В
романе имеются два героя-идеолога: Андрей Болконский и Пьер Безухов, которые разными
путями приходят к той жизненной правде, которая самим автором предполагается
как главная идея романа. 

Князь
Андрей – кровный аристократ. Аристократизм придает ему изящество, но в то же
время сушит, делает чопорным. Это – человек-кремень, но прекрасно отточенный и
отшлифованный. Бросаются в глаза в нем смелость, твердость характера, вместе с
изрядной долей холодности. Его ум и интеллект и устремления далеко выше
окружающей его среды, но в нем не хватает душевной теплоты и открытости. Его
отношения к домашним отличаются некоторой сдержанностью и официальностью. И все
же он – исключительных качеств человек, в котором удачно соединились сила воли,
ум, благородство и одухотворенность. Он – человек действия. Ему по самой его
натуре свойственно стремиться к первенству, к возвышению и подвигам. Он верит в
свою звезду, свое высокое предназначение. Эта вера порождена семейной традицией
Болконских, прославившихся на политическом и военном поприще в ХVІІІ столетии.
Он влюблен в Наполеона, своего кумира, который смог добиться власти над
Европой, создать империю, равную Римской, исключительно силой своего военного и
политического гения, а также своего безграничного властолюбия. Оставив дома
беременную жену, которую он разлюбил вскоре после женитьбы, князь уезжает на европейский
театр войны, мечтая о славе и ставя ее выше всех прочих человеческих
достижений. Желание славы в сознании князя Андрея остается возвышенным,
освященным героической традицией, издавна присущей семье Болконских, желанием
осчастливить других своими свершениями. По его мнению, слава – «та же любовь к
другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы». Но в конечном
счете это желание эгоистическое: оно предполагает не просто самоотверженную
жизнь для других, но с непременным возвышением и преобладанием над всеми – уже
для себя, для удовлетворения личного честолюбия. И Толстой заставляет князя
Андрея прочувствовать скрытое здесь противоречие и накануне Аустерлицкого
сражения признаться себе самому в безнравственности своего выбора: «Я не знаю,
что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу
быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу
этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. <…> Боже мой!
что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую.
Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне
многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни
страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы,
торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду
знать, за любовь вот этих людей». 

Князю
Андрею так же, как и Наполеону, все удается, чего бы он ни хотел в этой жизни –
даже впечатляющий и яркий подвиг, когда он на аустерлицком поле со знаменем в
руках возвращает в битву расстроенный и бегущий полк и впереди него
устремляется в атаку. (Не случайно Наполеон, увидев потом князя Андрея лежащим
в беспамятстве на поле сражения, сразу обращает на него внимания и восхищается
им – он оценил в нем свойственное ему самому стремление к величию). Но
Болконский оказывается духовно гораздо глубже Наполеона. Когда он падает,
раненый, и, не в силах даже повернуть головы, не может видеть боя,
разгорающегося вокруг, то он разом отрешается от мира живых, и перед ним
распахивается величественно спокойный, «неизмеримо высокий» мир неба – как окно
в бесконечность, в иное бытие. С прекращением внешнего движения резко
останавливается его порыв к славе. Во взоре князя, устремленном на небо, уже
нет места земным страстям. «Да, все пустое, все обман, кроме этого бесконечного
неба…». То, что накапливалось в его сознании в эти месяцы войны, получает
теперь ясную форму: князь Андрей наконец осознал страшную противоположность
между суетой, ложью, борьбой тщеславий, притворством, озлоблением, страхом,
царящими на этой бессмысленной войне, и спокойным величием «бесконечного неба».
Он приходит к отрицанию войны, военного дела, политики. Лживость всего этого
ему становится абсолютно ясна (он и раньше говорил себе о «ничтожестве всего
того, что [ему] понятно»). Но где же правда, где величие — он не знает, хотя,
как ему кажется, чувствует «величие чего-то непонятного, но важнейшего». 

После
открытия для себя тишины и спокойствия неба, князь Андрей не замечает своего
бывшего кумира Наполеона, даже когда тот стоит перед ним и пытается завязать с
ним разговор. По сравнению с божественным величием неба, Наполеон кажется
ничтожным, и Андрей просто не удостаивает его вниманием. 

После
плена и выздоровления князь Андрей возвращается домой «с измененным, странно
смягченным выражением лица», в надежде оправдаться перед женой за прежнюю
холодность, но судьба решает иначе: его настигает расплата за недавнее
пренебрежение судьбами и чувствами близких. Он приезжает в тот момент, когда
жена его умирает от родов, чего она всегда боялась, как будто имела роковое
предчувствие. И то, что он уехал, оставив ее без поддержки и внимания,
пренебрегши ее чувствами, ложится тяжким грузом на его совесть. После смерти жены
он пытается ограничиться частной жизнью – хозяйством и воспитанием сына. Но
существование это для него безрадостно. По точной формулировке критика С.
Бочарова, «простая жизнь не просто дается Андрею. Простая жизнь дается ему со
страданием, тайная ее глубина и значительность для него не открыта. И в том
образе неба, который сопровождает князя Андрея в романе Толстого, являясь как
бы его лейтмотивом, есть величие, бесконечность стремления к идеалу, и есть
отрешенность от мира, холодность. Небо — абсолютное, вечное, справедливое,
князь Андрей и ищет в жизни справедливость и совершенство. <…> Жизнь не
должна быть запутана, она должна являть совпадение, тождество <…>
идеала и реальности — таково к ней требование князя Андрея. Навсегда непереходим
для него разрыв — совершенство и несовершенство действительного, «небо» и
земная реальность отношений людей. Он видит небо, глядя поверх человеческой
жизни. Этот разрыв – трагическая тема образа Андрея Болконского. 
					








Пробудил
Андрея разговор с Пьером в Богучарове, имении Болконских. Пьер, только что
вступивший в масонскую ложу и считающий, что нашел смысл существования в
филантропии и облегчении участи своих крестьян, наталкивается на холодный
скептицизм друга, считающего, что жить нужно только для себя. Однако восторженная
убежденность Пьера невольно всколыхнула живой отклик в душе Андрея, и, споря с
Пьером на словах, он невольно увлекся его идеями, и «что-то давно заснувшее,
что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе».
«Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя по
внешности та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь». 

Период
отчаяния и скепсиса сменяется для него периодом обновления, отдельную роль в
котором сыграло посещение имения Ростовых Отрадного и знакомство с Наташей.
«Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, <…> надо, чтобы все знали
меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, <…> чтобы она на всех
отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!» – радостно решает он для себя
и, полный энтузиазма, устремляется к новой деятельности. В отличие от Пьера,
которого обманул управляющий, показав ему «потемкинские деревни», Болконскому
удается реально облегчить участь своих крестьян. «Одно именье его в триста душ
крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров
в России), в других барщина заменена оброком». Мысли князя Андрея заняты и
военным уставом, и устройством рязанских оброчных крестьян. 

Князь
Андрей решается ехать в Петербург служить. «Он даже теперь не понимал, как мог
он когда-нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни,
точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему прийти мысль
уехать из деревни». Разум в ответственные моменты жизни всегда слуга чувств у
героев Толстого. Инстинкт любви к жизни требовал доводов в пользу необходимости
служить – и доводы нашлись, так же как раньше отвращение к жизни подкреплялось
у князя Андрея рассуждениями о бесполезности деятельности. «Ему казалось ясно,
что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели
бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он
даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде
очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь, после своих уроков жизни,
опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и
любви. Теперь разум подсказывал совсем другое». 

В
Петербурге князь Андрей с головой окунается в преобразовательскую деятельность.
Он сближается со знаменитым Сперанским, любимым министром Александра І, и
увлекается им почти так же страстно, как некогда Наполеоном. «Князь Андрей
такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так
ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он
стремился, что он легко поверил, что в Сперанском oн нашел этот идеал…». «Он
видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и
упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России».
Главной чертой характера Сперанского следует признать «непоколебимую веру в
силу и законность ума», умение «прилагать ко всему то мерило разумности,
которым он сам так хотел быть». В внешности Сперанского Толстой выделяет как
лейтмотивы «большой открытый лоб и необычайную, странную белизну» лица и рук,
мягких и нежных. Сперанский образно воплощает в романе интеллектуальное,
рациональное начало как таковое, поэтому белизна лица (как «у солдат, долго
пробывших в госпитале») символизирует отвлеченность разума от жизни, его
«внежизненность». 

Воздействие
Сперанского на Андрея очень напоминает воздействие масона Баздеева на Пьера. В
обоих случаях действует покоряющая сила убежденности, которая всегда столь
властнo влияет на колеблющихся. В Пьере и Андрее много гамлетовского, а потому
они восхищаются людьми, для которых вопрос «быть или не быть?» уже решен.
Степень внутренней сопротивляемости зависит от различия темпераментов Пьера и
Андрея. Но фактически князь Андрей столь же скоро перешел в веру Сперанского,
как Пьер в масонскую веру. И зерна разочарования, неверия взошли в их душах
одинаково быстро. Как Пьер уже в день приема в ложу думал, не смеются ли над
ним. так и князя Андрея уже в первые дни знакомства многое смущает в
Сперанском, в частности «холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу
взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука… Зеркальный взгляд и нежная рука
эта почему-то раздражали князя Андрея». Одновременно и сам Толстой начинает
показывать читателям ограниченность Сперанского: «Видно было, что никогда
Сперанскому не могла прийти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль,
что нельзя все-таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило
сомнение в том, что не вздор ли все то, что я думаю, и все то, во что я верю?» —
Толстой замечает у Сперанского ту «озабоченную пошлость», которая так сильно
отталкивала раньше: князя Андрея от государственной деятельности. Андрей;
Болконский эту пошлость не сразу увидел, но, как и все любимые толстовские
герои, начал чувствовать раньше, чем понимать. 

Жизнь
князя Андрея продолжает обогащаться и расцветать новыми красками. Он влюбляется
в Наташу Ростову, после того как танцует с ней первый танец на ее первом балу.
Любовь зарождается незаметно. Поначалу на балу Наташа просто понравилась Андрею,
потому что он «любил встречать в свете то, что не имело на себе общего
светского отпечатка». Придя к Ростовым с визитом, князь слышит пение Наташи,
которое потрясает его. Он «почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают
слезы, возможность которых он не знал за собой». «Князь Андрей чувствовал в
Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира,
преисполненного каких-то неизвестных ему радостей». Это – радость бытия,
органичная связь с земным миром и умение радоваться ему в непосредственности
ощущений – то, что было так непонятно и чуждо князю Андрею. 

Любовь
вновь меняет мироощущение Болконского, возбудив в нем (как и первая встреча с
Наташей в Отрадном) мечты о счастье, после чего «он почувствовал себя ожившим и
помолодевшим». Когда князь Андрей признается Пьеру в нахлынувшем на него
чувстве, то говорит: «Весь мир разделен для меня на две половины: одна — она, и
там вес счастье надежды, свет; другая половина — все, где ее нет, там все
уныние и темнота…»; «Я не могу не любить света, я не виноват в этом». 

Тут
же меняется его отношение к государственной деятельности, которая
представляется ему теперь пустой и несущественной. Меняется сама точка зрения
на нее и угол восприятия: «Какое дело мне… до того, что государю угодно было
сказать в совете? Разве все это может сделать меня счастливее и лучше?» Мы
помним что Толстой всегда считал «настоящей» частную личную жизнь людей «с
своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими
интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей»,
которая идет «вне всяких возможных преобразований». У Толстого в 60-е годы
нарастает неприязнь к государству. Еще в конце 50-х годов он пишет в записной
книжке: «Все правительства равны по мере зла и добра. Лучший идеал — анархия».
Он стал замечать в Сперанском отталкивающие черты. На вечере в узком
приятельском кругу князь Андрей впервые услышал, как Сперанский смеется:
«Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех
своею фальшивой нотой почему-то оскорблял чувства князя Андрея»; он «с грустью
разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Князь Андрей
начал удивляться, «как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский».
Ощущение опять перегнало логические доводы. Это чисто толстовский
художественный прием «разоблачения» героя: не подвергая внешне сомнению
человеческих качеств героя, отдельными чертами постепенно все более снижать его
в глазах читателей, опираясь на их интуитивное восприятие и вызывая в них
неприязнь к нему на чувственном уровне. Но этот фальшивый смех, оскорбивший
князя Андрея, замечен был им потому, что он всем своим существом, еще незаметно
для себя самого, вошел в иную жизнь — жизнь искреннего неподдельного счастья
Наташи. Существенный интерес его жизни сосредоточился теперь на Наташе.
Ненастоящая, т. е. государственная, жизнь вытесняется настоящей, существенной
жизнью. Интуиция, чувство, по мысли Толстого, не обманут человека
нравственного. Они укажут, где настоящая жизнь, а где — ложная. Нужно только
безраздельно отдаваться интуитивному ощущению — и тогда человек гарантирован от
ошибок. Так что-то сразу отталкивало Пьера от Элен, но он не послушался своего
подсознательного ощущения, – и целая полоса жизни его превратилась в тяжелую драму;
у масонов он сразу почувствовал что-то фальшивое, но доводы разума влекли его к
ним,— и он оказался в положении человека, который «провалился в болото и не
может из него выбраться». Князю Андрею сразу не понравился «не пропускающий в
себя зеркальный взгляд Сперанского», но он не поверил этому ощущению и затратил
долгие месяцы на службу в комитетах. 

И
лишь после того, как чувство неприязни к Сперанскому и его окружению
определилось, князь Андрей рассудил, почему работа в разных комитетах — это
праздная работа. Князь Андрей «вспомнил, как в этих заседаниях старательно и
продолжительно обсуживалось все, касающееся формы и процесса заседаний
комитета, и кратко обходилось все, что касалось сущности дела… Потом он живо
представил себе Богучарово, <…> вспомнил мужиков, Дрона-старосту и,
приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам», удивился, «как
он мог так долго заниматься такой праздной работой». 

Так
князь Андрей после отрицания военной службы приходит к отрицанию
государственной деятельности и делает еще один шаг на пути к единению с общим,
народным. Раньше он уже понял, что Наполеон «счастлив от несчастья других» (т.
е. погибших солдат); теперь он увидел, что работа комитета Сперанского никак не
касается сущности дела (интересов мужиков); он узнал, что не может быть
счастлив ни на военной, ни на государственной службе. Наташа возвращает князя
Андрея к большой жизни души. Рационалистическая жизнь «государственного
человека» кажется ему комично узкой. 

Что
касается Наташи, то в ней сразу загорается «внутренний огонь» — тот огонь
любви, который иногда разгорается в княжне Марье и делает ее прекрасной, тот
огонь, который никогда не зажигался в Элен, несмотря на огромное количество ее
увлечений. Одновременно в Наташе просыпается страх: «Мне страшно при нем, мне
всегда страшно при нем», потом отчаяние (князь Андрей уехал к отцу). «…Как
тень, праздная и унылая, ходила по комнатам, вечером тайно от всех плакала…»
Она думает, что князь Андрей не вернется. Ей кажется, что над ней «смеются и жалеют
о ней»; «…это тщеславное горе усиливало ее несчастие». Наконец, наступает
душевная разрядка: князь Андрей делает ей предложение. «Да, да,— как будто с
досадой проговорила Наташа, громко вздохнула, другой раз, чаще и чаще, и
зарыдала». И новое горе—разлука на год. «Це-лый год!» Она спешит жить. Прав В.
В. Ермилов, когда пишет, что князь Андрей, согласившись отсрочить женитьбу,
совершил непоправимую ошибку. «…Он не смог до конца понять, что Наташа — сама
жизнь! И жизнь никого и никогда не ждет… Он не смог понять, что нельзя
остановить жизнь. Жизнь не терпит рассудочных схем». Но вместе с тем эта
разлука, может быть, была и необходима; может быть, Наташе, с ее переизбытком
чувства, страсти, недоставало еще закаленности, жизненного опыта, через который
нужно пропустить любовь, чтобы она стала такой, какой была она у князя Андрея».

В
том, что Наташа не выдержала года разлуки со своим женихом, была судьба.
Орудием же ее стал Анатоль Курагин. «Невесте князя Андрея, так сильно любимой,
этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля… и
так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – этого Пьер не мог
понять и не мог представить». Но на самом деле произошедшее вполне объяснимо
исходя из логики характера героев. Наташа привыкла жить непосредственной
жизнью, не задумываясь о следующей минуте и не анализируя своих поступков. Она
шла навстречу любому своему желанию, бессознательно стремясь к полной свободе
самовыражения и привыкнув к тому, что ее окружают любящие и благожелательные
люди и не подозревая ни в ком ничего дурного. Толстой любит и ценит ее за то,
что Наташа всегда неотделима от жизни природной и от жизни всемирной, ее эгоизм
не ущемляет ничьих других интересов. Следуя только своим желаниям, Наташа любит
всех и всем вокруг дарит счастье, верная своей исконно нравственной натуре. Но
Наташа должна узнать, что в желании абсолютной, ничем не ограниченной свободы
есть оборотная сторона: поддавшись своим порывам, она может сломать свое
будущее или сделать несчастными своих близких. Наташино ощущение, что «все
можно» в жизни, неожиданно сближает ее с Анатолем, который тоже не рассуждает
над своими поступками и для которого тоже все можно» благодаря животности его
эгоизма, для которого нет ни совести, ни чувства долга. И только через
катастрофу открывается вся пропасть различия между ними: Наташа вообразила себе
идеального, страстно любящего ее человека, думала навсегда связать с ним свою
жизнь, а Анатоль искал приключения, зная, что уже женат. Он просто шел за своим
минутным влечением и нимало не расстроился, когда «предприятие» сорвалось. 

Весь
год Наташа тосковала, не находя себе места: отсутствие возлюбленного лишало ее
смысла существования. По словам критика С. Бочарова, «уходит время когда она
способна любить, и ей жалко себя, пропадающей даром, ни для кого, – ибо ей
непонятны, вынужденны эти отсрочка и ожидание. <…> Наташе «сию минуту»
надо его, говорит она матери; но окружающие ее не поймут». Для Наташи каждая
минута «неподменима другою, имеет неповторимую цену и должна быть прожита
полно, максимально насыщенно». И как раз перед приездом князя Андрея, при
роковом его промедлении, происходит срыв – измена, которую князь Андрей не в
силах понять и простить. Он замыкается в себе и вновь погружается в глубокий
кризис. То, что Наташа могла променять его на пустого светского гуляку, – для
Болконского выглядит горчайшим и окончательным свидетельством несовершенства
мира, в котором больше не может быть для князя Андрея ничего идеального. Он
ставит на себе крест, расставаясь с надеждой о счастье. «Любовь!.. эта девочка,
мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! <…>
я верил в какую-то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее
верность за целый год моего отсутствия. Как нежный голубок басни, она должна
была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно
просто, гадко!» После того как он расстается с Наташей, он живет лишь одним
желанием – найти, вызвать на дуэль и убить Анатоля – настолько резко сужается
его жизненный кругозор. В таком подавленном состоянии его и застает война 1812
года. Дав себе ранее слово никогда более не служить, князь Андрей все-таки
считает себя обязанным пойти в действующую армию перед лицом страшного
нашествия, угрожающего России. Но он более не идет в штаб, несмотря на то что
туда зовет помнящий и любящий его Кутузов, а становится командиром полка.
Солдаты его любят и ценят, называют «наш князь», но все равно Болконский живет
как бы по инерции. Его сердечная боль только усугубляется такими мрачными событиями,
как продвижение Наполеона вглубь России, пожар Смоленска и разорение французами
его родного имения Лысых Гор. Накануне Бородинского сражения князь Андрей в
последний раз встречается с Пьером, и тот за усталой озлобленностью и
отрешенностью князя Андрея от жизни угадывает уже печать смерти на его челе. 

Погибает
князь Андрей бессмысленно – его полк ставят под ураганный огонь французской
артиллерии, не вводя в дело и на давая приказ на отход. «Полк был двинут
вперед… на тот промежуток между Семеновским и курганною батареей, на котором
в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня был
направлен усиленно-сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских
орудий»; «Не сходя с этого места и не выпустив ни одного снаряда,полк потерял
здесь еще третью часть своих людей». Воодушевление, владевшее солдатами перед
боем, было подавлено ожиданием смерти. Все силы души князя Андрея «точно так
же, как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтоб
удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были». Из
гордости (и из пренебрежения жизнью) он не торопится кидаться на землю, как его
адъютант, когда перед ним крутится не разорвавшаяся, но дымящаяся граната.
Последней мыслью перед ранением у князя Андрея было: «Я не могу, я не хочу
умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…». Раненный в живот,
он «рванулся в сторону»,— это был «страстный порыв любви к жизни», порыв к
тому, чего он раньше не понимал, к счастью простого наслаждения жизнью и любовью
к ней. Но уже его время сочтено. 

Когда
он оказался в походном лазарете и с трудом пришел в сознание после промывания
раны, то он узнал в раненом на соседнем операционном столе, которому только что
отняли ногу, своего кровного врага – Анатоля Курагина, но с удивлением
чувствует к нему вместо ненависти любовь, равно как и к Наташе и ко всем людям.
Это чувство вытекало непосредственно из только что пережитого им порыва любви к
жизни. «И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного,
представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в
первый раз на бале 1810 года, стонкой шеей и тонкими руками, с готовым на
восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и
сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту связь,
которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие
распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и
восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.

Князь
Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над
людьми, над собой и над их и своими заблуждениями. 

«Сострадание,
любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам—да, та
любовь, которую проповедовал Бог на земле, которой меня учила княжна Марья н
которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще
оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!» 

Весь
путь князя Андрея вел его к этому выводу. Анализирующая мысль все время
приводит князя Андрея к отрицанию каких-то сторон или периодов жизни, и мир все
больше распадается. Остается только одно начало, которое может спасти этот мир
и человека в нем: любовь всех ко всем. Разум не способен принять такую
всеобъемлющую, иррациональную любовь. Разум князя Андрея требует мести врагу
личному («Мужчина не должен и не может забывать и прощать») и врагу отечества
(«Французы… враги мои, они преступники все по моим понятиям… надо их
казнить»). Мыслящий человек обнаруживает в мире все больше зла, и тогда он
отчаивается или озлобляется сам. Злобное чувство возникает в князе Андрее
всякий раз, когда он разочаровывается в очередных идеалах: в светском обществе,
в славе, в общественном благе, в любви к женщине. Но где-то в глубинах его
существа всегда жила тоска по любви к людям. И теперь, когда смертельное
ранение начало разрушать его тело, эта жажда любви охватывает все его существо
– «любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета».
Разум всегда был у князя Андрея слугой чувства, всегда был готов логически
оформить вновь возникшее чувство. И теперь князь Андрей формулирует эту
завершающую весь его путь мысль: смысл жизни — во всеобъемлющей любви и
соединению с миром через нее. Впервые разум не просто следует за чувством, но и
отказывается от себя. Князь Андрей, растворив свою личность во всепоглощающей
любви к миру, приходит к вере в Бога, в которой его издавна убеждала его княжна
Марья. Так выявляется изначальная духовная близость брата и сестры, внутренняя
общность их жизненных устремлений, которая раньше была незаметна. 

Эта
любовь совершенно иной природы, чем та, которою Болконский любил Наташу.
«Любить человека дорогого можно человеческой любовью, – думает князь, – но
только врага можно любить любовью божеской. <…> любя человеческой
любовью, можно от любви перейти к ненависти, но божеская любовь не может
измениться. Ничто, ни смерть не может разрушить ее». 

Но
князю Андрею еще суждено было пережить встречу с Наташей, которая, покидая с
родными с родными Москву, случайно узнает, что его коляска едет вместе с
подводами, отданными Ростовыми для раненых. Сцена свидания Андрея с Наташей,
несомненно, одна из сильнейших по психологическому воздействию в мировой
литературе. Вначале Толстой погружает нас в томительный и причудливый, бредовый
сон князя Андрея (о чудесном здании из воздушных лучинок над его лицом и белой
статуей сфинкса у входа), который переходит в философские раздумья о Боге, и
вдруг «сфинкс» оборачивается самой Наташей, стоящая перед ним на коленях, босая
и в белой ночной рубахе, с блестящими глазами, едва удерживающая рыдания и
шепотом просящая у него прощения. Несмотря на всю чудесность их встречи, князь
Андрей не изумился ее видеть ее перед собой, и в новом своем душевном состоянии
ему было необходимо и радостно ее простить. Он улыбнулся, протягивая ей руку,
которую она стала часто целовать, «чуть дотрагиваясь губами»; проговорил: «Я
люблю тебя лучше, больше, чем прежде», – и повернул к себе ее лицо с глазами,
«налитыми счастливыми слезами» и «робко, сострадательно и радостно-любовно»
смотревшими на него. 

Когда
Наташа начинает ходить за раненым, появляется надежда на выздоровление. Однако
судьба князя Андрея продолжает висеть на волоске: чтобы выжить, ему нужно самому
страстно захотеть вернуться в эту жизнь. Наташа вселяет в него это желание,
воплощая собой возможность земного счастья. Теперь Андрей замечает, что, любя
Наташу, он не может, как прежде, испытывать любовь ко всем, в том числе к
разлучившему его с Наташей Анатолю. И начинается борьба жизни и смерти, которая
в его душе отражается как борьба между открывшейся ему новой истиной и прежним
чувством к Наташе. «Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и
полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему
начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной
жизни. Всех, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не
любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим
началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту
страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью». 

Окончательно
приуготовляет его к смерти символический сон, в котором он борется со смертью,
мешая ей войти в его комнату, налегая на дверь из последних сил, «но силы его
слабы, неловки… Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные
усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть
смерть. И князь Андрей умер. Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей,
<…> сделав над собою усилие, проснулся. «Да, это была смерть. Я
умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его
душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным
взором». После этого князь Андрей уже окончательно отчуждается от мира, и
вместе с пробуждением от сна начинается «пробуждение от жизни». 

И
Наташа, и приехавшая к брату княжна Марья – «обе видели, как он глубже и
глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что
это так должно быть и что это хорошо». Не случайно Наташа еще раньше говорила
княжне Марье, что он «слишком хорош» для этого мира, слишком идеален для него,
и потому «он не может, не может жить»… Князь уходит в неизвестный, далекий
мир, сливаясь с тем далеким небом, некогда открывшимся ему под Аустерлицем, и
Толстой превращает его смерть в величественное событие бездонной мистической
глубины. 

«Куда
он ушел? Где он теперь?..» – бесконечно отдается в уме толстовское
вопрошание, с которым он простился с этим, пожалуй, самым возвышенным героем
русской литературы. 

Если
в князе Андрее Толстой воплотил свой идеал мужественности, то Пьера Безухова он
наделил теми недостатками, которые сам долго пытался побороть в себе, о чем
повествуют его собственные дневники. Главная черта, роднящая автора с его
героем, – это постоянная внутренняя мыслительная работа, бесконечный
самоанализ, потребность логически осмыслить каждую ситуацию, а самое главное –
понять цель жизни, ценой каких бы усилий это ни далось. К главной идее
Толстого, что счастье и смысл жизни заключены в ней самой, а не в каких-либо
отвлеченных умозаключениях о ней, приходит в процессе романа именно Пьер, хотя
приходит очень долго и в результате сложнейших жизненных испытаний. Для него
это особенно сложно, потому, что ему приходится «разумом прийти к тому, что не
нужно идти от разума». 

Пьер
обладает мягкостью характера, иногда переходящей в слабоволие и распущенность.
Но с ними неразрывно сочетается и его удивительное добродушие: он всегда
заранее расположен ко всем людям и больше всего боится кого-нибудь обидеть или
причинить боль. Отказать просящему в его желании представляется Пьеру самым
сложным делом психологически. Он даже не может ни на кого обидеться по-настоящему:
он способен лишь на короткие, хоть и отчаянные, вспышки гнева (когда ему
становится физически плохо вблизи мучащего его человека), после которых сам
чувствует себя безмерно виноватым и готов немедленно искать пути к примирению.
Князь Андрей, уезжая на год, именно Пьеру доверяет Наташу и говорит о нем
знаменательные слова: «Это самый рассеянный и смешной человек, но самое золотое
сердце». Из-за своей незлобивости и бесхарактерности Пьеру очень трудно
правильно поставить себя в общении с людьми, и потому он очень часто идет у них
на поводу и выполняет чью-то чужую волю, отчего потом страдает. Самой большой
ошибкой в его жизни была женитьба на Элен Курагиной против своей воли. Он
поддавался физическому влечению к ней, но удержался бы от решительного шага, против
которого протестовало его внутреннее чувство, если бы не воздействие на него
князя Василия, неуклонно вынуждавшего его к женитьбе и подключившего для
давления на Пьера всех их общих светских знакомых. Пьер чувствовал, что все от
него ждут предложения руки и не имел сил «обмануть всеобщее ожидание». 

Пьер
обладает безошибочным нравственным чутьем и очень чуток ко всякого рода фальши,
хотя и старается этого не показывать, не желая никому противоречить. Когда он
доверяет своей интуиции, то всегда оказывается прав. Недостатки Пьера вместе с
тем являются оборотной стороной его достоинств. Пьер более мягок и внимателен к
людям, нежели князь Андрей, быстро понимает их чувства, вследствие чего много
видит и способен многому у них научиться. Однако он очень долго не может
внутренне организоваться и реализовать данное ему Богом душевное богатство,
из-за чего переживает тяжелые душевные кризисы. 

Первый
из них происходит тогда, когда он осознает, что его семейная жизнь не
сложилась, что его жена – чужой ему человек, скорее всего изменяющий ему. В
порыве отчаяния и гнева он вызывает на дуэль Долохова, предполагаемого
любовника жены, тяжело ранит его и думает, что убил. Тут же Пьер рвет с женой и
уезжает в Петербург, мучась от сознания собственной неправоты и потеряв всякие
жизненные ориентиры. Мир виделся ему тогда «подверженным злу и смерти». «Все в
нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным,
отвратительным», «как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором
держалась вся его жизнь». «Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что
ненавидеть? Для чего жить и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая
сила управляет всем? И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме
одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: “умрешь
– все кончится. Умрешь – и все узнаешь – или перестанешь спрашивать”. Но и
умереть было страшно». Эти вопросы – главные для самого автора, ради ответа на
них и написан весь роман. Уже то, что Пьер может их осмыслить и ими мучается,
означает, что это – важнейший герой для самого Толстого. 

В
этот критический момент Пьер встречается с масоном Баздеевым, специально
приехавшим за ним, чтобы склонить его ко вступлению в ложу. Старый, строгий
масон увлекает его своей нравственно-религиозной проповедью, убеждая, что
нельзя жить без веры в Бога, Который «не постигается умом, а постигается
жизнью». Пораженный его красноречием, Пьер признает бесцельность своей жизни и
закоснение в грехах. Баздеев призывает Пьера к обновлению и очищению своего
«внутреннего человека». Чтобы приблизиться к познанию Бога, необходимо очистить
сосуд, эту истину восприемлющий – тело и душу – через нравственное
самосовершенствование, живя не ради себя, но ради любви к другим. 

Толстой
во многом согласен с этими идеями: мысль о самосовершенствовании, о всемирном
единении людей в любви и о нравственном воздействии на мир ради его исправления
– все эти идеи пересекаются с его концепцией «мира», они были его заветными
внутренними интуициями с детских лет, когда он с братьями играл в «муравейных
братьев»,. Вдохновленный идеалами масонства, Пьер мирится с женой (по его новым
христианским понятиям, на муже лежит ответственность за судьбу и душу жены) и
отправляется в свои имения облегчать участь крестьян. Именно в это время он
посещает князя Андрея в Богучарове и, долгие часы проговорив с ним на пароме,
убеждает последнего в открывшейся ему жизненной правде. Однако постепенно Пьер
начинает замечать, что управляющий обманывает его, еще больше закабаляя
крестьян, что в салоне жены он играет нелепую роль смешного мужа, которого всем
нужно терпеть ради блистательной жены, – и он начинает тосковать, а жизнь ему
вновь представляется сплошной черной полосой. В масонах Пьер разочаровывается
все более: «Из-под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и
кресты, которых они добивались в жизни». Одновременно он с грустью и тревогой
замечает в себе постепенно усиливающуюся любовь к Наташе Ростовой – как раз в
то время, когда к ней сватается князь Андрей и, радостный, делится с другом
нахлынувшим счастьем. 

Совсем
скоро Пьеру придется спасать честь дома Ростовых от беспардонного Анатоля,
брата своей жены, когда тот вознамерился похитить Наташу, увлекшуюся им и в
помрачении отрекшуюся от своего жениха. Оценив свершившуюся катастрофу, Наташа
в отчаянии помышляет о самоубийстве, но Пьер останавливает ее фразой: «Все
пропало? <…> Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший
человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и
любви вашей». Так неожиданно Пьер впервые признается Наташе в любви. Выходя от
нее, сам потрясенный высказанным, он впервые видит огромную яркую комету 1812
года, предвещавшую неисчислимые бедствия России, но в нем «светлая звезда эта с
длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства». Словно
некая интуиция подсказывает размягченной и обрадованной душе Пьера, что в его
жизни война окажется хоть и сильнейшим потрясением, но и откровением, которое в
итоге приведет к новому возрождению и выстраданному им счастью. 

Война
начинается обескураживающе для русской армии: Наполеон стремительно наступает,
занимая один за другим города. Горит Смоленск, и в его пламени у русского
народа стихийно зарождается чувство патриотизма. На примере поведения жителей
Смоленска Толстой показывает, как неохотно, и вместе с тем естественно, без
отвлеченных рассуждений о гражданском долге, люди расстаются с привычными
условиями жизни и даже сами разрушают эту жизнь ради мести врагу. Купец
Ферапонтов – грубый мужик-кулак, «с толстыми губами, с толстою шишкой-носом,
такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом», вначале
специально остающийся в городе для спас свое имущество, которое не может
вывезти, вдруг неожиданно, поняв, что его дом и склады с товарами погибнут на
его глазах при входе в Смоленск французов, – вдруг сам с «рыдающим хохотом»
решается запалить все свое добро с тем, чтобы оно не досталось врагу. Стихийно
возникшее чувство патриотизма, пробившееся сквозь кору собственника-купца,
неожиданно сближает Ферапонтова с мудрым Кутузовым и утонченным князем Андреем.

После
встречи московского дворянства и купечества с государем императором, слезно
просившим весь русский народ о помощи, Пьер тоже оказывается захвачен общим
воодушевлением и в жертвенном порыве решает снарядить на свои средства целый
полк. Не желая оставаться в стороне от войны, Пьер попадает на бородинское поле
в преддверии великой битвы. 

Зачем
он поехал, он сам толком не понимал, но его обуревало чувство, в первый раз
испытанное им во дворце у императора – «чувство необходимости предпринять
что-то и пожертвовать чем-то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания
того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже
самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то». Так
Пьер начинает осознавать себя единым целым со всей русской нацией. Он
чувствует, что вся армия полна мрачной решимости отомстить врагу и отстоять
древнюю столицу любой ценой. В одной роте солдаты одевают белые рубахи,
готовясь к смерти. В полку князя Андрея они отказываются пить водку – «Не такой
день», – говорят. Те же чувства переживают и множество дворян: бретер Долохов
сам подходит к Пьеру со словами извинения, считая, что все личные распри должны
быть кончены ради священного долга, сплотившим нацию перед лицом смертельной
опасности. Единство такого рода тоже является прообразом идеи мира,
проводящейся в романе идеи мира, но мы понимаем, что единство такого рода
складывается только в минуты крайнего напряжения всех душевных сил людей. 

Во
время самой битвы Пьер играет довольно забавную роль стороннего наблюдателя,
пришедшего на страшное поле сражения в белом костюме, белой шляпе и с
тросточкой, будто на воскресное гулянье в парке. Он и не подозревает, что
находится на поле боя, да еще в самом страшном его месте. Не понимая опасности,
он не боится пролетающих ядер, одно из которых взрывает землю в двух шагах от
него (после чего Пьер спокойно отряхивает запачканный землей костюм), а другое
ядро чуть не сбивает ему шляпу. Солдаты удивляются его храбрости, вначале
подтруднивают над ним, но затем привыкают к нему и даже называют его «наш
барин» (что перекликается с наименованием князя Андрея солдатами его полка «наш
князь»). Таким образом, Толстой опять воспользовался в этой сцене приемом
остранения, показывая войну глазами постороннего, случайно попавшего на нее
человека, ибо так яснее проступает ее страшная суть – жесточайшее убийство,
поражающее своей бессмысленностью и молниеносностью. После шумного оживления,
вызванного близкой опасностью, после быстрого сближения с солдатами на батарее
Раевского, принявшими Пьера в свой «семейный» кружок (так в самом горниле войны
начинает созидаться мир – братство людей) запачканный костюм.
_____________________________________, следует кровавая развязка: Пьер видит,
как люди, с которыми он уже успел сблизиться, погибают один за другим, как
только что шутивший краснорожий солдат корчится в луже собственной крови, и его
охватывает смертельный ужас. «Нет, теперь они оставят все это, теперь они
ужаснутся того, что они сделали!» – крутится у него в голове, и шок от
увиденных так близко смертей заставляет забыть даже о былом патриотизме,
оправдывавшем эту бойню. Приходит в себя он только к вечеру, у солдатского
костра, среди незнакомых ему людей, которые проявляют к нему простое
человеческое сочувствие и кормят его «кавардачком», причем Пьеру и в ум не
приходит брезговать солдатским котелком и ложкой, (до чего никогда не опустился
бы чопорный князь Андрей, не пожелавший купаться со своими солдатами в одном
пруду). 

С
этого дня фигура солдата, а если понимать шире – то и всего простого народа
начинает все больше занимать Пьера и постепенно оказывается в центре его
внимания. Все больший интерес вызывает у Пьера цельное и удивительно
гармоничное мироощущение народа, позволяющее видеть главное в жизни и спокойно
принимать все, что она дает: Пьера поражает, как солдаты, люди из народа
относятся к смерти – как будто они знают некую загадочную для него истину, с
которой не страшно умирать. «Они просты. Они не говорят, но делают». «Солдатом
быть, просто солдатом!» – думал Пьер, засыпая. – войти в эту общую жизнь всем
существом, проникнуться тем, что делает их такими». Однако многое «лишнее», как
ощущает сам Пьер, мешает ему до конца сблизиться с народом («Как скинуть с себя
все это лишнее, дьявольское, все бремя лишнего человека?») 

Возвратившись
в Москву в полном смятении, обуреваемый подсознательным желанием как-то выйти
за рамки своей прежней жизни, Пьер уходит из дома, переодевается в одежду
простолюдина и инкогнито остается в городе, чтобы исполнить свое «роковое»
предначертание, которое он «вычислил» по масонским книгам – убить «антихриста»
Наполеона. 

Но,
будучи по замыслу Толстого по преимуществу человеком «мира», Пьер не может
причинить вреда никакому живому существу, из каких бы «высоких идей» он ни
исходил. Оставшись в брошенной Москве, Пьер начинает с того, что спасает от
шальной пули французского офицера Рамбаля, а затем, подружившись с ним за
бутылкой вина, раскрывает ему свое инкогнито. На следующий день он спасает из огня
пожара девочку, защищает от мародеров армянскую семью, и после драки с
солдатами арестовывается как поджигатель. С ними в то время французы не
церемонились, и Пьера спасает от неминуемой смерти только неожиданное
милосердие маршала Даву (эта сцена проанализирована нами выше). Пьер
присутствует на казни поджигателей только как свидетель, но нравственно
оказывается все равно уничтожен. Он видит, как люди совершают самое страшное из
мыслимых преступлений, намеренно лишая себе подобных драгоценного дара жизни,
не зная сами за что, вынуждаемые к этому беспощадной и безликой силой войны и
военной дисциплины. Толстой рисует сцену расстрела подробно, в поражающих своей
убийственной точностью деталях, так, чтобы она навсегда запечатлелась в нашем
сознании. «… Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер
почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души». «На всех
лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров, всех без исключения, он
читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие были в его сердце». «Вдруг
послышался треск и грохот, и французы с бледными лицами и дрожащими руками
что-то делали у ямы». «Все, очевидно, несомненно знали, что они были
преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления». После
казни весь мир опять, как и после дуэли с Долоховым, «завалился» в глазах Пьера
– в такой степени, что он теряет всякую способность его воспринимать. «В нем,
хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и
в человеческую, и свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемо Пьером
прежде, но никогда с такой силой, как теперь. <…> Он чувствовал, что
возвратиться к вере в жизнь – не в его власти». Безотчетно, не помня себя, Пьер
идет туда, куда ведут его конвойные, поглощенный увиденным кошмаром. Из
оцепенения его выводит голос Платона Каратаева, одного из солдат в бараке для
военнопленных, куда теперь поместили незадачливого «тираноубийцу». Это – весьма
символический момент, ибо именно общение с Платоном воскресит Пьера вновь. В словах
и рассказах Каратаева откроется ему наконец та правда о жизни, которую он так
долго взыскал. 

Платон
Каратаев обращает на себя внимание Пьера удивительной ласковостью, сочувствием
и заботливостью, с которыми Платон обращается с ним, видя, как Пьер страдает.
Приободрившись и присмотревшись, Пьер замечает, что точно так же Платон
относится ко всем окружающим его людям. Завораживает Пьера размеренность и
спокойствие солдата, завершенность и слаженность всех его «круглых, спорых, без
замедления следовавших одно за другим движений» («пока одна рука вешала
бечевку, другая уже принималась разматывать другую ногу»). 

Язык
Платона отличается народной напевностью, складностью и выразительностью («Э,
соколик, не тужи, – сказал он с тою нежно-певучею лаской, с которою говорят
старые русские бабы»; «картошки важнеющие», «сам-сем косить выходил»; «думали
горе, ан радость»). Другая особенность его речи – насыщенность пословицами и
поговорками: «Где суд, там и неправда», «Червь капусту гложе, а сам прежде того
пропадае», «Не нашим умом, а Божьим судом»; «Лег – свернулся, встал –
встряхнулся». И третья очень важная особенность – уже не столько речи
Каратаева, сколько его манеры общения с собеседником: он с одинаковым интересом
и готовностью слушает других и рассказывает о себе. Он сразу стал расспрашивать
Пьера о жизни. 

В
Каратаеве «Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое».
Толстой применяет совершенно новый психологический прием, основанный на
ассоциативном мышлении: он создает в сознании читателя символический образ
героя, отражающий в одной черте сущность его натуры. Для Платона Каратаева
такой символической чертой становится «круглость»: «…Вся фигура Платона, в
его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая.
Голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он
носил как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и
большие карие глаза были круглые». Когда-то Наташа сказала о Пьере, что он
«четвероугольный», «синий с красным». Таким образом, сам Пьер должен как бы
«срезать углы» в своем отношении к жизни, чтобы тоже стать круглым, как
Каратаев. 

Круг
в понимании Толстого является символом крестьянской общины, круговой поруки в
ней, но если идти дальше, то оказывается и важным философским символом. В
древней Греции философ Парменид первый в мире, за тысячелетие с лишним до
Коперника, утверждал, что земля – шар (правда, неподвижный, в вечном и
абсолютном покое). Шар для него был самой идеальной геометрической фигурой, от
которой нельзя было ничего отнять и невозможно ничего прибавить, символом
совершенства и самодостаточности, истины и бытия как таковых. Ту же идею
вкладывает в «круглость» Платона и Лев Толстой (кстати, философ Платон, чье имя
Толстой дал Каратаеву, был последователем Парменида). В философии Каратаева для
Толстого воплощается общая формула бытия мира. Для Пьера Каратаев, «каким он
представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа
простоты и правды, таким он и остался навсегда». 

В
чем же суть «круглого» каратаевского отношения к действительности? Прежде
всего, оно проявляется в его отношении к другим людям: «Привязанностей, дружбы,
любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил
со всем, с чем его сводила жизнь, <…> с теми людьми, которые были перед
его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера,
который был его соседом, но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою
ласковую нежность к нему, <…> ни на минуту не огорчился бы разлукой с
ним». То есть Платон любит своих ближних в прямом смысле этого слова, которое
становится неразрывно со смыслом евангельского (возлюби ближнего своего как
самого себя). В то же время Каратаев не любит никого конкретно, личной любовью,
той избирательной любовью (столь привычной нам), которая заставляет
предпочитать одних людей другим, невольно оказываясь в силу привязанности к
одним равнодушным или несправедливым к другим. Такая любовь изначально несет в
себе начало вражды. Несет ее в себе, таким образом, и личное начало как
таковое. Личность, индивидуальность неизбежно выделяет и отделяет человека от
общей, коллективной жизни, поэтому в ней, с точки зрения Толстого, нет истины. 

Толстой
иногда открыто, а иногда незаметно, тонко старается развенчать все ее
проявления, и прежде всего главные из них – рассудок и интеллект, позволяющие
человеку самостоятельно мыслить и делающие его независимым от окружающих. Мы
помним, как бичевал Лев Толстой рассудочное начало в Сперанском и в теоретике
войны Пфуле, как ненавидит он гипертрофированное личное начало, самомнение и
эгоизм в Наполеоне, который становится в романе символическим воплощением
индивидуализма и в то же время войны как таковой. (при этом Толстой не считает,
что действия и воля Наполеона привели к войне, наоборот, он хочет обесценить
личное начало до конца и показать, что индивидуальная воля не играет никакой
роли в истории. Для Толстого не может быть великих полководцев или
государственных деятелей, есть только общее дело, которое, когда оно понятно и
необходимо всем, может сплотить нацию воедино. Равным образом, Толстой избегает
показывать личный героизм на поле сражений: он считает истинным только
коллективный «роевой» героизм всей армии – «дух войска»). 

С
другой стороны, Толстой уважает и признает личное начало в Андрее Болконском,
своем любимом герое (не случайно Болконский увлекается Наполеоном и
Сперанским), но он последовательно приводит своего героя к мысли о
необходимости отказа от индивидуализма и слиянии с миром через любовь. Однако
эту истину, сделавшуюся доступной и понятной Пьеру после плена, князь Андрей
смог принять только перед самой смертью, уходя из земного мира – слишком он был
горд и аристократичен, слишком сильно было в нем личностное начало. 

Сообразно
своей натуре, Каратаев живет не обособленной, разумной, а стихийной, народной,
«роевой» жизнью. Полагаясь во всем на волю Божью, Каратаев никогда не
рассуждает и не анализирует окружающую его действительность. Он не задумывается
даже над смыслом своих собственных слов, которые всегда рождаются у него
непреднамеренно, от чувства. (Здесь он полностью схож с Наташей Ростовой,
которая тоже была сама непосредственность и никогда не рассчитывала заранее
своих слов и поступков). «Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил
повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту назад,
– так же, как он не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню». Большею
частью Каратаев произносил народные изречения, которые кажутся столь
незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой
мудрости, сказанные кстати. Часто он говорил совершенно противоположное тому,
что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо». Все его речи, даже
самые простые, вдруг «получали характер торжественного благообразия». Дело в
том, что Платон произносит не свое мнение, но в его словах высказывается
многовековой опыт всего народа, воплощенный и передающийся в пословицах и
поговорках. 

Главная
же идея, которую несет в себе образ Каратаева, следующая: «Жизнь его, как он
сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только
как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Он не мог понять ни цены,
ни значения отдельно взятого слова». Это то самое «роевое» сознание, ощущение
себя частью целого, которое Толстой считает естественным, нравственным,
спасающим человека от всякого зла и дающим ему истинное счастье, а человечество
– избавляющим от войн и насилия. Если каждый будет любить ближнего своего,
ощущать себя с ним и со всеми людьми единым целым, воспринимать чужую боль как
свою, то воцарится нерушимый мир, само собой исчезнет разделение человечества
на государства, отпадет необходимость в судах, армиях и правительствах, живущих
за счет простых, мирно трудящихся людей – да еще и преступно заставляющих их
идти в чужие земли, чтобы бессмысленно убивать друг друга. 

Отсутствие
всего личного, осознание себя только как частицы целого – эти черты уже
встречались нам в романе на примере одного героя – Кутузова. Кутузов и Каратаев
в одинаковой степени выражают толстовскую мысль о том, что правда — в отказе от
своего «я» и в полном подчинении его «общему», в конечном счете – судьбе. К
вере в справедливость любого поворота судьбы сводится смысл рассказа Каратаева
о том, как он попал в солдаты. Он поехал в чужую рощу за лесом, его поймали,
судили и приговорили к рекрутчине. «Что ж, соколик, говорил он изменяющимся от
улыбки голосом, думали горе, ан радость!» Оказалось, что от этого выиграла
большая братнина семья: «Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого
сам-пят ребят…». 

Это
тот самый оптимистический, религиозный фатализм, каким проникнут Кутузов, когда
он говорит, что два главных его воина, которыми он победит французов – терпение
и время. Суждения же Каратаева о французах и о ходе войны выражены в пословице:
«Да, «червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае». Французское нашествие,
въедается в Россию, как червь в капусту. Но Каратаев уверен, что червь пропадет
раньше кaпycты. Это — вера в нeизбeжноcть совepшeния божьего суда. Сразу в
ответ на просьбу Пьера разъяснить, что значит «червь капусту гложе…», Платон
отвечает: «Я говорю: не нашим умом, а Божьим судом». В этой поговорке – ядро
той философии, которую хотел проповедовать Толстой-мыслитель в «Войне и мире».
Чем меньше человек думает, тем лучше, Разум не может повлиять на течение жизни.
Все совершится по Божьей воле. Если признать истинной эту философию (она
называется «квиетизмом»[4]
), тогда можно не страдать
оттого, что в мире столько зла. Надо просто отказаться от мысли что-либо
изменить в мире. Все в воле Бога, все страдания идут во благо мира. 

Образ
Каратаева – позднейшая вставка в текст романа, когда Толстой уже увлекся
учением Шопенгауэра и пришел к мысли о ненужности и жестокости всякого
активного действия или волевого усилия. Фигура Каратаева символически воплощает
идею Толстого о непротивлении злу насилием, которую он все более активно
проповедовал в последующие годы. Жизненная философия Платона Каратаева
предполагает отрицание войны как таковой, независимо от того, справедливая она
или нет, захватническая или освободительная. (Характерно, что Платон ни разу не
показан в бою, как воин, он – сама незлобивость, даже шьет рубахи французским
солдатам). Идея непротивления злу насилием явственно противоречит концепции
народной войны, ранее изложенной Толстым, которая объявлялась им противным
миролюбивой натуре народа, но иногда крайне необходимым делом – когда враг
вторгается в страну и желает поработить нацию. Мы помним, как Толстой
восхищался стихийным патриотизмом русского народа, противопоставляя его
фальшивым и неискренним разговорам о нем в высшем светском обществе. Мы
понимаем, что если бы все русское войско и весь русский народ состоял из
платонов каратаевых, то никакого сопротивления французам не было бы оказано, и
уж тем более не было бы никакой партизанской войны. Пришлось бы ждать, пока
французы сами не погибнут от пресыщения добычей, при отсутствии всякого
сопротивления, подобно червю, слишком много съевшему беззащитной против него
капусты. 

Мы
видим, что автор в других главах романа рассуждает иначе, делая серьезные
оговорки и исключения из философии Каратаева. Но все равно, именно к
каратаевской позиции сводится вся художественная философия романа: психология
народа, как ее понимает Толстой, и законы судьбы, как их излагает Кутузов. 

Для
Пьера встреча с Каратаевым оказывается откровением. В его простых речах Безухов
с удивлением находит ответы на мучившие его – подчас всю жизнь – вопросы.
Слушая Платона, он чувствовал, «что прежде разрушенный мир теперь с новой
красотой, на каких-то новых незыблемых основах воздвигался в душе его». В
ситуации плена мягкость и податливость Пьера оказываются его достоинствами,
умением приспособиться к любой, даже почти невыносимой жизненной ситуации. 

Теперь
Пьер способен понять истину слов Платона потому, что на его долю выпадают
тяжкие испытания плена с ежедневными переходами, во время которых он стирает в
кровь свои ноги; с питанием впроголодь – черствым хлебом, кониной и грязной
водой. Эти лишения приобщают его к жизни простого народа, и волей-неволей Пьер
начинает проникаться его строгой и простой, веками выношенной жизненной
правдой, рассчитанной на выживание любой ценой и заключающейся в уповании на
Бога, в смирении, умении довольствоваться малым и в бескорыстной помощи
товарищу по несчастью. Наконец, Пьер понимает, что счастье и страдание
относительны, что счастлив тот, кто не имеет лишних потребностей и поэтому
может получать быстрое удовлетворение любого своего желания. Живя естественной
жизнью, Пьер избавляется от столь тяготивших его раздумий о смысле жизни, о
судьбе России, о своем несчастии, на которые просто больше нет времени и сил, –
и вдруг с удивлением замечает, что чем меньше он думает об этих проблемах, тем
менее все они представляются важными и в то же время тем быстрее и легче они
решаются сами собой. «в плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом
своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в
удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье
происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти три последние
недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете
нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором человек
был и вполне свободен, так нет и положения, в котором он был бы несчастен и
несвободен. Он узнал, что когда он, как ему казалось по собственной своей воле
женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его на ночь
запирали в конюшне». 

В
отказе от лишнего, сложного – путь к полному растворению в общем. Князь Андрей
увидел это качество в Кутузове, Пьер – в солдатах. Отказавшись от своей
личностной обособленности, Пьер может говоря словами Толстого, сопрягать в
своей душе «значение всего» – понимать суть и связь всех земных вещей и
событий. 

Когда
наступает освобождение из плена, то Пьер вступает в прежнюю жизнь уже
обновленным человеком. Он научился ценить то «радостное чувство свободы – той
полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы», которое пришло к нему впервые
в плену». По сравнению с этим чувством внешняя свобода – оказывается вторичной,
ибо ею даже нельзя правильно воспользоваться без свободы владения собой и
верного взгляда на жизнь. «Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода,
независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью
обставлялась и внешней свободой». 

Он
смог отрешиться от постоянной и напряженной работы мысли, потому что ощущал
обретенную истину «всем существом». «То самое, чем он прежде мучился, чего он
искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель
жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но
он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это-то отсутствие цели давало ему
то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его
счастье. Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в
какие-нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого
Бога. <…> Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под
ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя». Раньше ему
казались важными полными глубокого смысла «европейская жизнь, политика,
масонство, философия, филантропия». «Теперь же он выучился видеть великое,
вечное и бесконечное во всем, и <…> радостно созерцал вокруг себя вечно
изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь». 

Теперь
он сам подобно Каратаеву, любит всех людей, которые его окружают или даже
случайно встречаются ему на пути. Окончательно обобщает он свой новый жизненный
опыт в следующем высказывании, произнесенном им перед безутешной после смерти
князя Андрея Наташей: 

«–
Говорят: несчастия, страдания, <…> Да ежели бы сейчас, сию минуту мне
сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить всегда
это? Ради Бога, еще раз плен и лошадиное мясо. <…> Пока есть жизнь,
есть и счастье. Впереди много, много». 

Счастье
Пьера воплощается, наконец, в любви к нему Наташи Ростовой и в браке с ней. Так
Толстой в эпилоге награждает героя-правдоискателя соединением с самой своей
любимой героиней. 

Но
человеческая мысль не может стоять на месте, и Пьер, будучи счастливым
семьянином и отцом нескольких детей, снова начинает интересоваться политикой,
задумывает изменить государственный строй и основывает, используя свои связи по
масонской ложе, некое общество, которому суждено положить начало движению
декабристов. Эту деятельность Толстой безоговорочно осуждает, считая
невозможным исправить как-то действия какого-то ни было правительства, ибо все
правительства, по его мнению, одинаковы вредоносны и в лучшем случае
бесполезны. Когда Наташа спрашивает мужа, одобрил ли бы его деятельность Платон
Каратаев, зная, что простосердечный, бесхитростный крестьянин остается навсегда
для Пьера эталоном мудрости и нравственности, то Пьер, подумав, замечает, что
Каратаев его новых исканий не одобрил бы, но одобрил бы их семью. 

Так
Толстой приходит в эпилоге к той теме, которая некогда послужила для него
исходной – вспомним, что вся эпопея первоначально задумывалась как роман о
декабристах. Когда мы с умилением и успокоением смотрим на счастливую семью
Пьера и Наташи в эпилоге романа, автор уже исподволь подводит нас к новым
перипетиям в жизни своих героев. Очевидно, Пьер и присоединившийся к нему в споре
против Николая Денисов примут непосредственное участие в организации восстания,
и Наташе, беззаветно преданной своему мужу, наверное, суждено будет ехать за
ним в Сибирь.