Ранчин А. М.

Давно
известно, что особенность стиля «поздней» пушкинской лирики — простота и
ясность, появляющаяся в стремлении к точному словоупотреблению, в стремлении
избегать поэтических метафор, в ограничении доли условной поэтической лексики.
По словам замечательной и тонкой исследовательницы русской поэзии Л.Я.
Гинзбург, «от прозрачного элегического стиля Пушкин шел не к повышенной
образности, а, напротив того, к “нагой простоте”. <…> Лирическое слово
зрелого Пушкина живет не изменением или замещением значений, но непрестанным их
обогащением» (Гинзбург Л. Я. О лирике. Изд. 3-е. М., 1997. С. 209). 

Конечно,
это лишь одна из тенденций в лирике Пушкина конца 1820-х – 1830-х гг., и с этой
тенденцией по-прежнему соседствует установка на употребление традиционных
поэтизмов, принятых в лирике метафор, и Пушкин нередко намеренно придает своему
стилю черты поэтической условности. Но теперь этот условно-поэтический слог
становится предметом осознанного выбора, а не обязательным признаком
стихотворного текста как такового, как в поэзии Батюшкова, Жуковского и самого
Пушкина в молодые годы. 

Но
если поэтический текст лишен явных признаков художественности (таких, как
метафоры, например), что же делает его явлением литературы? Отказ от
использования «классических» поэтических средств приводит к перенесению
художественной функции на те элементы текста, которые прежде казались
эстетически нейтральными, служебными. Это грамматические категории. В 1961 г.
блестящий русский филолог Р.О. Якобсон, так суммировал результаты своей
редакторской работы над переводами лирических стихотворений Пушкина на чешский
язык: «Становилось все ясней: в поэзии Пушкина путеводная значимость
морфологической и синтаксической ткани сплетается и соперничает с
художественной ролью словесных тропов, нередко овладевая стихами и превращаясь
в главного, даже единственного носителя их сокровенной символики» (Якобсон Р.О.
Поэзия грамматики и грамматика поэзии // Семиотика. Сост. и общая редакция Ю.С.
Степанова. Т. 2. С. 489). В этой работе он проанализировал «поэзию грамматики»
в пушкинском стихотворении «Я вас любил; любовь еще, быть может…». Но еще
прежде он отметил это свойство пушкинской лирике в статье «Заметки на полях
лирики Пушкина» (1936), впервые опубликованной по-чешски и переизданной в
английском варианте: «В стихах Пушкина поразительная актуализация
грамматических противопоставлений, особенно в области глагольных и местоименных
форм, сочетается с тонким вниманием к выражаемому смыслу. Нередко отношения
контраста, близости и смежности между грамматическими временами и числами,
глагольными видами и залогами играют непосредственно главенствующую роль в
композиции того или иного стихотворения; подчеркнутые фактом вхождения в
конкретную грамматическую категорию, эти отношения приобретают эффект
поэтических образов, и мастерское варьирование грамматических фигур становится
средством повышенной драматизации поэтического повествования. Поистине трудно
найти пример более искусного поэтического использования морфологических
возможностей» (Якобсон Р.О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 215, пер. с англ.
Н.В. Перцова). 

Один
из примеров удивительной простоты и ясности – стихотворение Пушкина «На холмах
Грузии лежит ночная мгла» (1829). Попробуем прочитать этот текст, обращая
особенное внимание на грамматические категории, в нем содержащиеся.
					








На
холмах Грузии лежит ночная мгла.

Шумит
Арагва предо мною. 

Мне
грустно и легко; печаль моя светла; 

Печаль
моя полна тобою

Тобой,
одной тобой… Унынья моего 

Ничто
не мучит, не тревожит,

И
сердце вновь горит и любит — оттого,

Что
не любить оно не может. 

В
пушкинском тексте есть лишь одна метафора: сердце горит, да и она – стертая,
настолько привычная, что уже не замечается. Спустя почти сто лет Владимир
Маяковский, чтобы оживить это поэтическое клише, изобразил пожарных, приехавших
тушить «пожар сердца» лирического героя. Есть в пушкинском тексте, правда, и
выражение лежит мгла, которое, строго говоря, тоже метафора. Но это метафора не
литературная, а языковая, и ничего необычного, останавливающего внимание в ней
нет. К числу полустертых метафор может быть также отнесено определение «печали»
— «светла». Но в классической риторике это другой троп — оксюморон, выражение,
словосочетание, элементы которого логически не сочетаемы, ибо обладают
противоположными, несовместимыми значениями. Но об этом выражении — чуть позже.

Зато
грамматика в стихотворении «На холмах Грузии…» очень значима. Первое, что бросается
в глаза сразу: в этом произведении ни разу не употреблено местоимение «я» в
исходной форме – в именительном падеже. Встречается оно только в косвенных
падежах: мною, мне. Кроме того, есть и притяжательные местоимения, образованные
от местоимения «я»: моя, моего. Отсутствие в тексте слова «я» необычно и
неожиданно. Во-первых, лирика всегда тяготеет к использованию этого слова:
стихотворение, как правило, строится именно как ряд высказываний — признаний,
жалоб, размышлений — этого «я». Во-вторых, «На холмах Грузии лежит ночная
мгла…» принадлежит к традиции элегического жанра, а в элегиях – стихотворениях,
посвященных разочарованию в жизни, анализу испытанных лирическим героем чувств,
— признания «я» есть главное, есть основа текста. Конечно, исповедальное
начало, черты лирического монолога присутствуют и у Пушкина, но всё же отказ от
слова «я» демонстративен по причине своей необычности. 

Синтаксическая
структура стихотворения такова. Преобладают двусоставные предложения —
предложения, в которых есть и подлежащее, и сказуемое: лежит мгла, шумит
Арагва, печаль светла, печаль полна, ничто не мучит, (ничто) не тревожит,
сердце горит и любит. Но ни в одном из них лирический герой не представлен как
субъект высказывания или действия. Говорится либо о явлениях внешнего мира (о
мгле и Арагве), либо о чувствах лирического героя, которые приобретают как бы
отдельное, автономное бытие – независимо от «я» (об унынии, о сердце).
Встречается в стихотворении и одно безличное предложение: «Мне грустно и
легко». 

Но
ведь этот же смысл, эти же чувства можно было бы выразить иначе, посредством
других синтаксических структур, в которых субъектом будет именно «я»
лирического героя. Однако поэтичность пушкинского текста при этом исчезнет. Р.
О. Якобсон заметил о стихотворении «Я вас любил; любовь еще, быть может…»:
«Первый станс развивает т е м у п р е д и к а т а: этимологическая фигура
подставляет взамен глагола любил отвлеченное имя любовь, давая ему видимость
независимого, самостоятельного бытия» (Поэзия грамматики и грамматика поэзии.
С. 497). Нечто похожее происходит и в стихотворении «На холмах Грузии лежит
ночная мгла»: сама синтаксическая структура предложений служит выражению такого
мотива, как стихийность, произвольность чувства, неподвластность любви воле
«я». Люблю не «я», а мое сердце, моя душа, и не «я» пребываю в покое, а мое
уныние; не «я» грущу и чувствую легкость, а «мне грустно и легко». Так на
уровне грамматики создается тот смысл, который будет прямо выражен только в
двух последних строках стихотворения: «И сердце вновь горит и любит, — оттого,
// Что не любить оно не может». 

Этими
примерами поэтическая роль синтаксиса не исчерпывается. Не менее значим и
синтаксический параллелизм в предложениях «печаль моя светла» и «Печаль моя
полна тобою». Схема предложений такова: подлежащее (одно и то же имя
существительное «печаль») + определение (притяжательное местоимение «моя») +
именное сказуемое (краткие прилагательные «светла» и «полна»). В стихотворении
прямо не сказано, почему грустно лирическому герою и отчего печаль его
«светла». Упоминание в первых строках стихотворения о далекой земле, Грузии, и
о грузинской реке Арагве побуждает читателя предположить, что грусть и печаль
лирического «я» вызваны разлукой с нею, оставшейся «там», в России. Это был бы
традиционный элегический ход. Но благодаря соседству одинаково построенных
предложений «печаль моя светла» и «Печаль моя полна тобою» рождается мысль, что
именно воспоминания о «ней», чувство к «ней» придают печали лирического героя
этот светлый тон. Строка «Печаль моя полна тобою» многозначна: она может быть
прочитана как «Печаль моя вмещает тебя», «Ты внутри моей печали». Это наиболее
очевидна интерпретация. Но возможно и другое понимание этого стиха: «Ты
наполняешь меня печалью», «Ты заполняешь мою печаль». Творительный падеж, в
форме которого употреблено местоимение «ты», обладает и значением косвенного
объекта действия, и значением субъекта действия, и в пушкинском тексте
происходит взаимоналожение и мерцание этих двух смыслов. Лирический герой не
только думает и вспоминает о «ней», но и под «ее» воздействием чувствует,
переживает любовь. Не «он», не «я», а «она», «ты» становится подлинным
субъектом в стихотворении. Следующее за высказыванием «Печаль моя полна тобою»
неполное предложение «Тобой, одной тобой» подчеркивает с помощью повтора
местоимения «тобою / тобой» значение и действенную роль «ее» («тебя»). 

Значимой
в пушкинском тексте оказывается и граница между двумя последними строками,
создающая интонационную паузу: «И сердце вновь горит и любит — оттого, // Что
не любить оно не может». Правила языка побуждают сделать паузу перед словом
«оттого», а не после него: «И сердце вновь горит и любит, оттого что не любить
оно не может». Но правила ритма и метра диктуют сделать паузу после слова
«оттого», и благодаря этому совершается сдвиг, смещение значения. Получается,
что «И сердце вновь горит, и оттого любит». Грамматика вступает в конфликт с
метрикой, но от этого происходит не ущерб, а обогащение смысла. 

Своеобразие
пушкинского текста ограничивается смыслопорождающей ролью грамматических
элементов. Стихотворение отличает смещение, сдвиг значений, осуществляемый
посредством неожиданного и даже парадоксального соединения слов в
словосочетания и предложения. Первое необычное высказывание — «Мне грустно и
легко». Правила языка и требования логики заставляют поставить между наречиями
«грустно» и «легко» не союз «и», а союз «но». Ведь «грустно» и «легко» – это
скорее антонимы, чем синонимы. В той же строке языковые и логические правила
нарушены еще раз — в выражении «печаль <…> светла». Печаль должна быть
«темной», а не «светлой». Наконец, уныние — состояние, которое принято считать
тяжелым, мучительным, — оказывается дорого лирическому герою: «Унынья моего //
Ничто не мучит, не тревожит». Если что-то может принести «унынью» мучения,
вызвать тревогу, то, значит, уныние, с одной стороны, и мучения, тревога, с
другой, — состояния непохожие, даже противоположные. Чувство лирического героя
— небанально, сложно и противоречиво. 

Но
в стихотворении «На холмах Грузии лежит ночная мгла» есть и привычная для жанра
элегии черта, легко узнаваемая современниками. Это лирическая ситуация, которую
условно можно назвать так: размышления грустящего лирического героя ночью на
берегу реки или ручья. Одним из образцов для русской элегии было стихотворение
В.А. Жуковского «Вечер» (1806), начинавшееся строками: «Ручей, виющийся по
светлому песку, // Как тихая твоя гармония приятна». Далее, уже в середине
стихотворения, говорится: «Сижу, задумавшись, в душе моей мечты…». Вечерний
пейзаж в этой элегии сменяется ночным, а мечты лирического героя исполнены
тихой грусти. Биограф Жуковского К.К. Зейдлиц указал, что «Вечер» — «одно из
лучших его описаний вечерней природы седа Мишенского», в котором жил поэт
(Зейдлиц К.К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. 1783—1852. СПб., 1883. С. 32).
Вероятно, это так, но никаких конкретных примет окрестностей Мишенского в
стихотворении нет. Как угадать читателю, что «В зеркале воды колеблющейся град»
— это уездный городок Белев, который поэт посещал каждое утро, чтобы дать уроки
своим племянницам Маше и Саше Протасовым? И нужно ли угадывать? 

Совсем
иначе у Пушкина. Есть и ночь, очевидно навевающая печальные размышления, и
река, наверное напоминающая о быстротечности другой реки — жизни. Но местность,
где находится лирический герой, названа точно — это Грузия. И река имеет имя —
Арагва. Так в стихотворении Пушкина не только дан мотив разлуки с родным краем
и с «нею», но и воссоздана некая автобиографическая ситуация. На берегу
безымянного ручья мог оказаться всякий, «на холмах Грузии» и не берегу Арагвы —
лишь какой-то конкретный, определенный человек. Для читателя неважно, кому
именно посвящено пушкинское стихотворение (исследователи называли и Марию
Раевскую, в замужестве Волконскую, и Наталью Гончарову). Важно, что лирическая
ситуация представлена как единичная, конкретная, а не как клише элегического
жанра. Таким образом, сходство с элегической традицией в стихотворении Пушкина
не менее значимо, чем различия. А читательские ожидания, связанные с
упоминанием о реке и ночи в первых строках пушкинского текста, сбываются лишь
отчасти: чувства лирического героя не очень похожи на «тихую грусть» —
лейтмотив стихотворения Жуковского. Начинаясь почти как элегия, «На холмах
Грузии лежит ночная мгла» оказывается поэтическим фрагментом, состоящим всего
из восьми строк. Но в этих восьми стихах сконцентрирована такая мера смысла, к
которой и отдаленно не приближаются длинные элегии. 

Да,
стихотворение Пушкина выглядит очень простым. Но эта простота достигнута
искусными приемами, которые однако же неощутимы и незаметны.