Ранчин А. М.

Пушкинские
подтексты в некрасовской поэзии исследовались неоднократно, но, как правило,
бегло и обзорно. Нижеследующий текст — опыт «медленного чтения» двух
хрестоматийных стихотворений Некрасова – «Родины» и «Элегии». Опыт, позволяющий
увидеть, что лирика Пушкина была для Некрасова значима как квинтэссенция
классической традиции. Пушкинские стихотворения для некрасовской поэзии подобны
умиротворённому, исполненному покоя пейзажу — фону, на котором отчётливее и
резче выступают мрачные, отталкивающие или странные фигуры первого плана —
образы, рождённые воображением автора «Родины» и «Железной дороги». 

Итак,
вчитаемся…

И
вот они опять, знакомые места, 

Где
жизнь отцов моих, бесплодна и пуста, 
					








Текла
среди пиров, бессмысленного чванства, 

Разврата
грязного и мелкого тиранства;

Где
рой подавленных и трепетных рабов 

Завидовал
житью последних барских псов, 

Где
было суждено мне божий свет увидеть, 

Где
научился я терпеть и ненавидеть, 

Но,
ненависть в душе постыдно притая, 

Где
иногда бывал помещиком и я; 

Где
от души моей, довременно растленной, 

Так
рано отлетел покой благословенный, 

И
неребяческих желаний и тревог 

Огонь
томительный до срока сердце жег… 

Так
начинается некрасовская «Родина». Первая же строка вводит мотив возвращения
лирического герроя в места, где он провёл детские годы и возмужал. Начало
неожиданное, без должной поэтической «экспозиции»: текст открывается
соединительным союзом «и», как бы отсылающим и к прошлому, и к прежде
сказанному. Но прежде ничего сказано не было. Подобная композиционная черта
свойственна и одному из самых известных стихотворений Пушкина — «…Вновь я
посетил…». Неожиданность начала усилена благодаря отточию:

…Вновь
я посетил тот уголок земли, где я провёл 

Изгнанником
два года незаметных. 

Но
благодаря внешнему сходству пушкинского и некрасовского стихотворений лишь
более очевидной становится противоположность их смысла. Пушкин пишет о
возвращении в дорогой для него край, окружающие лирического героя воспоминания
— если и не радостны, то дороги для него: 

Уж
десять лет ушло с тех пор — и много 

Переменилось
в жизни для меня, 

И
сам, покорный общему закону, 

Переменился
я — но здесь опять 

Минувшее
меня объемлет живо, 

И,
кажется, вечор ещё бродил 

Я
в этих рощах. 

«…Вновь
я посетил…» — вариация жанра элегии: вместе и грустные, и светлые воспоминания
о безвозвратно протекшей жизни. Не такова «Родина». Родные края, вновь
посещённые некрасовским героем, рождают в нём чувство тягостное и негодующее.
Воспоминания о жизни в имении безотрадны. Вслед за первым стихом,
представляющим собой главное предложение, следует опутывающая, стесняющая цепь
придаточных — монотонная череда строк, скорбный перечень, открывающийся союзом
«где». Негодующий пафос сих строк рождает в памяти не элегические размышления
из «…Вновь я посетил…», но горестное и гневное витийство из пушкинской же
«Деревни», указующей на «невежества убийственные позор», на «Рабство тощее» и
«Барство дикое». Даже «огонь томительный» — клише элегического стиля — у
Некрасова не метафора любовного томления или поэтического восторга, а
возвышенное иносказательное именование скорби, рождённой несправедливостью и
уродливостью общественного бытия. Как «бесплодный жар» в пушкинской «Деревне». 

Мир
«Родины» страшен, полон страданий — горестна судьба не только рабов, но и
матери лирического героя, которая стала несчастной жертвой деспота-мужа: 

Воспоминания
дней юности – известных 

Под
громким именем роскошных и чудесных, — 

Наполнив
грудь мою и злобой и хандрой, 

Вот
тёмный, тёмный сад… Чей лик в аллее дальной 

Мелькает
меж ветвей, болезненно-печальный?

Я
знаю, отчего ты плачешь, мать моя! 

<…>

 Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух: 

Ни
женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, — 

А
встарь?.. Но помню я: здесь что-то всех давило, 

Здесь
в малом и в большом тоскливо сердце ныло.

Но
чуть дальше в «Родине» мы встречаем всё же слабый отголосок «…Вновь я посетил…».
Пушкин в этом стихотворении упоминал о своей к тому времени умершей няне Арине
Родионовне: 

 Вот опальный домик, 

Где
жил я бедной нянею моей. 

Уже
старушки нет — уж за стеною 

Не
слышу я шагов её тяжёлых, 

Ни
кропотливого её дозора. 

Мотив
дружбы, бесед за кружкой «с дряхлой старушкой» отличителен для поэтических
текстов Пушкина, созданных в Михайловском или посвящённым этим двум годам
вынужденного деревенского уединения. Усилиями официозных литературоведов
советской эпохи этот мотив превратился в миф о солидарности и духовном единении
поэта-дворянина. Но нельзя не признать: пушкинские произведения давали для
такой интерпретации какие-то основания. 

Не
то у Некрасова. Няня о мальчике заботилась и его любила. Лучше бы она этого не
делала: 

Я
к няне убегал… Ах, няня! Сколько раз 

Я
слёзы лил о ней в тяжёлый сердцу час; 

При
имени её впадая в умиленье, 

Давно
ли чувствовал я к ней благоговенье?.. 

Её
бессмысленной и вредной доброты 

На
память мне пришли немногие черты, 

И
грудь моя полна враждой и злостью новой… 

«Бессмысленной
и вредной» могла быть названа не доброта Арины Родионовны, а доброта, а вернее
сказать, попустительство, фонвизинской Еремеевны, выказываемая по отношению к
барскому дитяти Митрофану Простакову. 

Всем
памятный образ из «…Вновь я посетил…», молодые сосны, пробившиеся у корней
старых деревьев, в некрасовской «Деревне» отдан под губительную власть топора.
Следы запустения, приметы разорения щедро рассеяны в финальных строках
стихотворения. Некрасовский лирический герой испытывает при их виде чувство
садомазохистское — радость:  

И,
с отвращением кругом кидая взор, 

С
отрадой вижу я, что срублен тёмный бор – 

В
томящий летний зной защита и прохлада, — 

И
нива выжжена, и праздно дремлет стадо, 

Понурив
голову над высохшим ручьём, 

И
набок валится пустой и мрачный дом, 

Где
вторил звону чаш и гласу ликований 

Глухой
и вечный гул подавленных страданий 

И
только тот один, ко всех собой давил, 

Свободно
и дышал, и действовал, и жил…

Точная
цитата из пушкинского стихотворения «Воспоминание» (у Пушкина — «И с
отвращением читая жизнь мою») заставляет ещё отчётливее ощутить отличие от
классических произведений первого русского поэта: пушкинский лирический герой
испытывал отвращение от собственных грехов, для некрасовского героя
отвратительна картина родного края — юдоли слёз и страданий… 

Пасущиеся
по лугам стада, лес, дарующий прохладу, светлый ручей — неизменные детали
идиллического пейзажа. Нередки они и в элегии. Эти образы встречаются ещё в
первых элегиях Жуковского, создавших канон этого жанра в русской поэзии, — в
«Вечере» и в «Сельском кладбище», переложении стихотворения Томаса Грея: 

…Когда
с холмов златых стада бегут к реке, 

И
рёва гул гремит звучнее над водами, 

И,
сети склав, рыбак на лёгком челноке 

 Плывёт у брега меж кустами; 

Когда
пловцы шумят, скликаясь по стругам, 

И
вёслами струи согласно разсевают; 

И,
плуги обратив, по глыбистым браздам 

 С полей оратаи съезжают…

 Уж вечер… облаков померкнули края; 

 <…> 

 Всё тихо; рощи спят; в окрестности покой; 

 <…>

 Как слит с прохладою растений фимиам! 

    («Вечер»)

Шумящие
стада толпятся над рекой…

 («Сельское кладбище, первая редакция 1802
года)

В
некрасовской «Родине» «не просто» гибнет под топором бор и пересыхает ручей, —
это гибнут атрибуты элегического жанра. 

Но
они вновь возродятся, восстанут из небытия спустя три десятилетия в
стихотворении, так и названном — «Элегия». 

Жницы
за жатвою, золотые колосящиеся нивы, медленно, спокойно бредущий за сохою
пахарь-оратай, прохладная полутьма, вечер — эти знакомые по элегии Жуковского «Вечер»
образы повторены Некрасовым. Некоторые повторены в его «Элегии» дважды: 

 Внимаю ль песне жниц над жатвой золотою, 

Старик
ли медленный шагает за сохою, 

Бежит
ли по лугу, играя и свистя, 

С
отцовским завтраком довольное дитя, 

Сверкают
ли серпы, звенят ли дружно косы…

<…>

 Уж вечер настаёт. Волнуемый мечтами, 

По
нивам, по лугам, уставленным стогами, 

Задумчиво
брожу в прохладной полутьме…

Кроме
процитированных строк из элегии «Вечер» напомню начальные стихи «Сельского
кладбища»:

 Уже бледнеет день, скрываясь за горою; 

 <…>

 Усталый селянин медлительной стопою 

 Идёт, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

Но
чувства и думы, тревожащие некрасовского лирического героя, далеки от
настроений героя элегий Жуковского, как, впрочем, и от элегических настроений
вообще. Герой стихотворения «Вечер» погружён в печальные и светлые размышления
о миновавшем: 

Сижу,
задумавшись; в душе моей мечты; 

 К протекшим временам лечу воспоминаньем… 

 О, дней моих весна, как быстро скрылась ты, 

 С твоим блаженством и страданьем! 

Некрасовского
же лирического героя занимают вопросы гражданские, судьба народная. Герой
Некрасова — не «частный человек» элегии, и он проклинает врагов народа. И
одиночество его — не удинение и отрешённость элегического персонажа, а горькое,
трагическое осознание поэтом-гражданином, что слово его может быть не узнано
народом, крестьянством:

Ответа
я ищу на тайные вопросы,

Кипящие
в уме: «В последние года

Сносней
ли стала ты, крестьянская страда? 

И
рабству долгому пришедшая на смену 

Свобода,
наконец, внесла ли перемену 

В
народные судьбы? В напевы сельских дев? 

Иль
так же горестен нестройный их напев?..»

<…>

На
сельские труды зову благословенье, 

Народному
врагу проклятия сулю, 

А
другу у небес могущества молю, 

И
песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы, 

И
эхо дальних гор ей шлёт свои отзывы, 

И
лес откликнулся… Природа внемлет мне, 

Но
тот, о ком пою в вечерней тишине, 

Кому
посвящены мечтания поэта, — 

Увы!
Не внемлет он – и не даёт ответа… 

В
отличие от лирического персонажа «Родины» и подобно элегическим героям герой
«Элегии» любовно созерцает природу в её прекрасных проявлениях и находит в ней
отклик. Но только в ней. 

Хорошо
известно, что Некрасов «прозаизировал» поэзию, избирая предметы обыденные,
ранее казавшиеся «низкими», и свободно и смело включая в свои произведения
разговорную, бытовую лексику. Так он отталкивался от традиции. Однако начинал
он как запоздалый и неудачливый подражатель, написав и издав сборник «Мечты и
звуки» (1840), перегруженный поэтическими штампами и заимствованиями. Более
позднее отталкивание от традиции, прослеживаемое в его лирике примерно с
середины 1840-х гг., никогда не принимало формы простого отвержения.
Оригинальность поэта заключается прежде всего в прежде невозможном соединении
«возвышенного» и «низкого», «поэтического» и «прозаического». (Эта особенность
его творчества была прекрасно показана К.И. Чуковским в известной книге
«Мастерство Некрасова.) 

Освобождаясь
от власти поэтической традиции, обретая собственный голос, Некрасов в «Родине»
демонстративно отвергал элегический жанр. На склоне лет, приближаясь к смерти,
он открыто принимает элегическое наследие. Судьба многих русских поэтов, живших
и умерших прежде Некрасова, сложилась так, что среди их последних стихов
оказались и такие, что стали итоговыми произведениями, поэтическими
завещаниями. Таково пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»,
лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…», «Царскосельский лебедь» Жуковского.
«Элегия» Некрасова — это его «Памятник». Не случайно, именно в этом стихотворении
есть и строка-афоризм «Я лиру посвятил народу своему», и классический образ
лиры, и размышления о судьбе поэта «в подлунном мире». Классическая тема
требовала классической формы. Некрасов написал элегию. Но это была странная
элегия, подобной которой прежде не существовало.