дальнейшем, бросив основные силы против левого
фланга русских не возле Утицы (где пересеченная лесистая и частично
заболоченная местность затрудняла и атаку, и оборону), а севернее, против так
называемых Багратионовых флешей, Наполеон предпочел фронтальную атаку. Он был и
уверен в победе и, кроме того, боялся, что в случае флангового удара по их
войскам русские опять отойдут, не приняв генерального сражения. В ходе
Бородинского сражения бой у Утицы шел с переменным успехом. В итоге
Понятовскому пришлось отойти за Утицу и занять оборонительную позицию.

Атака
лейб-гусарской кавалерии 1-го корпуса генерал-лейтенанта Ф.П. Уварова и казаков
атамана М.И. Платова была произведена по приказанию М.И. Кутузова, отданному
около 10 утра. Русская конница внезапно появилась на левом фланге французов у
деревни Беззубово. Этот рейд русской конницы заставил Наполеона бросить на
усиление левого фланга дивизию из Молодой гвардии, которая была первоначально
направлена для участия в бою за Семеновский овраг; Наполеону также пришлось
приостановить подготовку третьей атаки на центр русских войск (на Курганную
батарею, или батарею Раевского). Для противодействия Уварову и Платову западнее
Бородина Наполеон направил войска вице-короля Е. Богарне и корпус Груши. Однако
в рейде Уварова и Платова русская кавалерия не развила успех и была с потерями
опрокинута. М.И. Кутузов, по-видимому, не был удовлетворен результатами атаки
французского фланга кавалерией Уварова и Платова (в отличие от других генералов
Платов и Уваров не были им представлены к наградам). Весьма сдержанно оценивали
действия Платова и Уварова М.И. Барклай де Толли, А.П. Ермолов. Рейд был
произведен силами всего лишь 4, 5 тысяч кавалеристов, причем казаки Платова
остановили натиск, занявшись грабежом, захватом трофеев во французском тылу.

Значение
этого рейда по-разному оценивается историками, хотя все они признают, что он
был глубоко неслучайным и вписывался в общий замысел Кутузова.

А.И.
Михайловский-Данилевский убежден, что «действия Платова и Уварова имели на
ход сражения влияние чрезвычайно важное и вполне оправдавшее ожидания Князя
Кутузова». Благодаря этой атаке Кутузов заставил Наполеона отказаться от
опасного для русских решения ввести в бой Молодую гвардию: «В подкрепление
кавалерийских атак Мюрата послал он (Наполеон. — А. Р.) молодую гвардию. Назначенная
решить участь сражения, гвардия тронулась, но едва прошла небольшое расстояние,
Наполеон вдруг заметил на своем левом фланге Русскую кавалерию, отступление
некоторых колонн Вице-короля (Евгения Богарне. — А. Р.), беготню и тревогу в
обозах и в тылу армии» (Михайловский-Данилевский А.И. Описание
Отечественной войны, в 1812 году.Ч. 2. С. 254).

А.И.
Михайловский-Данилевский, бывший сам очевидцем и участником Бородинского
сражения, вспоминает: «Тем, кто находился в Бородинском сражении, конечно,
памятна та минута, когда по всей линии неприятеля уменьшилось упорство атак,
огонь видимо стал слабее, и нам, как тогда кто-то справедливо заметил,
«можно было свободнее вздохнуть». Вот одна из главных причин,
лишивших Наполеона возможности воспользоваться победою, уже склонявшейся на его
сторону. Столь счастливый оборот был непосредственным следствием превосходного
маневра Князя Кутузова — маневра, до сих пор неоцененного достойным
образом» (Там же. С. 258).

Полемическое
замечание Толстого мотивировано, очевидно, характерным для него отрицанием роли
военной науки, тактики и стратегии: Кутузов мудр, но эта не мудрость стратега,
исход сражения решился благодаря стойкости и правоте русских, а не благодаря
полководческому искусству их главнокомандующего.

Кроме
того, рейд Уварова и Платова ко времени создания «Войны и мира» стал
восприниматься как почти безусловный образец и полководческого гения Кутузова,
и отчаянной, удалой храбрости русских кавалеристов. Один же из командиров
кавалерии, участвовавшей в атаке, атаман М.И. Платов, превратился в
национальный символ лихости и непобедимости. Автор же «Войны и мира»
именно поэтому его даже не удосужился упомянуть. 

Кто защищал Кремль?

Рассказывая
о вступлении наполеоновской армии в Москву, Толстой описывает отчаянную и безнадежную
попытку нескольких безвестных русских защитить от французов Кремль.
Сопротивление было подавлено очень быстро: «За щитами больше почти ничего
не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В
воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах
убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.

—Enlevez-moi
ça [Уберите это], — сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и
французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди,
никто не знал. «Enlevez-moi ça», — сказано про них, и их
выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти
несколько красноречивых строк: » Ces misérables avaient envahi la
citadelle sacrée, s’étaient emparés des fusils de
l’arsenal, et tiraient (ces misérables) sur les Français. On en
sabra quelques’uns et on purgea le Kremlin de leur présence» [Эти
несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли
во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их
присутствия]» (т. 3, ч. 3, гл. XXVI), в квадратных скобках — пер. с
франц., принадлежащий автору «Войны и мира»).

Характеристика
Толстым фрагмента из книги А. Тьера, несомненно, исполнена иронии:
«красноречивые строки» для не принимающего и не переносящего риторику
автора «Войны и мира» — отнюдь не похвала. Банальное по сути
(«несчастные», «священная крепость»),
«красноречие» Тьера контрастирует с предметной точностью страшное
событие: бревна, трупы и живые еще люди именуются одним и тем же обезличенным,
пустым словом «это»; французы добивают раненых; то, что мгновение
назад было человеком, стало ненужной и неприятной вещью, способной лишь вонять.

Между
тем, эта вроде бы бессмысленная попытка защитить Кремль — действительно подвиг,
и, как обыкновенно у Толстого, при описании подвига риторика героического
совершенно неуместна.

«Красноречивые
строки» Тьера в толстовском переводе на русский язык еще и лживы: Кремль
защищало девять русских, в то время как в переводе о защитниках Кремля сказано
«наполнили священную крепость»; глагол «наполнили» в этом
контексте может относиться только к множеству людей, к огромной толпе. Оборот
«avaient envahi» не обязательно должно переводить именно таким
образом; возможен и глагол «заняли», который не ассоциируется обязательно
с толпой, с большим числом людей. Но и оборот «заняли крепость» плохо
подходит к нескольким людям, защищавшим ворота.

Говоря
о том, что лишь французский историк вспомнил о безымянных защитниках Кремля,
Толстой намеренно, полемически неточен. В «Описании Отечественной войны
<…>» А.И. Михайловского-Данилевского сообщается, что Никольские
ворота Кремля защищало «человек 500» (Михайловский-Данилевский А.И.
Описание Отечественной войны, в 1812 году. Ч. 2. С. 368). Отвергая вымышленную
сцену героического воодушевления толп москвичей, Толстой упоминает о подвиге
нескольких простых русских людей, оставшемся незамеченным.

Маршал Ней: герой, превращенный в труса

Рассказывая
об отступлении французской армии, Толстой пишет: «Ней, с своим
десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью
человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись
лесом через Днепр» (т. 4, ч. 3, гл. XVII). В изложении писателя отход
корпуса Нея превращается в паническое и преступное бегство, вызванное страхом
маршала («прибежал», «побросав»). Ней бросает людей на
произвол судьбы, теряет оружие, действует, как тать в ночи.
Героически-отчаянный переход остатков корпуса Нея через Днепр Толстой
превращает в воровскую безопасную переправу, как бы в переход посуху.
Показателен выбор писателем логически невозможного, абсурдного оборота
«пробравшись лесом через Днепр»: получается, что лес растет на водной
глади реки или что Днепр вообще не река.

Толстой
тенденциозен и несправедлив к Нею.

На
самом деле все было совсем не так. У Нея было около 7 тысяч солдат (по другим
данным, около 8500), 400—500 кавалеристов и всего 12 орудий, за его отрядом
следовало около 8 тысяч больных и раненых, небоеспособных солдат. Наполеон был
уверен в неизбежной гибели Нея. Ней, прикрывавший отход наполеоновской армии,
под Красным, «отрезанный от остальной армии, после страшных потерь — из
семи тыс. было потеряно четыре — был с оставшимися тремя прижат к реке почти
всей кутузовской армией. Ночью он переправился через Днепр севернее Красного,
причем, так как лед был тонок, много людей провалилось и погибло. Ней с
несколькими сотнями человек спасся и пришел в Оршу» (Тарле Е.В. Наполеон.
М.,С. 288. Приведенные Е.В. Тарле факты встречаются уже в сочинениях историков,
с которыми был хорошо знаком Л.Н. Толстой.). По словам Е.В. Тарле, именно Нею,
шедшему в арьергарде французской армии, «суждено было спасти отчаянной
борьбой и искусным маневрированием» Наполеона и остатки его армии.
«Русские были в тылу, русская пехота стояла по обе стороны, русские
открыли артиллерийский огонь с флангов. Впереди был лес, запорошенный снегом,
без дорог, за лесом — Днепр. Французские орудия были подбиты. Ней был сдавлен
со всех сторон. Вдруг русский офицер явился перед Неем с предложением сдаться: «Фельдмаршал
Кутузов не посмел бы сделать такое жестокое предложение столь знаменитому
воину, если бы у того оставался хоть один шанс спасения. Но 80 тысяч русских
перед ним, и если он в этом сомневается, Кутузов предлагает ему послать
кого-нибудь пройтись по русским рядам и сосчитать их силы». Что Наполеон и
маршалы уже ушли и находятся очень далеко, это Ней знал. Слова русского офицера
звучали убедительно.

Есть
несколько <…> показаний об ответе, который дал Ней: «Императорский
маршал в плен не сдается! Под огнем люди в переговоры не вступают!»
<…> Ней сказал своим генералам: «Продвигаться сквозь лес! Нет дорог?
Продвигаться без дорог! Идти к Днепру и перейти через Днепр! Река еще не
замерзла? Замерзнет! Марш!» — приказал Ней. Около 3 тысяч человек прошло
за ним без дорог сквозь покрытый снегом лес к реке. Русские сначала потеряли их
из вида и стали брать в плен те тысячи безоружных раненых, которые плелись за
арьергардом. Ней дошел до реки. Тонкий, еще хрупкий лед покрывал поверхность
Днепра «Вперед!» — крикнул маршал и первый вступил на ненадежный лед.

По
этому льду еще никто из местных жителей не отваживался пройти. Ней прошел
первый со своим корпусом.

Ней
перешел Днепр, потеряв из 3 тысяч солдат и офицеров 2200 человек. Те солдаты
его арьергарда, которые спаслись при этой переправе, рассказывали о том, как
много их товарищей провалилось в полыньи и исчезло подо льдом на их
глазах». Русские, воевавшие с Наполеоном, оценили действия Нея как подвиг,
достойный вечной славы. Русский генерал В. И. Левенштерн писал: «Ней
сражался, как лев <…>. Этот подвиг будет навеки достопамятен в летописях
военной истории. Ней должен бы был погибнуть, у него не было иных шансов к
спасению, кроме силы воли и твердого желания сохранить Наполеону его
армию» (Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию // Тарле Е. В. 1812 год:
Избранные произведения. М.,С. 311-312)

Толстой
дегероизирует подвиг Нея, так как не желает признавать величие Наполеона и лиц
из его окружения, и так как не приемлет устоявшихся, ставших общепринятыми
мнения о героических деяниях.

В
частности, писатель, несомненно, спорит с военным историком М.И. Богдановичем,
высоко оценившим действия наполеоновского маршала: «Французские писатели
справедливо хвастают мужеством Нея, который не только сохранил присутствие духа
в самых затруднительных обстоятельствах, но умел внушить его своим
солдатам» (Богданович М.И. История Отечественной войны 1812 года, по
достоверным источникам. Т. 3. С. 141).

Таким
образом, предметом полемического «остранения» в «Войне и
мире» являются различные поступки и деяния исторических личностей
(одинаково как французов, так и русских), ставшие своеобразными символами и
эталонами героического и или эффектно риторического поведения. Механизм
«остранения» основывается на таких приемах, как умолчание, вытеснение
одного исторического персонажа другим, иронический авторский комментарий.
Различные приемы могут сочетаться, как в случае с антитезой «Дохтуров —
Ермолов». По-видимому, для адекватного восприятия толстовского
произведения в соответствии с авторской интенцией (насколько ее возможно
реконструировать) читателю необходимо знание историографических и мемуарных
трудов, свидетельства которых автор «Войны и мира» отбрасывает или
подвергает оспаривающему комментированию, – не всегда очевидному.