В. Г.
БЕЛИНСКИЙ
Автор
“Обыкновенной истории” поэт, художник, и
больше ничего. Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается
к идеалу чистого искусства. У Гончарова нет ничего, кроме таланта. К
особенностям его таланта принадлежит необыкновенное мастерство рисовать женские
характеры. Он никогда не повторяет себя, ни одна его женщина не напоминает
собою другой, и все, как портреты, превосходны. Что общего между грубой и злой,
но по-своему способной к нежным чувствам Аграфеной и между светской женщиной,
мечтательной и с расстроенными нервами? И каждая из них в своем роде
мастерское, художественное произведение. Мать молодого Адуева и мать Наденьки —
обе старухи, обе очень добры, обе очень любят своих детей и обе равно вредны
своим детям, наконец, обе глупы и пошлы. А между тем это два лица совершенно
различные: одна барыня провинциальная старого века, ничего не читает и ничего
не понимает, кроме мелочей хозяйства; другая барыня столичная, которая читает
французские книжки, ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства. Что общего
между этою живою, ветреною, своенравною и немножко лукавою Наденькою и тою
спокойною по наружности, по пожираемою внутренним огнем Лизою? Тетка героя
романа — лицо вводное, мимоходом очерченное, но какое прекрасное женское лицо!
Как хороша она в сцене, оканчивающей первую часть романа! Женщины г. Гончарова
— живые, верные действительности создания. Это новость в нашей литературе.
Обратимся
к двум главным мужским лицам романа — молодому Адуеву и его дяде, Петру
Иванычу. Говорят, тип молодого Адуева — устарелый; говорят, что такие характеры
уже не существуют на Руси. Нет, не перевелись и не переведутся никогда такие
характеры, потому что их производят не всегда обстоятельства жизни, но иногда
сама природа. Родоначальник их на Руси — Владимир Ленский, по прямой линии
происходящий от гетевского Вертера. В нем есть чувство деликатности и приличия:
если б он сделал хорошую привычку рассуждать о том, что всего ближе к нему, он
пораздумался бы о темном чувстве, которое заставило его въехать в трактир, а не
прямо на квартиру дяди, ж скоро понял бы, что нет никаких причин ожидать от
дяди другого приема, кроме как разве равнодушно-ласкового, и что нет у него
никаких прав на жительство у него в квартире. Но, к несчастию, он привык рассуждать
только о любви, дружбе я других высоких и далеких предметах и потому явился к
дяде провинциялом с ног до головы. Исполненные ума и здравого смысла слова дяди
ничего не растолковали ему, а только произвели на него тяжелое и грустное
впечатление и заставили его романтически страдать. Он был трижды романтик — по
натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между тем как и одной из этих
причин достаточно, чтоб сбить с толку порядочного человека и заставить его
наделать тьму глупостей. Полное изображение характера молодого Адуева надо
искать в его любовных похождениях. В них он весь, в них он представитель
множества людей, похожих на него, как две капли воды, и действительно
обретающихся в здешнем мире. 
Эта
порода людей, которых природа с избытком наделяет нервическою
чувствительностью, часто доходящею до болезненной раздражительности (susceptibility). Они рано
обнаруживают тонкое понимание неопределенных ощущений и чувств, любят следить
за ними, наблюдать их и называют это — наслаждаться внутреннею жизнью. Поэтому
они очень мечтательны и любят или уединение, или круг избранных друзей, с
которыми бы они могли говорить о своих ощущениях, чувствах и мыслях, хотя
мыслей у них так же мало, как много ощущений и чувств. Вообще они богато
одарены от природы душевными способностями, но деятельность их способностей
чисто страдательная. Это они называют жить высшею жизнью, недоступною для
презренной толпы. От природы они очень добры, симпатичны, способны к
великодушным движениям; но как фантазия в них преобладает над рассудком и
сердцем, то они скоро доходят до сознательного презрения к “пошлому здравому
смыслу”; сердце их скоро скудеет любовью, и они делаются ужасными эгоистами и
деспотами, сами того не замечая, а напротив того, будучи добросовестно
убеждены, что они самые любящие и самоотверженные люди. Так как в детстве они
удивляли всех ранним и быстрым развитием своих способностей — естественно, что
они были захвалены с ранних лет и сами о себе возымели высокое понятие. Природа
и без того отпустила им самолюбия гораздо больше, нежели сколько нужно. Но
самолюбие в них бывает всегда так замаскировано, что они добросовестно не
подозревают его в себе, искренно принимают его за гениальное стремление к
славе, ко всему великому, высокому и прекрасному. Они долго бывают помешаны на
трех заветных идеях: это — слава, дружба и любовь. Им и в голову не приходит,
что кто считает себя равно способным ко всем поприщам славы, тот неспособен ни
к какому. 
Поэзия
—  вот они бросаются к ней со всего размаху и, еще ничего не сделавши, в мечтах
своих украшают себя огненным ореолом поэтической славы. Главное их заблуждение
состоит еще не в нелепом убеждении, что в поэзии нужен только талант и
вдохновение, что кто родился поэтом, тому ничему не нужно учиться, ничего не
нужно знать. Нет, главное и гибельное их заблуждение состоит в том, что они
уверили себя в своем поэтическом призвании, как в непреложной истине, срослись
с этою несчастною мыслию, так что разочароваться в ней — значит для них
потерять всякую веру в себя и в жизнь и в цвете лет сделаться паралитическими
стариками. Обыкновенно романтики придают страшную цену чувству, думают, что
только одни они наделены сильными чувствами, а другие лишены их, потому что не
кричат о своих чувствах. 
					







 Дружба
также дорого обходится романтикам. Всякое чувство, чтоб быть истинным, должно
быть прежде всего естественно и просто. Дружба иногда завязывается от сходства,
а иногда от противоположности натур; но, во всяком случае, она чувство
невольное, именно потому, что свободное; им управляет сердце, а .не ум и воля.
Друга нельзя искать, как подрядчика на работу, друга нельзя выбрать; друзьями
делаются случайно и незаметно; привычка и обстоятельства жизни скрепляют
дружбу. Этот-то род дружбы обожают романтики. Они дружатся по программе,
заранее составленной, где с точностью определены сущность, права и обязанности
дружбы; они только не заключают контрактов с своими друзьями. Им дружба нужна,
чтоб удивить мир и показать ему, как великие натуры в дружбе отличаются от
обыкновенных людей, от толпы. 
Любовь
обходится им еще дороже, потому что это чувство само по себе живее и сильнее
других. Обыкновенно любовь разделяют на многие роды и виды; все эти разделения
большей частью нелепы, потому что наделаны людьми, которые способнее мечтать и
рассуждать о любви, нежели любить. Прежде всего разделяют любовь на
материальную, или чувственную, и платоническую, или идеальную, презирают первую
и восторгаются второй… Человек не зверь и не ангел; он должен любить не
животно и не платонически, а человечески. Родов любви также много, как много на
земле людей, потому что каждый любит сообразно с своим темпераментом,
характером, понятиями и т. д. И всякая любовь истинна и прекрасна по-своему,
лишь бы только она была в сердце, и еще в голове. Но романтики особенно падки к
головной любви, им любовь нужна не для счастья, не для наслаждения, а дли
оправдания на деле своей высокой теории любви. Однако ж в любви молодого Адуева
к Наденьке было столько истинного и живого чувства; природа заставила на время
молчать его романтизм, но не победила его. Наденька была умнее его, а главное
попроще и естественнее. Любя, он хотел быть театральным героем. Он скоро все
переболтал с Наденькой о своих
чувствах, пришлось повторять старое, а Наденька хотела, чтоб он занимал не
только ее сердце, но и ум, потому что она была пылка, впечатлительна, жаждала
нового; все привычное и однообразное скоро наскучало ей. Но к этому Адуев был
человек самый неспособный в мире, потому что собственно его ум спал глубоким и
непробудным сном: считая себя великим философом, он не мыслил, а мечтал, бредил
наяву. 
Но
вот мало-помалу он перешел от мрачного отчаяния к холодному унынию и, как
истинный романтик, начал щеголять и кокетничать “своею нарядною печалью”. 
Адуев
требует любви вечной, не понимая того, что чем любовь живее, страстнее, чем
ближе подходит она под любимый идеал поэтов, тем кратковременное, тем скорее
охлаждается и переходит в равнодушие, а иногда и в отвращение. Но вот судьба
послала нашему герою именно такую женщину, то есть такую же, как он, испорченную,
с вывороченным наизнанку сердцем и мозгом. Сначала он утопал в блаженстве, все
забыл, все бросил, с утра до поздней ночи просиживал у ней каждый день. В чем
же заключалось его блаженство? В разговорах о своей любви. Но наш герой не
хотел знать законов сердца, природы, действительности, он сочинил для них свои
собственные, он гордо признавал существующий мир призраком, а созданный его
фантазией призрак — действительно существующим миром. Назло возможности он
упорно хотел оставаться в первом моменте любви на всю жизнь свою. Однако ж
сердечные излияния с Тафаевой скоро начали утомлять его, Тафаева начала
смертельно надоедать ему своей привязчивой любовью; он начал тиранить ее самым
грубым и отвратительным образом за то, что уже не любил ее. Измучивши бедную женщину
самым варварским образом, взваливши на нее всю вину в несчастии, в котором он
был виноват горазда больше ее, — он решился, наконец, сказать себе, что он ее
не любит и что ему пора покончить с ней. Таким образом, его глупый идеал любви
был вдребезги разбит опытом. 
Он
сам увидел свою несостоятельность перед, любовью, о которой мечтал всю жизнь
свою. Он увидел ясно, что он вовсе не герой, а самый обыкновенный человек, хуже
тех, кого презирал. Это открытие словно громом прошибло его, но не заставило его
искать примирения с жизнью. Он впал в мертвую апатию и решился отомстить за
свое ничтожество природе и человечеству. 
Последняя
его любовная история гадка. Он хотел погубить бедную страстную девушку, так, от
скуки, и не мог бы в этом покушении оправдаться даже бешенством чувственных
желаний, хотя и это плохое оправдание, особенно когда есть для этого путь более
прямой и честный. Отец девушки дал ему урок, страшный для его самолюбия: он
обещал поколотить его; герой наш хотел с отчаяния броситься в Неву, но струсил.
Он
приехал в деревню живым трупом; нравственная жизнь была в нем совершенно
парализована; самая наружность его сильно изменилась, мать едва узнала его.
Ласки и угождения матери скоро стали ему в тягость. Места — свидетели его
детства — расшевелили в нем прежние мечты, и он начал хныкать о их невозвратной
потере, говоря, что счастье в обманах и призраках. Но опыт достаточно показал
ему, что все его несчастия произошли именно оттого, что он предавался обманам и
мечтам — все несчастия его произошли оттого, что, будучи обыкновенным
человеком, он хотел разыграть роль необыкновенного. 
Эпилог
начинается через четыре года после вторичного приезда нашего героя в Петербург.
На сцене Петр Иваныч. Петр Иваныч по-своему человек очень хороший; он очень
умен, потому что хорошо понимает чувства и страсти, которых в нем нет и которые
он презирает; существо вовсе не поэтическое, он понимает поэзию в тысячу раз
лучше своего племянника; он эгоист, холоден по натуре, неспособен к
великодушным движениям; не только не зол, но положительно добр. Он честен,
благороден, не лицемер, не притворщик, на него можно положиться, он не обещает,
чего не может или не хочет сделать, а что обещает, то непременно сделает. Героя
романа мы не узнаем в эпилоге: это лицо вовсе фальшивое, неестественное. Его
романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными
людьми. Придуманная автором развязка романа портит впечатление всего этого
прекрасного произведения, потому что она неестественна и ложна. В эпилоге
хороши только Петр Иваныч и Лизавета Александровна до самого конца; в отношении
же к герою романа эпилог хоть не читать…