Дипломная работа
на тему:
«Либеральная мысль в Российской империи во
второй половине XIX века»
Введение
Либерализм
как идеология и общественно-политическое движение сыграл решающее значение в
становлении современного мира таким, каким мы видим этот мир сейчас. Идеология,
какой бы она ни была, представляет собой одну из наиболее влиятельных форм
политического сознания, воздействующую на содержание властных отношений и имеет
в своей доктрине огромный преобразующий потенциал, который действительно трудно
переоценить. Неслучайно во всех странах мира к идеологическим вопросам всегда
относились с повышенным вниманием. Именно идеология либерализма во многом
создала западное общество, о котором на протяжении всей российской истории так
яростно спорили российские интеллектуалы, общество, на которое мы вольно или
невольно равняемся. Предпосылками возникновения западного общества, названного Карлом
Поппером «открытым», является мировоззренческий рационализм, признание
самоценности человеческой личности, проявляющееся в гарантиях как гражданского
равенства и права собственности, так и политических прав. Признание прав
человека не только на политическую свободу, но и на достойное существование
закреплено в концепции социального правового государства, которая получает
распространение в странах Запада, по крайней мере, со второй половины XIX века [13, стр. 3].
Соответственно ведущими политическими идеями либерализма были и остаются
правовое равенство граждан, договорная природа государства, а также в более позднее
время, сформировавшееся убеждение о равноправии соперничающих в политике
«профессиональных, экономических, религиозных, политических ассоциаций, ни одна
из которых», не может иметь «морального превосходства и практического
преобладания над другими». С момента своего возникновения либерализм отстаивал
критическое отношение к государству, принципы высокой политической
ответственности граждан, религиозную веротерпимость и плюрализм, идею
конституционализма [23, стр. 289]. Несомненно, что эти нормы в своей
совокупности образуют либеральную систему ценностей, формирование которой
является важным фактором в деле модернизации традиционных обществ, переходе к
открытому обществу [13, стр. 3].
					







В
императорской России одной из альтернатив либерализму был консерватизм – официальная
идеология верховной власти. Консерватизм как политическая идеология являет
собой не только систему охранительного сознания, предпочитающую прежнюю или
существующую систему правления (независимо от ее целей и содержания) новой, но
и весьма определённые ориентиры и принципы политического участия, отношения к
государству, социальному порядку и. т.д.
Их система
воззрений базировалась на приоритете преемственности перед инновациями, на
признании незыблемости естественным образом сложившегося порядка вещей,
предустановленной свыше иерархичности человеческого сообщества, а стало быть, и
привилегией известных слоев населения.
По их мнению,
сохранение прошлого способно снять всё напряжение настоящего и потому должно
рассматриваться как моральный долг по отношению к будущим поколениям. Понятно,
что такие принципы отрицали оптимизм либеральной идеологии относительно
общественного прогресса, тот дух индивидуальной свободы, который, с точки зрения
консерваторов, разрушал целостность человеческого сообщества [23, стр. 291].
В известной степени консерватизм и либерализм находились в состоянии борьбы на
протяжении всего XIX столетия и начала XX века.
Политической
науке известно такое понятие, как идеологический дискурс.
Под
идеологическим дискурсом понимают реальное сосуществование и постоянное
взаимодействие разнообразных идеологических течений. С содержательной точки
зрения он предполагает целый спектр возможных вариантов духовного взаимодействия:
от взаимного дистанцирования идеологий до их объединения и соответствующего
синтеза тех или иных идеалов, норм, политических требований и прочих своих
элементов. Причём как в мировом или, предположим, региональном масштабе, так в
рамках отдельно взятой страны могут складываться самые разнообразные и
противоречивые тенденции идеологического диалога [23, стр. 301]. Так, в
Российской империи XIX века сложился особый идеологический
феномен, получивший наименование «консервативный либерализм». Научная новизна
проблемы состоит в выявлении соотношения консерватизма и собственно либерализма
в этом причудливом идеологическом образовании.
Сложности процесса становления
либерализма в России во многом обусловлены особенностями исторического развития
страны. В силу ряда причин ведущую роль во всех сферах русской жизни играло
государство, в то время как общественные институты находилились в зачаточном
состоянии. В России не сложилась аристократия, отстаивающая свои сословные
права. До середины XVIII в. даже дворянская собственность не
была гарантирована от возможности произвольных конфискаций. Крепостническая
система являлась мощным препятствием для формирования гражданского равноправия [13, стр. 4]. Но всё же и на этом
объективном фоне либеральная мысль в России была представлена как в
деятельности либеральной бюрократии, которая сыграла огромное значение в деле
либерализации российских реалий проводя реформы сверху, так и в трудах видных
публицистов и учёных. Либеральная мысль в российских условиях не стояла на месте,
а эволюционировала во времени, хотя и своеобразно.
В данной работе либеральная
мысль рассматривается на протяжении всей второй половины XIX века, разумеется, в контексте всей
российской истории.
Таким образом, объектом
данного исследования является либеральная идеология, а предметом – эволюция
либеральной мысли в России второй половины XIX века.
Основными историческими
источниками по данной теме являются авторские работы ведущих теоретиков
российского либерализма XIX века А.Д. Градовского,
К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина.
Из научных работ А.Д. Градовского
для нас представляют интерес следующие его статьи: «О современном направлении
государственных наук», «Общество и государство», «Государство и прогресс»,
«История местного управления в России»
В работе «О современном
направлении государственных наук» автор даёт анализ причинам разрыва между
политической наукой и политической практикой, отмечает негативное влияние этого
разрыва. Он отмечает, что «наука, не имеющая доступа к практическим вопросам
государственной жизни, кидается в область утопии; из полезной общественной силы
она делается элементом разрушительным», «общество, не участвующее в
государственной жизни не в силах сдерживать утопических стремлений и делается
их жертвою» [3, стр. 24],
«когда мы с этой же точки зрения говорим, что общество должно участвовать в
государственных делах, это значит, что государство должно отказаться от
некоторых своих прав в пользу общества, которое как бы завоёвывает их от
государства» [3, стр. 26]. Этот источник представляет для нас интерес
тем, что в нём даётся теоретическое обоснование возможности участия общества в
государственных делах при абсолютной монархии.
В работе «Общество и
государство» А.Д. Градовский критикует договорную теорию происхождения
государства, даёт разбор иных вопросов теории государства и права, но для нас
представляет важность одна из глав этой работы, а именно «Либерализм и
социализм». Половина этой обширной главы посвящено подробному анализу
либеральной доктрины в её историческом развитии. Показаны исторические корни
либерализма, преимущественно на примере французской истории, отмечается, что
либерализм был доктриною просвещённых средних классов европейского общества,
желавших сбросить с себя и с народа бремя абсолютизма. А.Д. Градовский
пишет о космополитичности либерализма. «В понятие общечеловеского пропадали не
только маркизы, герцоги, графы, бароны, прелаты, крестьяне, мастера и
подмастерья, но и французы, немцы, турки, индусы, негры и готенготы» [4, стр. 36]. По мнению А.Д. Градовского,
задача либерализма состоит в том, чтобы напоминать об естественных правах
человека, изложить их в точных формулах. «Всё, что нарушает или стесняет
свободу человека противно природе человека, попирает права разума и природы.
Свобода одного ограждается только свободою другого; за этою границею она
переходит в произвол и насилие» [4, стр. 40]. С консервативных
позиций критикуется оборотная сторона либерализма – атомизация общества. В
работе даётся также подробный анализ социалистической доктрины, которая
подвергается критике. Безусловно, указанный труд А.Д. Градовского помогает
уяснить представление российских либералов о собственной идеологии, и других
идейных течениях рассматриваемого времени.
В статье «Государство и
прогресс» А.Д. Градовский анализирует взгляды известного деятеля Великой
французской революции Филиппа Бюше. Подробно излагая работы Бюше, автор делится
с читателем и своими мыслями. Вот они-то и представляют для нас научный интерес.
В своей работе известный либеральный профессор предстаёт перед нами как
консерватор, защитник и поборник традиций. Он пишет о том, что «охранение своих исторически выработанных
идей, передача из рода в род великих национальных целей – вот истинное
назначение общества». Он считает правительство, а не общество двигателем прогресса.
Все эти и другие мысли А.Д. Градовского, высказанные в указанной статье, очень
важны для понимания сущности консервативного либерализма.
«История местного управления в
России» – известная научная работа А.Д. Градовского, состоящая из трёх
глав: «государство и провинция», «общественные классы в России XVI и XVII века», «административное деление и местное управление в России XVI и XVII века». Исходя из предмета и объекта данного исследования, для нас
представляет интерес только глава «Государство и провинция», в которой доказывается
необходимость местного самоуправления для лучшего управления государством в
целом. Работа помогает уяснить отношение А.Д. Градовского к институту
местно самоуправления в пореформенной России.
Из публицистических работ А.Д. Градовского
выделим только две: «Надежды и разочарования» и «Реформы и народность».
В статье «Надежды и
разочарования» А.Д. Градовский полемизирует с противниками продолжения и
углубления Великих реформ 60–70 годов XIX
столетия. Это статья важна для нас тем, что позволяет понять не только
отношение либералов к последствиям Великих реформам, но и их аргументы, которые
они выдвигали в защиту своего требования продолжения реформ.
В статье «Реформы и
народность» А.Д. Градовский утверждает, что правительству следует искать
опору в земствах, всемерно поощрять земство с целью противостоять революционерам-социалистам.
А.Д. Градовский защищает в своей статье либералов от нападок
консервативных публицистов, которые обвинили первых в антинародности и в поддержке
революционеров. Статья важна тем, что показывает отношение либералов к
консерваторам и революционерам.
Другими источниками по данной
теме являются работы Б.Н. Чичерина.
В своей статье «Различные виды либерализма»
Б.Н. Чичерин подчёркивает, что без свободы нельзя обойтись в
«благоустроенном государстве» и что «человек – не средство для чужих целей, он
сам абсолютная цель». Автор выделяет три разновидности либерализма: уличный
либерализм, для представителей которого характерна нетерпимость к иному мнению
и популизм, оппозиционный либерализм, характеризующийся односторонностью оценок,
и охранительный либерализм, сущность которого состоит в примирении начала
свободы с началами власти. Симпатии либерального автора всецело на стороне
охранительного либерализма. Интересно отметить, что именно в этой своей статье Б.Н. Чичерин
выдвинул свой известный лозунг «либеральные меры – сильная власть», дав ему
подробное обоснование. Данная работа Б.Н. Чичерина, безусловна, важна для понимания
сущности консервативного либерализма.
Другой важной для нас работой Б.Н. Чичерина
является статья «Конституционный вопрос в России», написанная после
русско-турецкой войны 1877–1878 года и последующего снижения налоговых
поступлений. В своей работе он выступает против идей демократического цезаризма
(«равенство бесправия – худший из всех возможных общественных порядков») и
ратует за начало введения конституционных форм правления («самодержавие,
которое везде играет роль воспитателя юных народов, не соответствует уже эпохи
их зрелости»). Работа важна для нас тем, что, во-первых, показывает эволюцию взглядов
Б.Н. Чичерина по конституционному вопросу, во-вторых, показывает отношение
Б.Н. Чичерина к сословным привилегиям дворянства.
Безусловно, фундаментальной
работой является научный труд Б.Н. Чичерина «Собственность и государство».
Здесь Чичерин опровергает те крайние точки зрения на роль государства в жизни
общества и отдельного человека, которые были особенно популярны в его эпоху. В
своей работе, посвященной критике концепций социализма и марксизма, Чичерин обращается,
прежде всего, к экономической стороне жизни общества и понятию «собственности».
Наперекор всем требованиям, сводящимся к убеждению в необходимости радикального
вмешательства государства в структуру отношений собственности, либеральный
автор отстаивает идею полной свободы экономических отношений, подлежащих
ограничению в самой минимальной степени (с современных позиций, можно
констатировать, что автор стоит на радикальных позициях экономического
либерализма). Можно также сказать, что книга «Собственность и государство»
стала первым капитальным опровержением философской и экономической теорий
социализма и коммунизма в русской философской традиции.
Важным историческим источником
является совместно написанное К.Д. Кавелиным и Б.Н. Чичериным «Письмо
к издателю» (А.И. Герцену). В этом письме два известных российских
либерала пытаются доказать А.И. Герцену, что в России нет почвы для
революции, как и необходимости в ней: «русские люди всё-таки бунтовать не
станут, потому что нет у нас бунтовщиков». В письме, написанном до отмены
крепостного права, предложена программа-минимум российского либерализма на тот
момент: «мы думаем о том, как бы освободить крестьян без потрясения всего
общественного организма, мы мечтаем о введении свободы совести в государстве,
об отменении или, по крайней мере, об ослаблении цензуры». Большое внимание в
письме уделено критике социалистических идей, которых придерживался А.И. Герцен.
Указанный источник позволяет прояснить отношение либералов к
социал-демократическому лагерю.
Из творческого наследия
К.Д. Кавелина наибольший интерес представляет работа «Дворянство и
освобождение крестьян», написанная уже после крестьянской реформы. К.Д. Кавелин
отмечает, что крестьянской реформой остались недовольны и крестьяне, и дворяне,
но считает, что это недовольство должно пройти. Осознавая критическое положение
дворянства после отменены крепостного права, автор пытается дать свой ответ на
вопрос: что же станет теперь с дворянством? Прогноз либерального идеолога был
следующим: дворянство трансформируется в класс земледельцев и постепенно
сравняется во всех гражданских правах с прочими сословиями. Признаком
принадлежности к высшему сословию станут не рождение и пожалование, а наличие
крупного землевладения, таким образом «высшее сословие будет продолжением и
завершением низшего, а низшее – служить питомником, основанием и исходною
точкою для высшего». К.Д. Кавелин предупреждает дворян о недопустимости
сословного эгоизма: «исключительность, привилегии, узкий, близорукий эгоизм –
вот подводные камни, о которых разбились и разрушились высшие сословия в
большей части государств». В своей работе К.Д. Кавелин пишет также о
недопустимости принятия «дворянской конституции», в тоже же время, считая, что
недворянская конституция просто невозможна из-за низкого уровня образования
большинства населения. Данный исторический источник позволяет выяснить позицию К.Д. Кавелина
по сословному и конституционному вопросу.
Исторические взгляды К.Д. Кавелина
можно проследить по трём его работам: «Взгляд на юридический быт древней
России», «Краткий взгляд на русскую историю», «Мысли и заметки о русской
истории». Эти работы можно охарактеризовать сразу все вместе, так как,
высказанные в них мысли идентичны. К.Д. Кавелин сравнивает исторические
пути Европы и России, отмечает своеобразие российской истории, но делает заключение
о принадлежности русского народа к европейской семье. Цель российской и
европейской истории общая – безусловное признание прав и достоинства человека. В
работах рассматриваются все исторические периоды, рисуется картина закрепощения
и раскрепощения сословий. Основное внимание в работах уделено фигуре Петра I, который выразил собою стремление прогрессивного
меньшинства, которое тяготилось бытом тогдашнего времени, и стоял в его главе.
Но эпоха петровских реформ наступила, по Кавелину, не внезапно, она была
подготовлена всей предыдущей историей. Можно сказать, что Кавелин восхищается
Петром I и его вкладом в отечественную историю.
В советское время по вполне
понятным причинам либеральная мысль в Российской империи второй половины XIX столетия не исследовалась в полной мере, даже более того в
достаточной мере. Было написано огромное количество монографической литературы,
посвященной социалистической мысли (так называемому революционно-демократическому
лагерю), а монографии, касающиеся либеральной проблематике можно сосчитать по
пальцем двух рук. К сожалению, в постсоветском периоде количество выпущенных
монографий не изменило ситуацию кардинальным образом.
К
общетеоретическим работам, посвящённым российскому либерализму XIX столетия относится монография В.В. Ведерникова,
В.А. Китаева, А.В. Луночкина «Конституционный вопрос в русской либеральной
публицистике 60–80-х гг. XIX века». В
монографии характеризуются взгляды крупнейших идеологов российского либерализма
1860–1880-х годов по вопросам конституционных преобразований, прослеживаются
изменения, которые произошли в понимании либералами проблемы ограничения
самодержавия в России. Авторы подчёркивают, что пока либералы видели в неограниченной
монархии надёжный инструмент разрешения социальных противоречий, но политика
ограничения уже проведённых реформ, недоверие правительства к общественной
инициативе разрушали надежду на возможность либеральных преобразований в
условиях господства авторитарного режима. По мнению авторов, это не могло не
вести к изживанию в либеральной среде иллюзий относительно реформаторских
возможностей бюрократического самодержавия и к преодолению скепсиса в отношении
идеи представительства.
Другой
общетеоретической работой является монография В.А. Китаева «От фронды к
охранительству. Из истории русской либеральной мысли 50–60 годов XIX века», выпущенная издательством «Мысль» в
1972 году. В этой монографии освещены следующие ключевые проблемы: «западники в
либеральном движении середины 50-х годов XIX века», «государство и государственное устройство в системе
историко-политических взглядов западников», проблема сословно-классовых
отношений и крестьянский вопрос в воззрениях либералов, «западники и
революционная демократия». Предпочтение отдается революционной демократии.
По новому
освещается либерализм и его роль в политической жизни XIX века в работе А.В. Оболонского «Драма российской
политической истории: система против личности». (Москва. Институт государства и
права РАН. 1994 г.) В этой работе подчёркивается персоноцентризм
либеральной идеологии, в отличие от системацентризма социалистической доктрины
и российского консерватизма. Либеральный курс рассматривается как нереализованная
альтернатива имперской и советской систем власти. По мнению автора,
последовательное воплощение либеральной программы в действительность, должно
было размыть самую основу существующего порядка, в корне изменить принципы
взаимоотношений в российском обществе, поскольку менялись его главные
компоненты: в общественной морали различные модификации традиционализма
постепенно должны были уступить этике индивидуализма, стал бы вырабатываться
новый тип политической культуры, в котором развивались бы иные, не
деспотические, а либеральные стереотипы политического поведения, наконец,
модернизировалась бы шкала социальных ценностей. Однако, режим не проявил
достаточной гибкости, а давление на него либеральных кругов общества оказалось
слишком слабым.
Общетеоретические
проблемы затронуты и в монографии А.Н. Верещагина «Земский вопрос в
России: политико-правовые отношения» Работа выпущена издательством «Международные
отношения» в 2002 году. Автор подробно освещает взгляды либеральных теоретиков
Кавелина, Чичерина, Градовского по ряду ключевых тем: по вопросу о местном
самоуправлении, по конституционному вопросу, по вопросу о правах человека, по
вопросу сословных отношений. А.Н. Верещагин подчёркивает, что главной
точкой опоры для либерализма была сама верховная власть, к которой и
апеллировали либеральные теоретики, по мысли которых единение власти и общества
должно произойти в сфере местного самоуправления. Автор не только освещает
концепции местного самоуправления, но и анализирует их, указывая сильные и
слабые стороны.
К
общетеоретическим работам можно также отнести монографию В.Д. Зорькина
«Чичерин: из истории политической и правовой мысли» (Москва, «Юридическая
литература», 1984 год). Кратко характеризуя жизненный и творческий путь Б.Н. Чичерина
(в первой главе) автор основное внимание уделяет разбору теоретических концепций
либерально настроенного профессора. Рассматриваются две таких концепции: учение
Б.Н. Чичерина о праве и государстве (глава II). Отмечается, что Б.Н. Чичерин выступал с резкой критикой
позитивистской теории государства и права и строил свою политико-правовую
философию на основе неогегельянства. Указывается отличие подходов Гегеля и
Чичерина, рассматриваются взгляды Б.Н. Чичерина по самым различным
вопросам теории государства и права (развитие государственности, исторические
пути России и Запада, формы государственного устройства). В последней главе В.Д. Зорькин рассматривает
применимость политических идеалов Б.Н. Чичерина к российской
действительности.
Среди работ,
рассматривающих либерализм не с общетеоретических позиций, а в контексте эпохи,
«духа времени», в системе взаимодействия людей разных взглядов можно выделить
монографию С.С. Секиринского и В.В. Шелохаева «Либерализм в России:
очерки истории (середина XIX века – начало
XX века)», увидевшую свет в 1995 году. Авторы
стремились проследить эволюцию отношений либерализма с властью и обществом в
динамике поколений и судеб видных деятелей либерального склада, раскрыть
характер взаимодействия разных слагаемых либеральной традиции на этапе её
становления во второй половине XIX столетия и
показать либерализм как относительно целостное явление оппозиционной культуры в
начале XX столетия. В работе делается попытка
раскрыть логику взаимодействия либеральной идеи с общественно-политической
реальностью имперской России. Монография представляет собой серию очерков по
истории. Первый раздел, посвященный XIX веку,
состоит из трёх глав: «Дворянская вольность и царская служба: наследие Петра
против учений Монтескье и Констана», «Либеральная автократия: от идеи к
воплощению», «Самодержавие и либералы после освобождения».
Примерно такой же подход,
только в плохом исполнении, можно увидеть в монографии под общей редакцией Б.С. Итенберга
«Революционеры и либералы». Работа выпущена издательством «Наука» к столетию со
дня рождения историка Б.П. Козьмина и выдержана в официальном
идеологическом ракурсе советской эпохи. Это несколько бросается в глаза, так
как работа написана в 1990 году, то есть за год до крушения советской системы.
Ветры перемен этой монографии не коснулись, и это хорошо видно по редакционной
статье Б.И. Итенберга «Революционеры и либералы в пореформенной России»,
где автор отказывает либерализму в праве на самостоятельное звучание,
рассматривает его как жалкое подобие то революционеров – социалистов, то
консерваторов. Работа посвящена как революционерам, так и либералам и в
основном затрагивает частные вопросы, например, статья Е.А. Дудзинской
посвящена общественно-политической деятельности А.И. Кошелева в
пореформенное время, А.С. Нифонтова рассматривает письма русского посла Н.А. Орлова
в 1959–1865 годах, а В.Я. Гросул пишет о том, как газета «Общее дело»
смотрит на события в юго-восточной Европе в 80-ые годы XIX века.
Безусловно,
интересной работой является монография эмигрантского историка В.В. Леонтовича «История либерализма в
России (1762–1924)». В своей монографии автор делает акцент на анализе того,
как либеральная идея выражалась, преломляясь в деятельности российских
императоров. Таким образом, автор обращает наше внимание не столько на саму
систему идей, а, сколько на то, как эти идеи выражаются в конкретной политике.
Особенность позиции автора заключается в том, что он считает настоящим
либерализмом лишь либерализм консервативный. В.В. Леонтович полагает, что
либерализм должен решительно предпочитать просвещенный абсолютизм революционной
диктатуре.
Среди работ,
посвященных персоналиям, хотелось бы выделить монографию «Российские либералы»
под редакцией Б.С. Итеберга и В.В. Шельхаева, выпущенная в 2001 году
издательством «Росспэн». В работе представлена галерея российских либералов XIX и начала XX века. В целом в указанном научном труде делается акцент не на
идеологические воззрения того или иного либерального автора (хотя эти воззрения
и освещаются), а на его биографию и деятельность. В работе освещена жизнь и
деятельность таких либералов, как Александр Иванович Тургенев, Константин
Дмитриевич Кавелин, Борис Николаевич Чичерин, Александр Дмитриевич Градовский,
Владимир Александрович Черкасский, Андрей Николаевич Бекетов, Николай Андреевич
Белоголовый. В разделах, посвященных К.Д. Кавелину, Б.Н. Чичерину, А.Д. Градовскому
подробно изложены их идеологические воззрения, их оценки политической ситуации
в Российской империи. В монографии освещены и либеральные деятели первой
четверти XX века.
В «Новом
издательстве» в 2004 году в рамках проекта «Либеральная миссия» вышла подобная
предыдущей монография «Российский либерализм: идеи и люди». Её составитель
известный политолог Алексей Кара-Мурза. В монографии освещены биографии и
взгляды М.М. Сперанского, А.И. Тургенева, Т.Н. Грановского, А.А. Краевского,
И.С. Аксакова, А.И. Кошелева, К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина,
К.Н. Романова, А.В. Головнина, Д.Н. Замятнина, А.И. Васильчикова,
А.В. Никитенко, Н.А. Белогового, В.А. Гольцева, М.И. Венюкова,
М.М. Стасюлевича, В.О. Ключевского, а также либеральные деятели
первой четверти XX века. Как нетрудно увидеть, в список
либералов включены славянофилы и представители либеральной бюрократии, включая
князя Константина Николаевича Романова.
Таким
образом, исходя из анализа источников и литературы, мы можем выделить цель и
поставить задачи для данного исследования.
Цель данной
выпускной квалификационной работы проследить эволюцию российской либеральной
мысли во второй половине XIX века.
Следовательно, её задачами являются:
1) выявить соотношение консерватизма и
собственно либерализма в идеологическом феномене «консервативный либерализм»
2) выявить
место и роль либерализма в общественно-политической борьбе второй половины XIX века
3) выявить
отличительные черты российского либерализма в указанном хронологическом
периоде.
1. Консервативный либерализм.
Сравнительный анализ взглядов К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина и А.Д. Градовского
Особенность российского
либерализма во второй половине XIX столетия
заключается в его близости к российскому консерватизму. Российский либерализм
не был классическим в западноевропейском понимании, а представлял собой синтез
западноевропейских идей с элементами консервативной идеологии тогдашней России.
Поэтому многие исследовали, изучающие данную проблематику, предпочитают
употреблять вместо выражения «либеральная мысль» другую дефиницию
«либерально-консервативная мысль». Консервативный либерализм был своеобразным
идеологическим феноменом в российской истории и стал предтечей российского
классического либерализма первой половины XX столетия.
В советской историографии
российских либералов зачастую называли западниками. Конечно, этот термин имеет
право на существование, но нельзя забывать, что термин «западники» не во всей
полноте показывает убеждения и мировоззрение людей, к которым он применяется.
Более того, он может ввести в заблуждение, так как можно подумать, что
российские либералы призывали к заимствованию всего западного без учёта
внутренней специфики Российской империи. Однако, это просто не так. Либералы во
второй половине XIX столетия всегда очень пристально
вглядывались в сущностные черты, как российской, так и европейской истории,
хотя действительно считали, что пути России и Запада, в конце концов,
пересекутся в одной точке. Вот почему в данной выпускной квалификационной
работе термин «западники» употребляется редко.
Либеральная мысль во второй
половине XIX столетия представлена в творчестве многих
авторов (А.И. Тургенева, К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина, А.Д. Градовского,
В.А. Черкасского, А.Н. Бекетова, Н.А. Белоголового, В.А. Гольцева,
М.И. Венюкова, М.М. Стасюлевича), однако в этом разделе она будет
рассматриваться только исходя из работ трёх самых видных российских либералов: К.Д. Кавелина,
Б.Н. Чичерина и А.Д. Градовского. Это объясняется тем, что именно эти
люди имели обширные научные и публицистические труды, которые позволяют
развёрнуто рассмотреть либеральную доктрину, прояснить либеральный взгляд по
целому ряду теоретических и практических вопросов. Все трое имели высокие
научные степени и звание профессора, отлично разбирались в вопросах истории и
теории государства и права, поэтому их взгляды отличает системность и
логичность, что, безусловно, облегчает решение тех задач, которые поставлены в
данной выпускной квалификационной работе.
Между этими видными либералами
существовали и теоретические разногласия, политические споры. Поэтому имеет
смысл изложить их взгляды по ключевым вопросам, показав при этом эволюцию этих
взглядов на протяжении второй половине XIX столетия.
1.1 Российские либералы об
абсолютной форме правления
1.1.1 К.Д. Кавелин об абсолютной форме правления
Как и
большинство либералов Кавелин не возражал в принципе против конституционной
монархии или республике как форм правления, но не считал их подходящими для
России своего времени. Давайте разберёмся почему же Кавелин считал, что для
России во второй половине XIX века больше
подходит абсолютная монархия?
Представительное
правление получало смысл только в том случае, считал Кавелин, если его
установлению предшествовала готовность общества к политической жизни. Иначе оно
превращается «в театральные декорации, в намалеванные кулисы, ничего не
значащие, ничего не стоящие». Конституционный порядок предполагал наличие
готовых элементов представительства в народе. Ничего подобного, по его мнению,
в России не было [13, стр. 12]. Для того чтобы доказать своё утверждение о
том, что страна не готова к конституции, ограничивающую волю монарха, Кавелин
обращается к рассмотрению двух главных сословий в России – дворянству и
крестьянству. Крестьянство, с точки зрения его готовности к конституционному
правлению, он характеризует самым нелицеприятным образом. «Что касается до масс
народа, – писал Кавелин, – то, конечно, никто, зная их хоть сколько-нибудь, не
сочтет их за готовый, выработанный элемент представительного правления. Дай
бог, чтоб эти безграмотные, большей частью бедные, не развитые массы, лишь со
вчерашнего дня вышедшие из рабства, сумели как следует пользоваться своими
гражданскими правами и тою скудною долею самоуправления, которая им
предоставлена законом» [6, стр. 155]. Оставалось дворянство. Но исключительно
дворянское представительство было неприемлемо для Кавелина так же, как и
участие в нем крестьянства. Идея дворянской конституции казалась ему
«немыслимой», противоречащей духу перемен в России.
Если бы такой
порядок и был установлен (что Кавелин считал маловероятным), он продержался бы
совсем недолго, так как враждебное основной массе народа, дворянство не могло
бы справиться с ролью политического сословия. «Дворянство материально
расстроено, политически стоит изолированно или враждебно с прочими классами, не
представляет ничьих интересов, кроме своих собственных, не составляет
стройного, органического сословия, не пользуется даже своими сословными
правами…» [6, стр. 156]. «При таких условиях представительное правление у
нас невозможно; мысль о нём не более как праздная мечта, отголосок раздражения
и страсти, не взвешивающей настоящего, глубокого смысла слов» [6, стр. 156]. Единственно
доступным пока и наиболее соответствующим возможностям дворянства поприщем было
местное самоуправление.
Деятельное
участие в земских учреждениях обещало, по мысли Кавелина, значительное
увеличение политического капитала дворянства, имело бы своим результатом
освобождение его от сословного эгоизма. Где, как ни в решении местных дел,
могли прийти к единству сословно-классовые интересы, должно было сложиться
верное представление о характере общественных нужд? Развитое местное
самоуправление представляло, таким образом, естественную и необходимую основу
конституционализма. «Пока земские учреждения не сложатся, – писал Кавелин, – не
принесут пользы стране, не выкажут понимания местных интересов и умения вести
их хорошо, до тех пор я не жду никакой хорошей перемены в центральном
управлении государством…» [19, стр. 126].
Итак, Кавелин
предпочитал неограниченную монархию конституционным переменам, не сулившим, как
ему казалось, ничего, кроме представительства с неизбежным перевесом
дворянства. Такая конституция явно не соответствовала требованиям момента.
Вместо того чтобы способствовать закреплению результатов крестьянской реформы и
стабилизации положения в стране, она, превратившись в орудие дворянской
реакции, могла привести только к новому взрыву народного недовольства [13, стр. 13].
Таким образом, представительное правление не могло по мысли либерального автора
принести России в условиях проведения Александром II радикальных реформ ничего позитивного.
После успешного
проведения Великих реформ позиция Кавелина осталась неизменной. Константин
Дмитриевич считал, что в России нет ответственных политических сил, способных
взять управление в свои руки. По его мысли им просто неоткуда было взяться. Он
писал А.Л. Корсакову в 1865 г.: «Самостоятельной церкви нет; аристократии,
городского сословия – и не бывало! Огромная, несметная масса мужиков, не
знающих грамоте, не имеющих даже зачатков религиозного и нравственного
наставления, да 150 т. дворянских семейств-землевладельцев, из которых почти
все взрослое мужское поколение находится в рядах бюрократии. Извольте тут найти
образовательных элементов в борьбе сословий, в противодействии слоев общества
всепоглощающей силе централизованной бюрократии!» [19, стр. 127].
Однако с течением времени
взгляды Кавелина трансформировались, так как менялась и сама внутриполитическая
обстановка. Появились люди, прежде всего с земств, к которым нужно было бы уже
прислушиваться. Нет, в 80-ые годы Кавелин был все равно против немедленного
введения конституционной монархии английского образца, но он уже выступал за
неконституционное выборное представительство. Неконституционное выборное
представительство предлагалось Кавелиным как естественное средство объединения
«всех составных частей государственного организма», «периодического обновления
государственного механизма притоком свежих сил». В письме М.Т. Лорис-Меликову
от 19 февраля 1880 г. Кавелин говорил об исключительной способности
представительства «укрепить власть, ослабленную теперь висящим на воздухе
составом высших и низших чиновников».
В
неопубликованном при его жизни «Разговоре» (1880 г.), Кавелин толковал
представительство именно как особый орган, даже как систему органов: «Я начинаю
с крестьянской общины, вполне автономной во всех делах, до ее одной касающихся;
затем союзы общин уездные и губернские со своими выборными представительствами:
а целое завершится общим земским собором под председательством самодержавного,
наследственного царя». В программе же ближайших политических преобразований,
адресованной Кавелиным Александру III, представительству нашлось место только в
составе Государственного совета [13, стр. 28].
Самое
поразительное в воззрениях либеральных консерваторов заключалось в том, что они
считали гражданские свободы и самодержавие совместимыми. Не исключение здесь и
Кавелин. В сентябре 1848 года он писал Т.Н. Грановскому: «Я верю в
совершенную необходимость абсолютизма для теперешней России; но он должен быть
прогрессивный и просвещенный. Такой, каков у настолько убивает зародыши
самостоятельной, национальной жизни». А в том, что культура, просвещение,
национальная жизнь и литература должны быть самостоятельны и что это совместимо
с абсолютизмом, Кавелин был уверен вполне. Поэтому он так резко выразился по
поводу смерти императора Николая спустя семь лет, в марте 1855 года: «Калмыцкий
полубог, прошедший ураганом, и бичом, и катком, и терпугом по русскому
государству, в течение тридцати лет вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи
характеров и умов, истративший беспутно на побрякушки самовластия и тщеславия
больше денег, чем все предыдущие царствования, начиная с Петра I, это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны
русской натуры околел наконец, и это сущая правда! До сих пор как-то не
верится! Думаешь, неужели это не сон, а быль?. Экое страшилище прошло по
головам, отравило нашу жизнь и благословило нас умереть, не сделавши ничего
путного! Говори после этого, что случайности нет в истории и что все
совершается разумно, как математическая задача. Кто возвратит нам назад
тридцать лет и призовет опять наше поколение к плодотворной и вдохновенной
деятельности!» [25, стр. 90]. Таким образом, в либеральном консерватизме
Кавелина мы не найдём резкой критике самодержавия как строя, мы лишь можем
найти лишь резкую критику отдельных императоров.
1.1.2 Б.Н. Чичерин об абсолютной форме правления
В принципе Б.Н. Чичерин был сторонником конституционной монархии и
рассчитывал на будущее самоограничение царской власти. В книге «О народном представительстве»
Чичерин, ничуть не пытаясь обойти острые углы, открыто признавал, что «пока
власть независима от граждан, [личные] права их не обеспечены от ее произвола»,
а потому «политическая свобода является последствием личной, как высшее обеспечение
последней». Однако он был убежден, что русское общество к политической свободе
еще не готово, что пока «у нас общественная сфера хуже официальной», а если и «делается
что-нибудь порядочное, так это единственно благодаря правительству», без
которого вопрос об освобождении крестьян «покоился бы еще 50 лет и никто не
думал бы его трогать» [14, стр. 48].
«Основная
мысль моего сочинения, – вспоминал Чичерин о своей работе «О народном
представительстве», – заключалась в том, что теоретически конституционная
монархия – лучший из всех образов правления, что к представительному порядку
стремится всякий образованный народ, но что он требует условий, которые не
везде налицо. Исследование этих условий составляло, по моему мнению, пробел в
самой европейской литературе, посвященной этому предмету, и я хотел его
восполнить, имея главным образом в виду состояние русского общества, но, не
делая прямых приложений, а, обсуждая вопросы с общей точки зрения и
предоставляя читателю самому выводить заключения. Между тем, многие приняли
меня, вообще, за противника представительных учреждений». Существо своих мыслей
Чичерин выразил так: «Не скрою, что я люблю свободные учреждения; но я не
считаю их приложимыми всегда и везде, и предпочитаю честное самодержавие
несостоятельному представительству». Более того, «преждевременное вручение
политического права одному поколению определяет судьбу последующих и может
навлечь на них несчетные бедствия».
Сами же конституционные
учреждения не в состоянии создать для себя общественную опору. «Как выражение
общественных сил и высшее их средоточие, народное представительство тогда
только прочно, когда оно является венцом окрепшего общественного здания, а не
основанием нового» [24, стр. 97].
Естественным и надежным
основанием конституционной монархии могли стать только «средние классы». Какое
содержание несла в себе эта социальная категория? «К ним, – писал Чичерин, –
принадлежит всякий, кто успел приобрести какое-нибудь образование и достаток;
они не только совершенно открыты для массы, но переплетаются с нею и корнем и
ветвями. По существу своему средние классы стремятся не столько к власти,
сколько к свободе, необходимой для развития труда и промышленности. (…) Они…
служат связующим звеном между крайностями богатства и бедности. Все это делает
их самым существенным элементом народного представительства» [19, стр. 132].
Чичерин как политический
мыслитель, наверное, больше, чем кто-либо еще в тогдашней России, умел
различать идеал и действительность, желаемое и осуществимое при
тех или иных обстоятельствах. Рисуя отдаленный идеал конституционной монархии,
он находил в преобразованиях Александра II политический оптимум для России на достаточно долгий срок.
«Русскому человеку, – полагал Борис Николаевич, – невозможно становиться на
точку зрения западных либералов, которые дают свободе абсолютное значение и
выставляют ее непременным условием всякого гражданского развития. Признать это,
значило бы, – по мнению Чичерина, – отречься от всего своего прошедшего,
отвергнуть очевидный и всеобъемлющий факт нашей истории, который доказывает
яснее дня, что самодержавие может вести народ громадными шагами по пути
гражданственности и просвещения» [24, стр. 97].
Ещё раз
необходимо отметить, что для России своего времени, для текущего политического
момента, самодержавие лучший строй, по Чичерину. Понятие конституции применительно к России служило для него
синонимом социальной катастрофы. В письмах к своему брату, В.Н. Чичерину,
относящихся к 1863 г., он характеризовал конституционный порядок не иначе
как «несчастие», «величайший вред», «величайшее безумие», способное
«переворотить» Россию «вверх дном».
Оказывавшееся
невозможным ввиду господства «сословного раздражения» и свойственной
«переходному состоянию» расшатанности учреждений, представительство в России не
имело под собой никаких исторических оснований. Одностороннее развитие
правительственной деятельности лишало русский народ духа инициативы, сделало
его неспособным к политической свободе. «Он естественно стремится к
абсолютизму», – заявлял Чичерин.
Сохранения
самодержавия требовал не только исторически сложившийся тип отношения общества
к государству. Географические условия России, особенности русского
национального характера более всего соответствовали абсолютистскому режиму.
Обширные страны с
преобладанием земледелия, а таковой и была Россия, медленнее других двигались к
свободе и нуждались в «более сосредоточенной власти». Русский народ к тому же
не обладал качествами, необходимыми для успеха представительных учреждений, для
«разумного и умеренного употребления свободы». «Те великие достоинства русского
народа, – писал Чичерин, – которые сделали Россию одною из первенствующих
европейских держав, несокрушимое терпение, безропотное перенесение всевозможных
лишений и тяжестей, готовность всем жертвовать для царя и отечества – прямо
противоположны духу личной свободы. (…) Для самоуправления они менее всего
пригодны». Общество, в течении веков терпевшее безграничную власть над собою,
не в состоянии было совершить скачок к политической свободе. Делая такую
попытку, оно рисковало, по словам Чичерина, «произвести всеобщее потрясение и
надолго устранить возможность прочного порядка». Неумение держаться в известных
пределах, отличавшее русскую натуру, сыграло бы в этом случае роковую роль [19,
стр. 131–132].
Однако при этом Чичерин вовсе
не считал, что каждому народу, в зависимости от его характера и духа, присуща своеобразная
неизменная форма государства. «Политические учреждения, – возражает он де
Местру и всем находящимся в состоянии политической ностальгии, – отнюдь не
имеют свойств вечности; они, по существу своему, подвержены нападкам и
колебаниям; во всяком прогрессивном обществе они являются как результат борьбы
разнообразных и противоположных друг другу мнений и интересов» [16, стр. 56].
Зададимся вопросом, как же мог
один и то же человек одновременно петь дифирамбы и конституции, и абсолютизму?
Скорее всего, прав Верещагин, который отмечает, что при самодержавии слишком
настойчиво проводить идею неизбежности его ограничения было трудно и весьма
небезопасно. Поэтому из двух сторон политической теории Чичерина, из которых одна
доказывала способность самодержавия «вести народ огромными шагами по пути гражданственности
и просвещения», а другая исподволь внушала желательность его ограничения в
будущем, первая вышла гораздо более яркой и выпуклой [14, стр. 48].
Однако не будем забывать, что
Чичерин не лукавил, когда говорил о необходимости сохранять самодержавие.
Просто самодержавие было для Чичерина не целью в себе, а лишь орудием либеральных реформ. Кроме того, как и
Кавелин, он полагал, что при исключительном преобладании дворянства в
законодательстве государственные интересы будут принесены в жертву сословным
интересам [17, стр. 682].
Чичерин не
исключал и возможности того, что дворянство, как он говорил, «встретит отпор»
со стороны крестьянских представителей в законодательном собрании и, таким
образом, снова обострится вражда сословий. «Сословные вопросы, – писал он, –
особенно при разгаре страстей, должны разрешиться не самими сословиями, а
высшею властью, которая одна в состоянии сохранить должное беспристрастие. По
этим причинам мы полагаем, что, при настоящем положения дел, совещательное
собрание из представителей от сословий представляет слишком большие затруднения
для государства» [19, стр. 130–131].
Переоценка
творческих возможностей самодержавия, его способности совладать с бюрократией и
опереться на общество в стране, где бюрократия была не столько инструментом в
руках правительства, сколько могущественной традиционной прослойкой, плотно
окружившей собою власть, – ахиллесова пята чичеринской концепции 1860-х годов.
Со временем это понял и сам Чичерин; в своем письме от 31 августа 1900 г.
к Д.А. Милютину он признавал: «Когда в шестидесятых годах возник
конституционный вопрос, я был против, потому что считал опасным менять зараз и
политический, и общественный строй. Но я всегда думал, что конституционное
правление должно составлять естественное и необходимое завершение
преобразований Александра II. Иначе будет
неисцелимое противоречие между новым, основанным на свободе зданием и
унаследованною от крепостного права вершиной. Это противоречие оказалось раньше
и ярче, нежели даже можно было ожидать. Износившееся самодержавие обратилось в
игрушку в руках шайки людей, преследующих исключительно свои личные интересы».
Надо сказать,
что эта переоценка была слабым местом не только Чичерина, но и других
западников [14, стр. 49]. И всё же нельзя не заметить, что Чичерина
всегда отличала реалистичность и чёткость, ясность теоретических представлений.
Так, в отличие от Кавелина и Градавского, он верно понимал принципиальную
несовместимость самодержавия и либеральных свобод. Б.Н. Чичерин указывает:
«государство не есть чисто нравственный союз, как церковь; это союз по существу
своему юридический, а потому все установляющиеся в нем отношения тогда только
получают силу и прочность, когда они облекаются в юридические формы. Нет
сомнения, что и в государстве нравственный элемент всегда сохраняет
существенное свое значение; кто пренебрегает им, тот рискует возбудить всеобщее
неудовольствие. Но постоянным деятелем в государственной жизни этот элемент
становится только тогда, когда он соединяется с элементом юридическим.
Общество, которое ограничивается одним нравственным влиянием, отказывается от
участия в решении государственных вопросов.
Против этого
нельзя ссылаться на то, что власть, посягающая на основы народной жизни,
непременно встретит сопротивление. Конечно, если бы какое-либо правительство
вздумало уничтожить народную религию или повально рубить головы по своей
прихоти, то граждане, доведенные до отчаяния, пожалуй, схватились бы даже за
оружие, чтобы положить конец невыносимому порядку вещей. Но из того, что
безумствующая власть может довести подданных до отчаяния, нельзя сделать
никакого вывода относительно правильного государственного порядка и ежедневного
действия государственных учреждений. В минуты опасности народ готов подняться
как один человек, но в обыкновенном течении жизни, если общество не имеет своих
постоянных и законных органов, оно остается бессильным» [12, стр. 703–704].
«И теория, и опыт равно говорят, что если для известного общества требуется
самодержавная власть, то нечего толковать о широком развитии свободы.
Самодержавная власть, которая дала бы значительный простор свободе, не вводя ее
в организованные учреждения, тем самым вызвала бы в обществе полнейший хаос,
подорвала бы собственные свои основы и, в конце концов, для того чтобы дать
правильный исход возбужденному ею волнению, принуждена была бы даровать народу
политические права» [12, стр. 705–706].
Таким
образом, подведём итог: конституционалист Чичерин считал, что к отмене
самодержавия Россия была не готова не по каким параметрам, и потому он считал
призывы к введению конституции недопустимыми. Он до конца надеялся, что
самодержавие будет двигаться по либеральному пути реформ, объективно готовя
почву для собственной трансформации. Однако к началу XX века Чичерину стало ясно, что верховная власть не выполнила
либеральную программу в необходимом объёме.
1.1.3 А.Д. Градовский об абсолютной форме правления
Позиция А.Д. Градовского
по крайней мере изначально отличалась от позиции Б.Н. Чичерина. В своей
рецензии на книгу Чичерина «О народном представительстве» Градовский критикует
Чичерина за то, что тот видит в представительстве некое право граждан, отличное
от прав государства, и тем самым «не идет дальше Гегеля». По мнению
Градовского, вопрос об исконных правах граждан «есть печальный продукт
революционно-метафизической школы» и со времен французской революции
использовался для разрушения существующего порядка. На самом же деле право
представительства «принадлежит не к числу прирожденных прав гражданских, а к
числу прав приобретаемых или даруемых верховною властию ввиду чисто
государственных потребностей». Итак, Градовский разделяет важнейший
позитивистский постулат: права исходят от государственной власти и даются ею
ради достижения определенных целей.
Другой упрек
Градовского Чичерину состоит в том, что для него народное представительство
является единственно возможной формой участия в политической жизни страны. При
такой постановке вопроса «форма является чем-то главным, высоким, единственным,
к чему народ должен готовиться целые века». Сам же Градовский считает, что не в
форме дело. Представительное правление есть участие общества в
правительственной деятельности, а те или иные классы общества получают это
право тогда, когда они становятся «действительными по отношению к правительству
силами». Чтобы они не превратились «во вредную и оппозиционную силу»,
вызывающую общественные потрясения, нужно «ввести их в правительственные сферы,
где они сделаются живою связью между верховной властью и народом, обильным
источником правительственных сил». Слово «сила» отнюдь не случайно так часто
встречается у Градовского: очевидно, что для него, как вообще для позитивистов,
в особенности немецких (Р. Иеринг и др.), сила рождает право, а право без
силы – ничто.
Поэтому, согласно Градовскому,
корень вопроса лежит именно в том, чтобы «ни один элемент общества… не
оставался вне правительственной организации и участия в политической жизни страны».
«С точки зрения истинной социологии» форма этого участия может быть самая
разная: политически зрелое общество «сумеет само выработать пригодную для себя
форму». Но в любом случае в вопросе о представительстве речь идет «не о
сокращении сферы правительственной и расширении области частной деятельности, а
о новой организации правительственной сферы, чрез введение в нее общественных
элементов, которым через это придается правительственный характер».
К этой
аргументации стоит присмотреться внимательнее. Социологический подход к
правовым институтам, дающий их содержанию первенство перед формой, позволял
Градовскому настаивать на допущении общества к некоторому участию в
государственной жизни, прежде чем станет возможным введение полноценного
народного представительства. Рассматривая государство как разумную силу,
примиряющую «разнообразие общественных стремлений», говоря о единстве интересов
государства и общества, Градовский расчищал путь для идеи о совместимости
самодержавия с либеральными принципами (свободой печати, местным
самоуправлением и т.д.), доказательством которой он впоследствии прославился.
Вместе с тем в его статье угадывается желание дать понять власти, что введение
народного представительства в будущем неизбежно и стремлением к нему общества опасно
пренебрегать [14, стр. 76–77].
И всё же
оценка института неограниченной монархии в России была у А.Д. Градовского
явно некритичной. На основании движения законодательства он доказывал эволюцию
самодержавия в XVII-ХVIII вв. от «произвольного» к режиму, основанному на соблюдении
существующих законов. Русский царь, считал публицист, отличается от восточного
деспота тем, что не может нарушить существующее законодательство. Такую форму
государственного устройства, соединяющую самодержавие с формально осуществляющимся
принципом законности, Градовский называл «правомерным государством».
Нереалистичность подобного подхода очевидна. Но следует заметить и другое.
Закон, по мнению Градовского, должен определять не только обязанности подданных
перед властью, но и обязанности самой власти перед подданными.
Вопрос о
государственном строе Градовский вообще считал не самым существенным. Гораздо
важнее спора о формах правления ему представлялась проблема «способов
управления», т.е. возможности практического осуществления гражданами своих прав
и участия в делах государства. И возможностей для этого в условиях самодержавия
он видел не меньше, чем в западных конституционных государствах. По его мнению,
«право петиций, сходок, адресов, свобода печати» являлись куда более надежными
средствами довести до власти народное мнение, нежели «пресловутые палаты».
Свобода «сходок и адресов», считал публицист, не посягала на основы
самодержавия и была вполне достижима в России. Первостепенное же значение он
придавал свободе печати, явно преувеличивая влияние прессы в пореформенной
России. Неподцензурная печать казалась Градовскому даже своеобразной
альтернативой представительным учреждениям, поскольку именно на ее страницах
общество могло «защищать свое убеждение, обсуждать… действия правительственных
лиц, рекомендовать то или другое направление». Такой порядок допускал
возможность легальной оппозиции, «того, что в Англии известно под именем
«оппозиции ее величества»
Помимо
свободы печати другими важнейшими формами привлечения общества к
государственным делам публицист считал суд присяжных и местное самоуправление.
Нетрудно увидеть в этой программе сходство со взглядами К.Д. Кавелина. Это
не было случайным – историческая концепция Градовского во многом повторяла
построения Кавелина. Подобно Кавелину, Градовский видел в земстве хорошую школу
гражданского воспитания, способную сплотить все сословия в единую «разумную и
нравственную силу». Независимость земских органов от администрации, заложенная
в принципах земской реформы 1864 г., казалось, давала для этого все
основания. Новые судебные установления, помимо участия представителей общества
в процедуре судопроизводства, помогали бороться с незаконными действиями
администрации и в известной степени контролировать ее деятельность. Пытаясь создать
некую систему защиты простых граждан от произвола власти, Градовский с особой
тщательностью разрабатывал вопросы о праве жалоб на действия администрации, об
условиях законности распоряжений начальников и. т. п. [13, стр. 19–20].
В конце 70-х
годов произошла определённая трансформация взглядов А.Д. Градовского. В
это время уже не был принципиальным противником конституции и парламентаризма.
В декабре 1878 г. он в качестве эксперта по правовым вопросам участвовал в
работе Особого совещания по выработке проекта болгарской конституции, где
активно добивался возможно большей её демократичности [13, стр. 25]. В журналах
совещания зафиксированы ежедневные многочисленные замечания Градовского с
частыми пометками «принято». 16 декабря Александр Дмитриевич подает записку с
изложением своего – мотивированного понимания принципов устройства Болгарского
княжества, подвергнув Органический устав серьезной критике.
Градовский
отстаивал законодательный характер Народного собрания Болгарии, которое по
первоначальному проекту мыслилось законосовещательным. «Но тогда, – доказывал
либеральный эксперт, – деятельность Собрания низведется к простому голосованию
по вопросам да или нет», прения станут «бесцветными беседами», «что произведет
или полное охлаждение к законодательным вопросам или раздражение в массе
представителей». В Петербургском проекте, – в отличие от первоначального,
Народное собрание получило законодательные фукнции.
Градовский
выступил и против многостепенных выборов в Народное собрание, предусмотренных
Органическим уставом: в Петербургском проекте выборы вводились прямые.
Протестовал либеральный правовед и против участия в Народном собрании
представителей администрации. Он настаивал, чтобы первый князь (княжество
мыслилось наследственным) избирался возможно большим числом народных
представителей. В Уставе же количество приглашаемых в Народное собрание и
назначенных русским эмиссаром значительно превышало число избранников народа.
Хотя из лиц, входивших в Собрание по занимаемой должности, удалось исключить
губернаторов и вице-губернаторов, этот пункт оказался наименее
скорректированным. Между тем Градовский доказывал важность вопроса об избрании
князя: народная поддержка должна была обеспечить стабильность политической
жизни княжества, исключить внутренние распри. Прогнозы Градовского оправдались:
Александр Баттснбсргский – первый князь Болгарии – у власти не удержался.
Выявляя
важную роль либерального юриста в создании петербургского проекта конституции
Болгарии, принятой в Тырнове, стоит отметить, что роль эта во многом была
обусловлена расстановкой сил в верхах [24, стр. 130–131]. В марте
1881 г. он подал записку правительству с изложением первоочередных мер,
необходимых для успокоения страны после убийства Александра II. В ней предлагалось создание однородного
правительства во главе с первым министром и образование при Государственном
совете постоянной совещательной комиссии из лиц, избираемых губернскими
земскими собраниями. Последняя мера очень напоминает лорис-меликовский план
созыва «временных подготовительных комиссий», но идет дальше – комиссия у
Градовского постоянная, и элемент выборности становится главным принципом. Само
по себе предложение Градовского выглядит весьма умеренным, но в перспективе
регулярное участие в работе высшего законосовещательного органа выборных с мест
могло стать прецедентом для создания настоящего парламента [13, стр. 26].
Градовский
никогда открыто не позиционировал себя как конституционалиста, в отличие от
Кавелина и Чичерина, однако многие его современники считали его этим самым конституционалистом,
только тайным, замаскированным, прячущимся. Так один из слушателей его лекций Сементковский
видит причину тому в «антиправительственных аллегориях, которыми он зачастую
угощал нас на лекциях», и этот факт подтверждают другие слушатели Градовского.
Таково было мнение не только студенческой среды – недаром печать приписывала
Градовскому авторство проекта болгарской конституции, а затем и «конституции
Лорис-Меликова». Намеки конституционного свойства, хотя и очень осторожные,
содержатся и в научных произведениях Градовского [14, стр. 87]. Во
всяком случае, не видя возможности изменить сам источник власти –
неограниченную волю монарха, – Градовский (а вслед за ним и лучший ученик его,
Коркунов) старался связать ее посредством юридических процедур и обрядов
(судебной проверкой указов, нормой о непротиворечии их законам и. т. п.),
а также приведением в систему наличного законодательства, с которым хотели
приучить считаться самого его автора, – самодержавную власть. Видимо, по их
замыслу, это было бы ограничением абсолютизма исподволь и укрощением его
деспотической сущности [14, стр. 87].
1.2 Б.Н. Чичерин о
гражданском обществе и о его взаимосвязи с государством
Идея «гражданского
общества» в настоящий момент является неотъемлемой частью либерального мировоззрения.
Взаимоотношения между государством и гражданским обществом – ключевая проблема
во многих государствах мира. Остро эта проблема стояла и в Российской империи. Концепция
«гражданского общества» в наибольшей степени была разработана в научных трудах Б.Н. Чичерина.
Как же смотрел либеральный правовед на общество и государство?
Государство Б.Н. Чичерин
определяет как союз народа, связанного законом в одно юридическое целое,
управляемое верховной властью для общего блага. В него входят, «с одной
стороны, соединяющиеся лица, а с другой – система учреждений, которые служат
ему органами». Общество же не составляет одного юридического лица, ибо не
обладает необходимым для этого единством и постоянством воли; оно представляет
собой совокупность частных отношений между входящими в его состав лицами, и
этим отличается от государства. Поэтому не правы социологи-позитивисты,
считающие общество единым целым или организмом (Г. Спенсер, Р. Иеринг
и др.). «Государство, как единое целое, есть реальное явление; общество, как
единое целое, есть фикция» [14, стр. 137]. Как и Гегель, Чичерин исходит
из идеи развития Абсолютного духа, высшей ступенью которого признавалось
человеческое общество. Последнее, в свою очередь, дифференцируется на союзы,
именно: семейство, церковь, гражданское общество и государство. За исключением
государства в каждом из этих союзов воплощается субъективная сторона
человеческой личности, ее свободный выбор. И только государство преследует
общую цель, общее благо, поэтому оно и представляет собой высшую форму союза,
объединяющего все остальные. Границей правомочий государства служит право как
объективный способ осуществления власти и утверждения справедливости. Вместе с
тем право ограничивает сферу деятельности государства, выступая тем
регулирующим фактором, при помощи которого охраняется свобода лица [15, стр. 147–148].
Отсюда и деление права на частное и публичное. Первым определяется область
частных или гражданских отношений между людьми, вторым – строение и
деятельность союзов, образующих единое целое, т.е. государств. В области
публичного права господствуют принципы власти и иерархии, а в частном праве –
принципы закона и свободы [14, стр. 137]. Именно здесь лежат истоки
гражданского общества. Чичерин считает «установление понятия о гражданском
обществе… одною из самых плодотворных мыслей Гегеля».
Русский
мыслитель всесторонне анализирует сущность гражданского общества. Прежде всего,
это совокупность частных отношений между лицами, управляемыми гражданским, или
частным, правом. С этой точки зрения, в гражданское общество входит семейство,
но оно не поглощается им, хотя и состоит у него в подчинении. Гражданское
общество находится в государстве, но не как часть его, а как совершенно
самостоятельная область явлений. Оно также не растворяется в государстве, как и
семейство. «Для человеческой личности, для ее свободы и прав, – отмечает
Чичерин, – это признание самостоятельности гражданского общества имеет в высшей
степени важное значение, ибо этим оно ограждается от поглощения целым». Таким
образом, сущность гражданского общества обусловливается главенством
индивидуализма, свободой личности, тогда как государства – централизмом,
выдвижением на первый план монархического начала. Вот почему, согласно
Чичерину, без широкой свободы гражданской не может быть и свободы политической.
Другая
отличительная особенность гражданского общества – примат нравственных отношений
над экономическими. Речь не идет об их полном противопоставлении. Чичерин
признает, что «между экономическими отношениями и нравственными требованиями
есть та общая черта, что те и другие суть явления свободы, вследствие чего эти
две области остаются самостоятельными, а соглашение их представляется свободной
воле лиц». Однако экономические отношения преследуют цель накопления капитала,
чреватого развитием неравенства, а, следовательно, приводящего к разделению
гражданского общества на сословия или классы. Тем самым открывается новое
поприще для вмешательства государства, расширения правомочий власти.
Экономические явления оказываются двойственными по своей природе, равно входя и
в структуру гражданского общества, и государства. Оттого при одних
обстоятельствах они усиливают централизм, при других – индивидуализм. Непонимание
этого может легко привести к тому, что интересы власти возобладают над
интересами личности [15, стр. 148–149].
Таким
образом, подводя итог вышесказанному, можно отметить, что Чичерин понимал
гражданское общество в русле классической либеральной доктрины как систему
частных отношений между лицами, регулируемых частным правом. «Но, устанавливая
гражданский закон, государство даёт только общую форму, в которую могут
вмещаться права и обязанности лиц. Самое же приобретение прав, равно как и их
прекращение, совершается свободною деятельностью лиц» [12, стр. 603].
Основное начало гражданского общества – свобода личности с её правами и
интересами.
Осознание
государством и обществом своих границ, умение и того и другого действовать в
своей собственной сфере, не нарушая законных пределов, – признак зрелости
общественного развития [19, стр. 101].
1.3 Российские
либералы о правах человека
1.3.1 К.Д. Кавелин
о личности и её правах
Проблема
соотношения личности и государства становилась одной из центральных проблем
русской духовной жизни, крайне важной для самоопределения образованных людей в XIX столетии и направленности внутренней
политики России. Как раз этой проблеме во многом посвящено творчество
Константина Дмитриевича Кавелина. Точкой отсчета мирового прогресса он считал
возникновение личности. Здесь сразу надо заметить, что под личностью Кавелин
понимал не просто человека, включенного в социальные отношения и имеющего
социальный опыт (это современное понимание личности), а человека, обладающего
яркой индивидуальностью, активного субъекта общественных отношений,
ориентирующегося на собственное видение мира. Кавелин хотел доказать, что
появление в России личностного самосознания – закономерное явление русской
истории. Необходимо было дать историческое обоснование этому феномену.
Строго
говоря, Кавелин распространил на Россию тезис западников о том, что история
движется лишь там, где есть развитая личность, что только при этом условии
страна становится цивилизованным государством, в котором развиваются
промышленность, система образования, распространяется просвещение. Для народов,
утверждал он, призванных ко всемирно-исторической деятельности, существование
без начала личности невозможно. Личность есть необходимое условие духовного развития
народа. В 1863 году, на чтениях в «профессорском клубе» в Бонне об освобождении
крестьян, он в своем «Кратком взгляде на русскую историю» четко сформулировал:
«Если мы европейский народ и способны к развитию, то и у нас должно было обнаружиться
стремление индивидуальности высвободиться из-под давящего ее гнета;
индивидуальность есть почва всякой свободы и всякого развития, без нее немыслим
человеческий быт»
«Наше больное
место, – писал позднее Кавелин в статье «Наш умственный строй», – пассивность,
стертость нравственности личности. Поэтому нам предстоит выработать теорию
личного, индивидуального, личной самодеятельности и воли». Однако, будучи
убежденным западником, Кавелин резко возражал против бездумного заимствования
западных идей и теорий без учета российского «коэффициента преломления».
Личность, по его мнению, есть продукт воспитания, а не подражания: «Нам не
следует, как делали до сих пор, брать из Европы готовые результаты ее мышления,
а надо создать у себя такое же отношение к знанию, к науке, какое существует
там. В Европе наука служила и служит подготовкой и спутницей творческой
деятельности человека в окружающей среде и над самим собой. Ту же роль должны
мысль, наука играть и у нас… Такой путь будет европейским, и только когда мы на
него ступим, зародится и у нас европейская наука…»
Первой
свободной личностью в истории России Кавелин считал императора Петра: «В Петре
Великом личность па русском почве вступила в свои безусловные права, отрешилась
от непосредственных, природных, исключительно национальных определений,
победила их и подчинила их себе. Вся частная жизнь Петра, вся его
государственная деятельность есть первая фаза осуществления начал личности в
русской истории». Именно пробуждающимся в России личностным началом объяснял
Кавелин просветительский западнический радикализм Петра: «В обществе,
построенном на крепостном начале, личность могла заявить себя не иначе как с
большою ненавистью к порядку дел, который её давил, со всею необузданностью и
гневом угнетенной силы, рвущейся на простор, с пристрастием к цивилизованной
Европе, где личность служит основанием общественного быта и права, свобода её
признана и освящена».
Найдя «первую
свободную личность» в России в образе самодержца-просветителя, Кавелин
последовательно связывал развитие личностного начала в России с европеизацией
русской государственности, именно от государства ожидая распространения в
обществе личностных свобод. Кавелин полагал, что царская власть всегда была в
России «деятельным органом развития и прогресса в европейском смысле» [25,
стр. 88–89].
Постулируя в
своих преобразовательных проектах второй половины 1860 – начала 1870-х гг. неограниченный
характер полномочий монарха, Кавелин все внимание сосредотачивал на обеспечении
личных прав его подданных. «Не только для дворянства, но и для целого народа
совершенно необходимы личная и имущественная неприкосновенность, ограждённая от
произвола и насилия независимым, гласным судом, уголовным и гражданским;
необходим правильный государственный бюджет, публикуемый во всеобщее известие,
и вообще правильное финансовое устройство; необходимы хорошее управление и
полиция, действующие по законам, а не по произволу, и ответственные перед
правильным, обыкновенным судом; необходимы умные, толковитые и приспособленные
к потребностям страны уголовные и гражданские законы, расширение гласности,
развитие народного просвещения в обширных размерах и.т. п.» [6, стр. 152].
В то же
время, извлекая уроки из прошлого опыта и откликаясь на запросы своего времени,
Кавелин все более приходил к выводу о необходимости укрепления личности
«изнутри» как путем научной разработки вопросов психологии и этики, так и
посредством «выработки чувств и воли каждого человека в постоянном, неуклонном,
внутреннем стремлении к правде, добру и истине».
Главная
забота Кавелина о развитии в России личностного начала, приобретала отныне
отчетливо выраженный двуединый характер: «необходимо предстоящее обновление
поднятием нравственности, опирающейся на социологию, и развитием правового
порядка» [24, стр. 77].


1.3.2 Категория
«прав человека» в философии права Б.Н. Чичерина
Понять отношение
к личности и правам человека Б.Н. Чичерина невозможно без понимания его
философии права. Чичерин был сторонником концепции естественного права,
естественных прав человека, а, значит и либеральных свобод. Чтобы чётко
представить связь между принципами свободы личности и естественным правом,
вспомним суть обозначенной правовой теории. В соответствии с этой теорией
различаются два понятия: естественное права (или просто право) и законы
(положительное или позитивное право). Законы произвольно устанавливаются
государством, право же вытекает или из божественных установлений или же из
природы человека, которая понимается абстрактно. Исходя из этой природы или
если угодно сущностных чёрт психики человека выводятся определённые ценностные
критерии (справедливость, свобода и.т.д.), на основе которых делается вывод,
что любой человек имеет право на жизнь, на собственность, на свободу веры,
свободу слова, и.т.д. В итоге мы получаем права личности, которые присущи
человеку от рождения (в силу человеческой природы) и которые неотчуждаемы. Само
собой государство не имеет право своими законами попирать эти права, которые
существуют сами по себе, а не устанавливаются. Не понимая этой концепции нельзя
понять Чичерина и его отношение к личности и правам человека. Взгляды Чичерина
по рассматриваемому вопросу, как уже было сказано, вытекают из его философии
права, поэтому рассмотрим его правовую концепцию более подробно.
Чичерин в
значительной степени воспроизводит гегелевский подход к праву как развитию идеи
свободы, реализации свободной воли. В этой связи он резко критикует
вульгарно-утилитаристские теории, отождествляющие право с интересом, с
политикой силы или с законом, изданным государством (юридический позитивизм). В
то же время Чичерин считает гегелевскую философию права этатистской, антилиберальной,
антииндивидуалистической, в которой человеческая личность как носитель духа
есть лишь преходящее явление общей духовной субстанции, выражающейся в
объективных законах и учреждениях. В таком случае индивид лишен
самостоятельности и поглощен государством. Поэтому гегелевскую философию права
Чичерин перерабатывает в либерально-индивидуалистическом ключе [16, стр. 29].
Право Чичерин
трактует как начало индивидуалистическое и метафизическое, которое вытекает из
свободы разумного существа. Личность, утверждает он, есть «корень и
определяющее начало всех общественных отношений»; индивидуализм составляет
«краеугольный камень всякого истинно человеческого здания». «Носитель
Абсолютного, человек сам себе начало, сам – абсолютный источник своих действий…,
и только в силу этого свойства он должен быть признан свободным лицом, имеющим
права; только поэтому с ним не позволительно обращаться как с простым орудием»
[16, стр. 29].
В отличие от
положительного права, естественное право выступает у Чичерина в виде идеальных
юридических норм, которые познаются наукой и служат руководством для
позитивного законодательства. Естественное право составляет предмет философии
права как дисциплины, призванной заменять позитивистскую общую теорию права,
которая отказывалась от познания сущности и ценности права. «Область права не
исчерпывается положительным законодательством. Последним определяются те
юридические нормы, которые действуют в данное время и в данном месте. Но
юридические законы не остаются вечными и неизменными, как законы природы,
которые нужно только изучать и с которыми всегда надобно сообразовываться.
Положительные законы суть произведения человеческой воли и, как таковые, могут
быть хороши или дурны. С этой точки зрения они требуют оценки. По той же
причине они изменяются сообразно с изменениями потребностей и взглядов. Чем же
должен руководствоваться законодатель при определении прав и обязанностей
подчиняющихся его велениям лиц? Он не может черпать руководящие начала из
самого положительного права, ибо это именно то, что требуется оценить и
изменить; для этого нужны иные, высшие соображения. Он не может
довольствоваться и указаниями жизненной практики, ибо последняя представляет
значительное разнообразие элементов, интересов и требований, которые приходят в
столкновение друг с другом и между которыми надобно разобраться. Чтобы
определить их относительную силу и достоинство, надобно иметь общие весы и
мерило, то есть руководящие начала, и их может дать только философия. Нельзя разумным
образом установить права и обязанности лиц, не зная, что такое право, где его
источник и какие из него вытекают требования. Это начало тесно связано с самою
человеческою личностью, а потому необходимо исследовать природу человека, ее
свойства и назначение. Все это вопросы философские… Отсюда та важная роль, которую
играла философия права в развитии европейских законодательств. Под влиянием
выработанных ею идей разрушался завещанный веками общественный строй и
возводилось новое здание»
Требования
естественного права, согласно Чичерину, воздействуют на законодательство и
служат критерием его оценки. Положительное право развивается под влиянием «теоретических
норм, которые не имеют принудительного значения, но служат руководящим началом
для законодателей и юристов». Отсюда рождается понятие о праве естественном в
противоположность положительному. «Это – не действующий, а потому
принудительный закон, а система общих юридических норм, вытекающих из
человеческого разума и долженствующих служить мерилом и руководством для
положительного законодательства. Она и составляет содержание философии права».
Под влиянием
концепции, идущей от Платона, Аристотеля и римских юристов, Чичерин в основу
естественного права кладет понятие справедливости, или правды. Последняя образует
общее разумное начало, мерило, масштаб, с помощью которого разграничивается
область свободы отдельных лиц и устанавливаются соответствующие законы.
Справедливость,
по мнению Чичерина, выражается, прежде всего, в равенстве. Справедливым
считается то, что одинаково прилагается ко всем. Это начало, на его взгляд,
вытекает из самой природы человеческой личности. Люди одарены разумом и
свободной волей и, как таковые, равны между собой. «Признание этого коренного
равенства составляет высшее требование правды, которая с этой точки зрения
носит название правды уравнивающей». Уравнивающая правда состоит в признании за
всеми равного человеческого достоинства и свободы, в равенстве прав как
юридической возможности действовать. Здесь равенство остается отвлеченным, или
формальным, началом, в соответствии с которым общий закон одинаково
распространяется на всех, устанавливает общие для всех нормы и одинаковые для
всех способы приобретения прав. В этом состоит равенство перед законом [16,
стр. 30–32].
Права и свободы
– прежде всего равенство перед законом, право частной собственности, свобода
договоров, неприкосновенность личности и. т.д. – составляют в данной
теории конечную цель развития человечества, идеал юридического порядка. «Далее
этих норм в гражданской области идти невозможно. Установлением строя,
основанного на свободе и равенстве, идеал достигнут» [16, стр. 33].
Когда в
последние годы XIX столетия в Европе и России появились первые признаки
возрождения естественного права и отхода от прежде почти безраздельного
господства позитивистских идей, то Чичерин оказался одним из немногих (а в
России – чуть ли не единственным), кому не нужно было ничего «возрождать», ибо
с первых же шагов своей научной деятельности он был приверженцем философского
подхода к праву [14, стр. 136].


1.3.3 А.Д. Градовский о правах человека
А.Д. Градовский
всегда ратовал за одно из фундаментальных прав человека – право на свободу слова
и её выражение на страницах печати. Когда в ноябре 1869 г. в обществе
распространились зловещие слухи о том, что печати, по требованию всесильного
шефа жандармов П.А. Шувалова, хотят «зажать рот» Градовский тут же взялся
за перо, выступив в «Судебном вестнике» с циклом статей в защиту прессы. Он
напоминал о роли гласности в деле подготовки реформ, убеждая власть, что печать
ее мощная опора. Он объяснял правительству, что пресса не только необходимый
источник сведений о положении дел в центре и на местах, но и верный способ
влияния на общество. Снова и снова доказывал, что печать, находящаяся под
контролем власти, не может представлять для нее опасности.
Среди других
статей в защиту печати от готовившихся утеснений выступление Градовского не
осталось незамеченным. «Превосходная статья Градовского в «Судебном вестнике»,
в которой разбирается вопрос, совместима ли свобода печати с самодержавием», – записал
в дневнике А.В. Никитенко, не без иронии заметив, что «автор решает
вопрос, конечно, утвердительно». Сам Никитенко, имевший опыт работы в цензуре,
считал закон о печати, равно удовлетворяющий правительство и общество, тем
«философским камнем», который вряд ли удастся отыскать
[24, стр. 118–119]. Свобода печати – сквозная тема творчества
Градовского-публициста обсуждалась им при наступивших цензурных послаблениях
более интенсивно и достаточно наступательно. В представленной Н.С. Абазе
записке, излагавшей необходимые преобразования в области печати, нашли
отражение многие доводы Градовского о целесообразности отказаться от
административных мер воздействия на печать, решая спорные вопросы нарушения
законодательства о печати через суд [24, стр. 149].
В одной из
своих статей Градовский написал: «Большинство тех условий, от которых в
настоящее время зависит дальнейшее развитие нашей родины, сводится, главным
образом, к этому одному слову: освобождение… Какое другое слово слышится во
всех совершенных уже преобразованиях? Какое другое слово применимо ко всему
тому, что ежемесячно и ежедневно высказывают толстые журналы и тонкие газеты?» Радея за освобождение личности и гарантию ее прав, Градовский убежден,
что «никакие общественные установления не могут развиться, ни даже пустить
корней, если человеческая личность не обеспечена в своих элементарных правах».
Защита неотъемлемых и естественных человеческих прав, какими Градовский считал
гражданские права, не сопровождалась у него соответствующей критикой
существующего режима. Свобода личности мыслилась вполне осуществимой в его
рамках. В его публицистике нет тех гневных инвектив против «бессловесности и
бессудности» российских порядков, их «узаконенной беззаконности», что мелькали
в демократической журналистике. Идеи европейского либерализма сочетались у
Градовского с уверенностью в их совместимости с самодержавием, как и с великодержавными
стремлениями [24, стр. 149].
1.4 Либеральные
мыслители о реформах и революции как о
возможных путях трансформации российского общества
К.Д. Кавелин
и Б.Н. Чичерин безусловно отрицательно относились к революции и
революционным формам борьбы. Наиболее наглядно эта позиция отразилась в их
письмах к Герцену. В «письме к издателю» Кавелин и Чичерин писали Герцену много
нелицеприятных строчек: «Вы кинулись в объятия западной революционной партии и
вместе с нею мечтаете о низвержении существующего порядка, о разрушении
исторически образовавшегося тела, о господстве низших классов народонаселения,
призываемых революционной партией к обновлению мира буйною силою» [Цит. по 19, стр. 42].
«Мы готовы столпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и
поддерживать его, – писали Кавелин и Чичерин в «Письме к издателю», – ибо
твердо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и
достигнуть каких-нибудь результатов» [Цит. по 19, стр. 43].
«Наша любовь
к родине выше всяких подозрений, русский и изменник – два понятия, которые
между собою никак не клеятся. А что касается тайных обществ, оппозиции,
революционных и разрушительных планов, все это неизмеримо далеко от теперешнего
пробуждения России. (…) В самых задушевных и смелых разговорах я еще ни разу не
слышал, чтоб кто-нибудь выразил мысль о необходимости тайного общества,
революции, ограничения самодержавной власти или что-нибудь подобное».
Поставленная
между «преступной» бюрократией и «невежественной» массой, либерально
настроенная интеллигенция в России не имела, по мнению авторов «Письма к
издателю», ни материальной опоры, ни политического значения. Взгляд на нее как
на силу, представляющую опасность для правительства, был выдумкой той же
«алчной, развратной и невежественной» бюрократии, которая искусственно
поддерживала разрыв между царем и Россией. «Доказательства, – писали Кавелин и
Чичерин, – под глазами: сорок лет у нас пренебрегали мыслью, и какой же тому
результат? – Революции у нас от этого не было (…) Русские люди все-таки
бунтовать не станут, потому что некому, потому что нет у нас бунтовщиков» [19,
стр. 202].
«К нам
революционные теории не только неприложимы: они противны всем нашим убеждениям
и возмущают в нас нравственное чувство. Вы не думайте, однако же, чтобы мы
стояли на точке зрения русских и западных тупоумных консерваторов. Значение
революций мы понимаем; мы знаем, что там, где господствует упорная охранительная
система, не дающая места движению и развитию, там революция является как
неизбежное следствие такой политики. Это вечный закон всемирной истории. Но мы
смотрим на это как на печальную необходимость, как на грустную сторону
человеческого развития и считаем счастливым народ, который умеет избежать
насильственные перевороты. Потоки невинной крови, которые льются в междоусобных
войнах, возбуждаемых нетерпимостью, вызывают в нас одно чувство горести и
негодования против виновников кровопролития. Сделать же из революции
политическую доктрину, проповедовать мятеж и насилие, как единственное средство
для достижения добра, сделать из ненависти благороднейшее чувство человека, поставить кровавую купель непременным
условием возрождения, – это, воля ваша, оскорбляет и нравственное чувство, и
убеждения, созданные наукой. Ваши революционные теории никогда не найдут у нас
отзыва, и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторскою трибуною,
возбуждает в нас лишь негодование и отвращение.
И что вы
делаете из истории? Что за бесплодное отрицание прошедшего? По-вашему,
человечество до сих пор шло не тем путем, каким следовало; монархи и попы
умышленно заграждали от него истину и для собственной выгоды искажали в нем
умственные и нравственные понятия. Так давайте же ниспровергать все
существующее здание, и, обагренные кровью, начнемте работу сызнова. А почему вы
знаете, что сызнова будет лучше?» [9, стр. 29–30].
В письме к
Герцену Кавелин предупреждал: «Выгнать династию, перерезать царствующий дом, –
это очень нетрудно, и часто зависит от глупейшего случая; снести головы дворянам,
натравивши на них крестьян, – это вовсе не так невозможно, как кажется;
приучить солдата к мысли, что он должен идти против того, против кого ему
вздумается, с некоторым усилием тоже не невозможно. Словом, я считаю совсем не
таким трудным подточить все теперешние основы общества в России, выжившиеся,
выветрившиеся, и дать ей с них рухнуть всею тяжестью. Только что будет затем?
То, что есть, не создаст нового, по той простой причине, что будь оно новым, – старое
не могло бы существовать двух дней… Все скристаллизуется по-старому, на первый
раз, по большинству наличных элементов и понятий, да вдобавок со всею
ненавистью к новому…» [24, стр. 69].
Кавелин
болезненно воспринимал углубление революционного кризиса в России. Самым
удручающим образом подействовали на него майские пожары в Петербурге в 1862 г.,
совпавшие с распространением крайне революционной по своему содержанию
прокламации «Молодая Россия». Авторы «Молодой России» писали, что они не испугаются,
если для ниспровержения современного порядка придется пролить втрое больше
крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах XVIII в. «Бред и горячка в российских головах, – писал Кавелин Д.
Галахову в июле 1862 г., – разрешились, как и следовало ожидать,
невероятными нелепостями, за которые многие теперь расплачиваются. Кого очень
жаль – это молодежь, между которой столько талантливых и умных голов и которая
сбита с толку. Нечего себя обманывать: я считаю это поколение погибшим; многие
в нем дурно кончат, искренне считая себя мучениками великого и правого дела, и
найдутся глупцы, которые им будут в этом поддакивать. Когда кончится это
вавилонское столпотворение и смешение языков?» У Кавелина не было никаких
сомнений в том, что пожары, так же как и прокламации, – дело рук революционной
молодежи.
Еще совсем
недавно не стеснявшийся открыто говорить о своем расположении к Чернышевскому,
он принимал теперь как должное его арест. «Я бы хотел, чтоб ты был
правительством, – писал Кавелин Герцену, – и посмотрел бы, как бы ты стал
действовать против партий, которые стали бы против тебя работать тайно и явно.
Чернышевского я очень, очень люблю, но такого брульона, бестактного и
самонадеянного человека я никогда еще не видал». Кавелин демонстративно
отказывался от связей с деятелями революционно-демократического лагеря,
ставивших под сомнение его благонадежность.
Кавелинские
письма начала 60-х годов дают нам основание утверждать, что автор их не
переоценивал возможностей революционной «партии». Пожалуй, только весной 1863 г.
он был всерьез обеспокоен положением, складывавшимся в России. В остальное
время его не покидала уверенность в том, что попытки революционного переворота
останутся безуспешными. Революционеры, по его мнению, не имели корней в
«народных массах, мужицких и солдатских». «Надобно совершенно не знать ни те,
ни другие, – писал Кавелин, – чтобы думать иначе, а без них никто ничего не
сделает. Потому-то я и считаю безумною нашу революционную партию, что она
действует, совершенно не зная и не понимая наши массы, очертя голову. Если б
она хоть сколько-нибудь их знала и понимала, она пришла бы к совсем другим
убеждениям».
Ту же самую
мысль Кавелин проводил и в своей записке о нигилизме, предназначавшейся для
Александра II (1866 г.). Он отрицал в ней всякую связь
революционно-демократического движения с нуждами народа. Более того,
«нигилизм», как ему казалось, был вообще «диаметрально противоположен» истинным
его стремлениям [19, стр. 250–251]. И Кавелин и Чичерин выступали за
путь реформ.
Схожую
позицию занимал и А.Д. Градовский. Призывая идти дальше путем реформ,
Градовский убеждал, что только они оздоровят обстановку в стране: создадут
условия для приложения сил тем оппозиционным элементам, которые сейчас способны
увеличить ряды революционеров. Так, правильно поставленная земская деятельность
уже сама по себе способна сосредоточить на себе усилия молодежи, жаждущей
служить народу [24, стр. 134].
А.Д. Градовский
в своей публицистике активно возражал тем, кто призывал демонтировать реформы,
проведённые Александром II, тем, кто
ратовал за прекращение дальнейших либеральных преобразований, ссылаясь на
полученный ряд негативных результатов. Чтобы доказать им необходимость
дальнейших реформ, которых он рассматривал как единственно правильный путь для
России, он приводил следующую аллегорию: «Большой, но плохо содержавшийся город
пригрет лучами весеннего солнца; тает снег, полились потоки, обнажается земля,
пуская пар под действием животворящего светила. Да здравствует весна! Но какая
масса нечистот открывается из-под таящего снега; какие зловонные испарения
несутся изо всех дворов, из никогда не вычищавшихся помойных ям; какие плодятся
лихорадки, какие губительные тифы и иные заразительные болезни! Откуда все это?
Ведь зимою при двадцатиградусном морозе ничего не воняло, ничто не испускало
зловредных миазмов: комки навоза мирно и безвредно лежали на улицах; дохлые
собаки и кошки покоились в виде мерзлой массы; выгребные ямы «содержали» всякие
нечистоты без вреда для окрестных жителей. Что же – проклятие весеннему солнцу и
да здравствует двадцатиградусный мороз? Не благоразумнее ли будет, однако,
оставив в стороне весеннее солнце, которое делает свое дело, постараться
вычистить и убрать эти нечистоты, приняв за правило, что и на будущее время
город следует содержать в чистоте?
Нечего
удивляться, что при первом веянии общественной весны дурные инстинкты и
привычки, накопленные в поразительном количестве за прежнее время, проявляются,
может быть, с большею силою, даже в более неприглядной форме, чем прежде, при
трескучем морозе. Это неудивительно уже потому, что все эти нечистоты под
действием весеннего солнца разлагаются, пуская свои испарения во все
стороны, временно заражая воздух. Тяжело жить в этой атмосфере; но глаз уже
видит пробивающуюся травку, налившиеся почки, а ум знает, что под действием
тепла все нечистоты разложатся быстро, тогда как на морозе они лежали бы
неприкосновенными целые века, подобно трупу мамонта, найденному в сибирских
льдах. Весна возьмет своё, трава вырастет, деревья покроются цветами и дадут
плод, если сумеют сохранить их от весенних заморозков» [2, стр. 440].
Градовский
отмечает несколько условий, необходимых для успешных реформ. Во-первых,
отмечает он, для успеха реформы необходимо точное уяснение искомой цели; без
этого «лучше не трогать частных вопросов». Во-вторых, нельзя оценивать
правительственные меры с точки зрения какого-нибудь одного, специального
явления, например, достоинства земских учреждений, новых судов, законов о
печати, развития или упадка революционных стремлений в обществе и. т.д. Главным
здесь должен быть учет того, насколько реформа дает каждой личности
самостоятельное развитие и каждой общественной потребности практическую
реализацию. В-третьих, недопустимо слишком долгое пребывание в реформаторском
состоянии; надо быстрей завершать «процесс общественного перерождения», ибо
всякое замедление или торможение чревато обострением таких симптомов
«ненормального хода» жизни, как нигилизм, социализм, анархизм. Подтверждением
своей правоты ученый считает – и не без основания – время царствования
Александра II [15, стр. 147]. Наконец,
нововведения не должны сопровождаться полной ломкой старого, которое должно
бережно переноситься в новые условия, но лишь в той части, которая не
противоречит движению вперед. В этом смысле Александр Дмитриевич считал, что
либерализм неизбежно должен содержать элементы консерватизма, идти в будущее с
определенным багажом из прошлого. Здесь он вполне сходился с разумными
консерваторами, которые по его наблюдению, вовсе не отрицали новшеств в
общественной жизни. Он отличал их от реакционеров, желавших жить одним
прошедшим, не мирясь с вторжением нового [24, стр. 134].
Градовский не
выступал за революционный путь развития, однако признавал за революциями и
революционной деятельностью определённое значение. Во-первых, угроза народного
выступления «делает невозможной осуществление эфемерных планов и частных затей»
честолюбивых правителей, и, во-вторых, борьба в обществе приводит в конце
концов к «установлению прочной политической организации»
[15, стр. 146], то есть к появлению устойчивой и более эффективной
политической системы.
Таким образом,
можно сделать вывод, что согласно либеральному мировоззрению, исторические
долиберальные государственные формы нельзя разрушать революционным переворотом,
а надо их преобразовывать [20, стр. 20]. Кроме того, согласно
либеральному миропониманию, долгое существование государственной формы, менее
совершенной, чем правовое либеральное государство, часто доказывает, что в
стране или в народе еще нет нужных условий для перехода к либеральному
государственному устройству и к либеральному общественному порядку, а такие
условия или предпосылки, конечно же, невозможно создать насильственной акцией [20,
стр. 21].
1.5 Российские
либералы о социализме и социалистах
1.5.1 Б.Н. Чичерин
и К.Д. Кавелин о социализме и социалистах
Б.Н. Чичерин
и К.Д. Кавелин в своём послании к Герцену, которое получило название «Письмо
к издателю» выражают своё отношение к социализму и социалистах.
«Вы,
социалисты, считаете себя новыми христианами, призванными к вторичному
обновлению мира. Но христиане шли, укрепленные верой в Спасителя, принесшего на
землю слово искупления; они в своей проповеди отрицали земное во имя небесного,
открытого им самим Сыном Божиим. А вы на что можете опереться? Или вам
достаточно внутреннего убеждения в истине ваших слов? Но с какого права имеете
вы самонадеянность думать, вы, чуть заметная горсть в человеческом роде, что вы
единственные обладатели истины? Проходят тысячелетия медленного и мучительного
развития, человечество в борьбе и страданиях вырабатывает себе жизненные
начала, упорным трудом создает формы общественного быта, кровью своих мучеников
и бойцов запечатлевает каждый шаг вперед, каждое завоевание мысли и труда. И
вдруг после всех этих усилий и страданий являются люди, которые провозглашают,
что вся предыдущая история – не что иное, как ряд обманов и заблуждений,
которые отвергают все созданное доселе, призывают народы к разрушению старого
здания и утверждают, что они одни сумеют воздвигнуть новое. Откуда же эти люди?
Получили ли они откровение свыше? Нет, они не признают ни откровения, ни авторитетов;
они опираются на одни начала человеческие и во имя этих-то, выработанных
человечеством начал, отрицают все, что до сих пор создано человеком. Не есть ли это крайняя степень
противоречий? Неужели вы не понимаете, что без высшего авторитета вам нельзя
говорить с такой самоуверенностью, и что для вас единственный авторитет есть
человеческий род, единственное доказательство – история, что вы тогда только
можете оправдать свое учение, когда покажете, что оно составляет необходимое
следствие предыдущего, зреющий плод разумного развития обществ? Или вы до сих
пор не пришли к убеждению, что ваше дело не отрицание, а утверждение, что
всякий, проповедующий религию земную, должен не разрушать, а созидать, и в том,
что уже создано показать присутствие мысли и добра? Иначе он докажет только
бессилие человека, а никого не убедит в том, что и новое учение не будет так же
бессильно к водворению добра на земле, как и все предшествовавшие попытки.
Но вы,
социалисты, кажется, всего этого не сознаёте. Несмотря на то, что вы считаете
себя апостолами возрождения, вы всеми своими воззрениями принадлежите
прошедшему. Вы даже не люди XIX века, а
наследники благородных, но поверхностных мыслителей XVIII столетия; от них вы не ушли ни на шаг. Люди XIX века не довольствуются уже общими фразами
и безотчетными верованиями. С неба они сошли на землю; от метафизики они
перешли к изучению явлений; от социальных утопий к практическому приложению
мысли к жизни, не путем отрицания, а путем постепенного развития. А вы все еще
остаетесь при своих идеальных стремлениях и вместо плодотворной деятельности
разыгрываете комедии вроде друзей мира, проповедующих прекращение войны посреди
кровавых браней и междоусобий. Вы созываете сходки, ни на что не нужные и ни к
чему не ведущие; всей силой ораторского красноречия стараетесь убедить Кошута,
Маццини, Ледрю-Роллена и других, что у них есть единомышленники в нашем
отечестве. Революционные выходцы всех стран и народов, составляющие в Лондоне
ничем не властвующее правительство, по вашему ходатайству примиряются с Россией
и принимают ее в свой союз. О, как мы счастливы! Как легко нам стало на душе! И
кнут как-то уже не так больно ложится на спине, и цензура как будто бы уже не так туго стягивает наш ум.
Ну, признайтесь, не чистая ли это комедия? Полноте разыгрывать эти фарсы и
морочить себя и других фантастическими представлениями о небывалых сообщниках.
Дело нам нужно, а не громкие фразы и не мелодраматические сцены.
Вы до такой
степени забыли историю, что не видите в ней даже закона постепенности, проникающего
все явления. С высокомерным презрением трактуете вы все средние формы и
ступени, все посредствующие звенья исторической цепи. А между тем эти средние
формы составляют жизнь обществ и народов; по ним совершается движение вперед,
их созидание составляет практическую задачу современной истории. Вы
воображаете, что перейти от одной формы быта к другой так же легко, как
переехать из Москвы в Лондон, и предлагаете нам плод своих мечтаний и
размышлений для непосредственного осуществления в жизни. Это как яблоко,
которое мы должны проглотить, чтобы вдруг измениться с головы до ног. Неужели
же нам нужно напоминать вам, что всякий народ должен воспитаться для известной
формы жизни, и что история, как природа, не делает скачков? Случаются в ней
внезапные перевороты, среди которых всплывают наружу самые крайние теории, но
это дело временное и, успокоившись, народ опять-таки возвращается на прежнюю
точку и продолжает свое шествие, медленное и постепенное, но зато уже неизбежно
достигающее цели.
Не понимаю,
почему вы именно русский народ считаете несвязанным историческими формами?
Неужели восьмилетнее отсутствие заставило вас забыть, что мы народ, по
преимуществу привязанный к преданиям и привычкам? Вы видите в нас семя будущих
социальных учреждений; но ведь для того, чтобы семя принесло плод, нужно
сначала, чтобы оно развилось в целое дерево. Это историческая азбука, которую
странно вам напоминать. Но, отрешившись от исторической почвы, вы, по-видимому,
забыли и саму азбуку. Не сумев осилить резкие и затверделые формы земной
поверхности, вы отчалили ладью свою от берега и пустились в даль безграничного
океана. Там на пространстве, где видны лишь небо да вода, мечты могут
разгуляться на просторе, и
волшебные замки возникают один за другим перед вашим воображением. Не видя
перед собою ни границы, ни преграды, мысль ваша расплывается вширь, как волна
морская, но зато она бесплодна, как океан» [9, стр. 30–33].
«Письмо к
издателю» – исторически очень важный документ, так как в нём российские
либералы по большому счёту впервые публично отмежевались от
социал-демократического лагеря и выразили своё полное отрицание
социалистических идей.
Теоретическое
обоснование бессмысленности и опасности социализма мы можем увидеть в научной
работе Б.Н. Чичерина «Собственность и государство». Б.Н. Чичерин
стремится прежде всего показать в своей работе абсурдность главного требования
социалистов – материального равенства. Он пишет: «неравенство положений есть мировой закон,
от которого человек столь же мало изъят, как и все остальные существа.
Возмущаться против него нелепо и отвергать его нет никаких оснований, ибо во
имя чего стали бы мы против него ополчаться? Во имя справедливости, которая
будто бы требует, чтобы никто по рождению не имел преимуществ перед другим? Но
в таком случае мы должны признать несправедливым, что один рождается более
сильным, более здоровым, более красивым, более умным, нежели другой. А так как
это нелепо, то очевидно, что наше требование неуместно. Те, которые держатся
чистого опыта, могут объяснить неравенство сил и способностей, достающихся
людям по рождению, единственно тем, что эти свойства они получили от родителей,
произведших их на свет. Но если мы должны довольствоваться этим объяснением, то
во имя чего будем мы отвергать другие наследственные преимущества? Если
родители могут передать своим детям лучшее здоровье, большую силу, красоту или
умственные способности, нежели какими обладают другие, то почему же они не
могут передать им большее богатство или лучшее воспитание? Не справедливость, а
единственно зависть может возмущаться против такого рода преимуществ.
Справедливость же требует, чтобы каждому воздавалось своё. Она возмутилась бы,
напротив, если бы неравные лица были подведены под равную мерку, если бы во имя
отвлеченного равенства мы стали отнимать у одних, чтобы давать другим. Она
возмутилась бы, если бы мы стали калечить здорового, потому что существуют
увечные, безобразить красивого, потому что есть уроды, лишать образования
умного, потому что глупые не в состоянии учиться, отнимать наследство у богатого,
потому что другому отец ничего не оставил» [12, стр. 258]. «Как
свободное существо, всякий человек, одинаково с другими, является независимым
источником деятельности; но так как материальные и умственные силы и
способности людей, их наклонности, их положения, наконец, те условия и
обстоятельства, среди которых они действуют, неравны, то и результаты их
деятельности не могут быть одинаковы. Свобода необходимо ведет к неравенству.
Отсюда ясно, что уничтожить неравенство можно только подавивши самую свободу,
из которой оно истекает, искоренивши в человеке самостоятельный центр жизни и
деятельности, и превративши его в орудие общественной власти, которая, налагая
на всех общую мерку, может, конечно, установить общее равенство, но равенство
не свободы, а рабства» [12, стр. 256]. В своей работе Б.Н. Чичерин
отводит много места доказательству неизбежности социального неравенства, но мне
хотелось бы обратить внимание на другой аспект: либеральный идеолог на
страницах своей книги рисует пророческую картину тоталитарного общества и
государства в случае попытки осуществить социалистические идеалы: «в этом
фантастическом представлении личное начало совершенно устраняется, человек
становится подчиненным звеном в общем механизме, чиновником, несущим
государственную службу и вечно прикованным к своим обязанностям. Выхода для
него нет, о самоопределении, о собственных планах, о самостоятельном устройстве
своей жизни не может быть речи. Гражданское общество как самостоятельный союз
исчезает, государство поглощает его всецело, проникая всюду, властвуя над всем.
При таком порядке всякий разумный образ правления становится невозможным»
[12, стр. 722].
Читая
следующие строки, рисуется образ И.В. Сталина: «но возможно ли представить
себе человека, в руках которого сосредоточивались бы не только все силы
государства, но и все существующие в обществе материальные средства и
руководство всею частною деятельностью граждан? Таким руководителем могло бы
быть только Божество; вверенная же слабому человеку, подобная власть обратится в
орудие самого нестерпимого гнета. А так как одному лицу подобное полновластие
очевидно не по силам, то здесь неизбежно образуется привилегированное сословие
мандаринов, в руках которых будет находиться действительное управление и
которые будут неограниченно распоряжаться лицом и имуществом всех и каждого»
[12, стр. 723]. Б.Н. Чичерин совершенно не верил в возможность
того, что, нарисованная им картина когда-то станет похожей на реальность, но,
как известно, сказка стала былью.
1.5.2 А.Д. Градовский
о социализме и
социалистах
Усиление
социалистических тенденций в русском общественном движении, весьма заметное к
концу 70-х. годов, заставило либерального профессора специально обратиться к
проблемам социализма, его перспективам в России. В начале 1879 г. в №1
«Русской речи» публикуется статья Градовского «Социализм на Западе Европы и в
России». Растянувшаяся на три месяца – с января по март публикация завершилась
накануне покушения А.К. Соловьева на Александра II – 2 апреля. Далее события в революционной среде развивались
стремительно, приведя в августе к созданию «Народной воли». Выдвигая столь
близкие российским либералам требования гражданских свобод, созыва
Учредительного собрания, эта самая крупная революционная организация объявляла
целью борьбы – социализм.
Ко времени
появления названной статьи Градовского была создана уже достаточно обширная антисоциалистическая
литература – преимущественно охранительного направления – от антинигилистичсских
романов до публицистики. Однако статья Градовского в нее не вписывалась,
находясь особняком. В отличие от своих предшественников, автор обнаруживает
серьезное знакомство с социалистической литературой, свободно ориентируясь
среди ее течений. Не в пример писавшим о социалистах в «Русском вестнике» или
«Гражданине», он весьма точно их цитирует. Градовский, по сути, дает едва ли не
первый в русской печати обзор социалистической мысли от французских
утопистов-социалистов до немецкой социал-демократии, уделив внимание и
социалистам России. Мелькают имена Прудона и К. Маркса, А. Бебеля и К. Либкнехта,
Бакунина, Лаврова, Ткачева. В отличие от «обличительной» литературы изданий
Каткова или Мещерского, где все они выступали как анархисты, разрушители и
ниспровергатели, Градовский останавливается на различиях в их программах. Дает
представление и о критике социализма в европейской печати – консервативной и
либеральной – сам во многом на нее же опираясь.
В социалистах
Градовский видит людей, оторвавшихся от родной почвы, оказавшихся под чужим
знаменем. Это близко консервативной критике социализма. Однако Градовский
отказывается считать причиной этого отрыва реформы, которые якобы эту почву
подорвали, нарушив естественноисторическое развитие страны. Либеральный
публицист настаивает, что именно приостановление реформ, парализованных в самом
начале, внесло смуту в общество, в котором не оказалось сколько-нибудь
законченных и цельных теорий, способных противостоять социализму. Тем самым
Градовский не только признал несостоятельность официальной идеологии, но и
неспособность либерализма удовлетворить запросы молодежи и интеллигенции.
Образ русской
смуты на рубеже 1870–1880-х гг. в публицистике Градовского запечатлен ярко и
достоверно. Неотъемлемой частью «хаотического положения» стала социалистическая
пропаганда, отражавшая общественное недовольство, его использовавшая и
усиливавшая. «Общество слышит от подпольных деятелей обвинение в эксплуатации «народа»,
выслушивает слова ненависти, обращенные к нему наряду с европейской «буржуазией»,
безмолвно принимает угрозы, что его достояние будет вырвано у него «вместе с
жизнью». Оно знает и чувствует очень хорошо, что от исполнения революционных
планов пострадают прежде всего его интересы – недаром эта партия называется «социальной»
и лозунгом своим избрала «передел земли» и отмену капиталистического
производства. И вот громадная империя должна обратить внимание на незримого и
неуловимого врага, затаившегося в ее недрах».
Социализм
отталкивает Градовского прежде всего революционным способом переустройства
старого мира, своими разрушительными тенденциями. Не приемлет профессор и
пропаганды вседозволенности, освобождающей от принципов общечеловеческой морали
как от неких «предрассудков». Правда, отсутствие нравственных преград в
революционной борьбе он не совсем правомерно распространяет на все
революционно-народническое движение, подтверждая это цитатами из «Катехизиса
революционера». Вслед за Достоевским либеральный мыслитель ставит вопрос о соотношении
цели и средств, напоминая, что самые прогрессивные идеалы были погублены,
будучи залиты кровью. При этом Градовский вовсе не отрицает закономерности и
исторического смысла революций вообще: «Революционные движения имеют
практический успех лишь настолько, насколько они содействуют устранению
отживших форм, и всегда терпят крушение в попытках «радикального» пересоздания
общественного порядка». Он убежден, что «история не заставляет человечество
начинать с начала свое развитие», возражая тем самым революционным программам и
прокламациям, где строительство нового мира предполагалось на расчищенном
пепелище старого.
Градовский
весьма дельно разбирает экономические идеи социалистических учений, показывая,
что общество, построенное на принципах уравнительности в труде и распределении,
не даст роста производительных сил – все в нем будут одинаково бедны. Сделав
общими труд и собственность, социализм делает общею и личность. Нормальное
развитие возможно лишь, если человек находит опору в своей индивидуальности, собственности,
семье, – но всего этого и лишает социализм.
Самое главное
обвинение, предъявленное либеральным мыслителем социализму, заключается в том,
что этот строй предполагает уничтожение условий самобытного развития личности.
Социализм с
его коллективизмом в труде, распределении, формах собственности, ставящий целью
освобождение масс, страшен подавлением личности, ее полной нивелировкой.
Социалисты покушаются на самые важные и естественные общечеловеческие ценности
и законы общественного развития, ликвидируя индивидуальную свободу личности и
право собственности. Подобно тому, как частные имущества исчезают в общих,
частные хозяйства становятся коллективными, личность также делается общим достоянием.
«Коллективный человек» – атрибут социализма – строя, при котором член общества
становится безраздельной и бессильной принадлежностью коллектива, отрекаясь от
своей индивидуальности.
Градовский
напоминает при этом «чудное место» из «Мертвого дома» Достоевского: как
болезненно сжалось сердце заключенного, при вступлении в острог, осознавшего,
что никогда уже он не будет один – и в горе и в радости он останется под общими
взглядами при невозможности уединиться со своими мыслями и чувствами.
Характерно, что социалистическая общность ассоциируется у Градовского – как и у
Достоевского – и с острогом, и с католическим монастырем.
Под пером
Градовского, раскрывающим, что стоит за социалистическими лозунгами, возникает
общество, «где всякий будет вставать, работать, есть, ложиться и опять вставать
по звонку, когда каждое его движение и каждое слово, каждый поступок будут «контролироваться»
и обсуждаться «миром»… когда от этого «мира» некуда будет уйти».
В
справедливом отвращении от картин «золотого века», нарисованных на основе
анализа социалистических программ, либеральный публицист восклицает: «Найдите
же человека, который, сознавая свое «я», подчинится порядку, при котором он
никогда не будет работать на себя и вечно станет служить другим, при котором он
никогда не будет иметь ничего своего, даже собственной мысли!» [24, стр. 137–141].
В своей
другой работе «Общество и государство» А.Д. Градовский высказывает схожие
мысли: «Несмотря на все усилия учителей и проповедников социализма,
человеческая личность останется фундаментом общества, и от того, в какой мере
эта личность будет крепка, просвещена, свободна, обеспечена в своих правах,
зависит благосостояние и нравственное достоинство самого общества. Если мы,
отбросив этот фундамент, станем исключительно наточку зрения «общества
распределяющего», если мы потребуем, чтобы труд каждого сообразовался с
требованиями «распределения благ», то мы легко придем к такому состоянию, когда
эти блага не будут иметь никакой цены для личности, их получающей»
[4, стр. 53]. «Как бы мы ни старались обратить человека в незаметную
часть великой общественной машины, все же мы потребуем от этой «части»
известной деятельности в пользу целого. Но чем будет вызвана эта деятельность,
когда в человеке вкоренится понятие о всесилии и всемогуществе этого целого?
Для того чтобы человек был деятельною и производительною частью целого, в нем
должно жить сознание его свободы и ответственности за его дела. Заставьте
человека всегда и во всем полагаться на общество, ожидать от него всего доброго
и дурного, хлеба и труда, здоровья и болезни, веры и знания, и вы сразу убьете
в нем ту силу, которая из бедных рыбаков сделала основателей новой религии, из
горсти пуритан – основателей нового государства, из философов XVIII в. – основателей нового
политического миросозерцания, ту силу, которая ежедневно приносит нам новые
изобретения, приспособления и знания, покрывает землю железными дорогами,
улучшает методы преподавания, способы технических производств и без которой
обществу нечего было бы «распределять» [4, стр. 54].
1.6 Российские
либералы о местном самоуправлении и
земской реформе 1864 года
1.6.1 Б.Н. Чичерин о местном самоуправлении и
земской реформе
1864 года
Б.Н. Чичерин
в целом приветствовал закон о местном самоуправлении от 1 января 1864 года.
Местное самоуправление представляется Чичерину неразрывно связанным с «общей
администрацией» и до известной степени зависимым от нее. Четко границы этой
зависимости он не оговаривает, полагая, что найти их поможет опыт, но считает,
что даже в неограниченной монархии «местная свобода» нужна, ибо
противодействует безмерному владычеству бюрократии и ее злоупотреблениям.
Аналогичную роль играют и сословные привилегии: «одной из самых глубоких и
верных» идей Монтескье Чичерин считал мысль о том, что «в чистой монархии
необходимы сословные привилегии. Как скоро эти последние сдержки исчезают, так
правление неизбежно становится деспотизмом». Только так и возможно в «чистой
монархии» составляющее цель всякого общества «соглашение свободы с порядком».
Из этих
соображений вытекают и практические предложения Чичерина. Он предлагает
поместить центр тяжести самоуправления в губернии, а не в уезде: во-первых,
губерния ближе к центральному правительству, и, во-вторых, в уезде мало
«элементов для хорошей администрации», то есть дворянства, в руки которого, как
прямо заявляет Чичерин, и должно достаться местное самоуправление. Дворянство
имеет государственное значение, и его задача – наведывать общественными делами
на местах. Вне дворянства русская жизнь еще не выработала класса, способного
его заменить, «среднее сословие» «содержит в себе слишком еще мало просвещенных
сил».
По Чичерину,
степень заинтересованности в местных делах еще не вполне может определять меру
участия в них. Поскольку местные дела составляют и государственный интерес, то
важна и способность управлять ими, а она сильнее в сословии, которому государственный
интерес ближе всего, – в дворянстве. Поэтому выбирать в земство следует от
сословий. Чичерин резко протестует против возможности, что дворянство, эта
единственная надежная точка опоры при том брожении, которое охватило общество
после отмены крепостного права, будет «распущено» в земстве. Это может привести
к взаимной вражде сословий и крушению всего государственного здания.
Уничтожение сословных перегородок возможно только с преобладанием среднего
сословия, когда «личные и свободные элементы общества» достаточно разовьются,
чтобы стать опорой для государства. Так было во Франции, но в России время для
этого еще не пришло, и необходимо сильное государство, само направляющее этот
процесс. Сословное земство с административно-хозяйственным кругом деятельности
под твердым контролем правительства – суть тогдашних взглядов Чичерина,
осененных общей идеей порядка, органичности и продуманности перемен [14, стр. 46–47].
Принципиально
важным является то, что Чичерин относит местное самоуправление именно к
частной, а не к публичной сфере, как это неизменно делали позитивисты. Можно
сказать, что для него проблема сущности земства есть конкретный случай более
широкого вопроса о соотношении общества и государства. По Чичерину, органы
самоуправления суть учреждения именно общества, поскольку изначально
предназначены служить не интересам государства, а частным «интересам известного
разряда лиц или местности». Они являются выражением «не государственных, а
общественных интересов и потребностей». Истинный дух земских учреждений есть
дух самоуправления, то есть «заведования своими собственными делами на
основании своих собственных решений» и за собственный счет.
Согласно
Чичерину, «естественную область деятельности местных учреждений составляют
хозяйственные нужды местности», «чисто местные дела»; однако он понимал, что
«даже чисто местные интересы являются вместе и интересом общим», поэтому органы
самоуправления должны находиться под контролем правительственной власти,
которая, впрочем, не имеет права вмешиваться в частную деятельность, пока та не
влияет «на общее благосостояние».
Чичерин
допускал, что органы самоуправления могут ведать и государственными делами, но
тогда они выступают уже в качестве органов правительства, которое подвергает их
«ближайшему контролю и руководству»: его право на такой контроль обусловлено
тем, что «за исполнение общих государственных дел оно одно ответственно». Иными
словами, нельзя ведать дела, за которые отвечает правительство, не подчиняясь
ему и оставаясь от него независимым. «Здесь вопрос не о большем или меньшем
доверии правительства к обществу, а о юридической постановке дела», –
подчеркивал Чичерин. Государство, передавая органам самоуправления свои дела,
вручает им принадлежащую ему принудительную власть.
Эти взгляды
Чичерин развивал и в публицистических статьях на земскую тему. Полемизируя в
одной из них с В.И. Герье, назвавшим в докладе Московскому губернскому
земскому собранию земские учреждения государственными, Чичерин метко указал на
уязвимость этого взгляда и опасные перспективы, которые он открывает. «Для него
(т.е. В.И. Герье – автор) размежевание отдельных сфер деятельности путем
юридических определений есть признак недоверия, между тем как именно это
составляет основу всякого благоустроенного порядка. Без этого общественная
жизнь превращается в хаотическое брожение ничем не сдержанных и [ничем не]
ограждаемых сил, ведущее только к нескончаемым притеснениям». Приверженцы
«государственного» самоуправления, отрицая негосударственный характер местных
дел, тем самым лишают земство реальной почвы. Ведь если «единственно в видах
целесообразности государство предоставляет некоторые дела выборным лицам», то
«оно всегда может, ввиду той же всему поддающейся целесообразности, взять все
управление на себя» и упразднить земство. Словом, идея «государственного»
земства не только не могла защитить его от бюрократии, но даже идеологически
вооружала последнюю. А между тем «Россия более, нежели какое-либо государство,
нуждается в бережном отношении к общественным силам, ибо это – самая слабая ее
сторона», с горечью писал Чичерин.
В 1890-е годы
он выступает сторонником «сильного, облеченного правами земства». Только такое
земство, считал Чичерин, способно обуздать бюрократию: «всякие другие сдержки
совершенно несостоятельны». Полагая, что самодержавная власть с присущей ей
бюрократической централизацией свое призвание выполнила, он выражает взгляды,
суть которых его бывший ученик В.О. Ключевский удачно обобщил в афоризме,
явно навеянном чтением чичеринского «Курса государственной науки»:
«Централизация хороша только весьма хорошая, а самоуправление сносно и
посредственное».
Когда вышла в
свет известная записка Витте, который, беря Чичерина в союзники, доказывал
необходимость упразднения земства (как это поняли либералы – Струве, Шипов,
Чичерин), то последний, задетый за живое такой бесцеремонностью, в подцензурных
своих трудах упрямо настаивал, что земство совместимо с самодержавием и не
мешает ему. Он не был вполне искренен: мы видим, что в бесцензурной «России
накануне XX столетия» Чичерин ясно высказался, что ограничение
самодержавия и бюрократического произвола стало насущно необходимо. Защищая
земство от нападок Витте, он ради благой цели доходил до полного искажения
исторической правды, когда утверждал, что «земство держало себя смирно, в
пределах своих полномочий; оно строило школы и больницы; ничего большего оно не
домогалось». Признавая недостатки Положения 1864 года («земству не было дано
власти даже в собственной его сфере»), он полагал, однако, что «взгляд на
земство как на частную сферу деятельности имел для него и благие последствия.
Это дало ему возможность устраивать свое хозяйство сообразно с указаниями
жизни, а не по указке бюрократии». Земскую реформу 1890 года и Положение о
земских начальниках Чичерин решительно осуждал, а деятельность прежних земских
учреждений был склонен приукрашивать: они якобы «поставлены были в независимое
положение и наполнялись лучшими местными силами, цветом провинциального
общества».
В принципе он
остался верен своему взгляду на самоуправление как поприще для аристократии.
Распад сословного строя должен, по Чичерину, повести к тому, что из «лучшей
части дворянства» образуется «ядро для класса независимых землевладельцев,
управляющих местными делами и через это влияющих и на общий ход государственной
жизни». Поэтому Чичерин выступал последовательным сторонником имущественного
ценза («При всех возможных комбинациях надобно признать общим правилом, что
голос в местных учреждениях должны иметь те, которые расходы выплачивают из
своих карманов») и противником демократии, которую характеризовал так: «…Демократический
строй основан чисто на выборном начале, с устранением всякого ценза. Можно
сказать, что это – худший из всех порядков, ибо здесь преобладание получает
неимущая, необразованная и неустроенная масса, которая или увлекается
демагогами, или покорствует бюрократии» [14, стр. 137–140].
В нашумевшей
полемике с Д.Н. Шиповым по поводу взаимных отношений губернских и уездных
земств Чичерин выступил противником и так называемой «земской бюрократии».
Шипов, понимавший задачу земства в этико-социальном смысле, как «ослабление
исторически сложившейся социальной несправедливости», то есть имущественного
неравенства, полагал, что губернское земство, «как более крупный общественный
союз, должно иметь своей задачей… по возможности смягчать неизбежные
неравенства в более мелких общественных союзах». Руководя уездом, губерния
должна находиться с ним в «отношениях взаимодействия и гармонии». В идеях
Шипова Чичерин усмотрел невольную проповедь социалистических начал и
бюрократической регламентации, и в ряде статей постарался их опровергнуть. Он
указывал на то, что сущность земских учреждений «заключается в самоуправлении
путем самообложения. Они должны устраивать свои дела на свой собственный счет,
а не из чужого кармана». Критикуя «земскую бюрократию», Чичерин оставался чужд
полемического задора и трезво отмечал, что она все же лучше правительственной, поскольку
ближе к населению.
Чичерин, со
своим взглядом на земство как на общественный институт, выполняющий собственные
задачи, был, похоже, совершенно одинок в современной ему науке права. Это
обстоятельство дало повод одному тогдашнему юристу пренебрежительно назвать
Чичерина «эпигоном» общественной теории самоуправления.
[14, стр. 141].
1.6.2 К.Д. Кавелин о местном самоуправлении и земской
реформе 1864 года
Кавелин
приветствовал закон о местном самоуправлении от 1 января 1864 года. Его
восхищает то, что принцип самоуправления проводится осторожно и
последовательно, что законодательство не забегает вперед. Окончательный вывод
говорит сам за себя: «Мы убеждены, что сделано все, что нужно, и что больше делать
не следовало». Кавелин уверен в будущности самоуправления, но, подобно Чичерину,
не видит пока в обществе сил для полного его развития и хвалит осторожность правительства,
которое не дает сразу слишком много, больше, чем общество может взять.
В равной
степени, что и Чичериным, им
владеет неприязнь к самодовлеющей бюрократии. Он вообще считает, что «местные
земские учреждения были до сих пор пропитаны чиновническим бюрократическим элементом;
они только по имени, по названию были земские». Надеясь, подобно Чичерину, на
союз общества и высшей власти против бюрократии, Кавелин находит в Положении то,
что хотел бы найти: именно ограждение земских учреждений от ее «произвольных
вмешательств». Но, отдавая дворянству ведущую роль в земстве, Кавелин отлично
от Чичерина трактует сословный вопрос: мудрость правительства он усматривает в том,
что оно «не сообщило землевладельческому элементу сословной окраски», что могло
бы вызвать «худшее из всех зол – зависть и взаимную вражду сословий». По
Кавелину, земство должно примирить и сблизить ныне разрозненные сословия
посредством их постепенного слияния. Здесь Кавелин не изменил своему убеждению,
которым руководствовался еще в период крестьянской реформы, что в России нет
коренных противоречий между дворянством и крестьянством. Чичерин же был более
сдержан, отмечая, что «в России дворянство и крестьянство, до последней минуты,
составляли две бесконечно отстоявшие друг от друга крайности властителей и
подвластных».
В одном
письме, относящемся к 1865 году,
Кавелин писал о земстве: «После отмены крепостного права ни один внутренний
русский вопрос не интересует меня так живо, как этот. От успеха земских
учреждений зависит вся наша ближайшая будущность, и от того, как они пойдут,
будет зависеть, готовы ли мы к конституции и скоро ли ее получим. Выходки
московского дворянства скорее отдалят нас от этой цели, выказывая все наше малолетство
и пошлость. (…) Пора бросить глупости и начать дело делать, а дело теперь в
земских учреждениях, и нигде более». В этом вопросе его взгляды полностью
совпадали с мнением Чичерина, считавшего местное самоуправление «школою для
самодеятельности народа и лучшим практическим приготовлением к
представительному порядку» [14, стр. 50–51].
1.6.3 А.Д. Градовский о местном самоуправлении и земской
реформе 1864 года
В «Началах
русского государственного права» Градовский обстоятельно рассматривает местное
управление и самоуправление в их историческом развитии. Взгляд автора на
земство явно расходится с официальным. В восприятии Градовского «самоуправление
есть одна из форм управления, а управлять нельзя иначе, как при помощи
административных актов, обязательных для жителей». Государство, перепоручая
часть своих функций органам самоуправления, превращает их тем самым во властные
органы [24, стр. 124–125].
Подобно Л.
Штейну, Градовский разделял компетенцию органов самоуправления на две сферы:
«естественную» (собственную) и «правительственную» (делегированную). Однако
неуклонную историческую тенденцию он видел в том, что эта «естественная сфера
нисходит на второй план, а в некоторых государствах вовсе утрачивается… Все
это, при исследовании вопроса о самоуправлении, выдвигает на первый план чисто
правительственные задачи». В конечном счете, утверждал Градовский, «вопрос о
самоуправлении есть вопрос об организации власти, а не о пределах этой власти»,
то есть самоуправление – часть общей государственной системы, но построенная на
привлечении общественных элементов, участвующих через это в политической жизни
страны [14, стр. 78].
В то же время
общественное управление Градовский рассматривает как важный фактор
государственной жизни. Самоуправление он воспринимает как политическую школу, в
которой только и способно сформироваться подлинное гражданское общество.
Подобное
понимание земской деятельности вполне разделялось большинством либералов. Не
все, однако, были согласны с государственной теорией местного самоуправления
Градовского. Б.Н. Чичерин, например, ее решительно отвергал, упрекая
профессора Градовского в отрыве от практической жизни, – как «никогда не
видавшего в глаза земского собрания». Чичерин посчитал рассуждения о
государственном характере местных органов самоуправления теоретизированием,
весьма опасным для неокрепшего земства. Они могли навлечь на земское
самоуправление еще большие утеснения [24, стр. 125].
Теория
самоуправления Градовского в значительной мере базируется на европейских
источниках и историческом опыте стран Запада. Градовский полагает, что введение
местного самоуправления – закономерный этап в развитии каждой страны, достигшей
определенной степени зрелости. Когда в феодальной Европе королевская власть
объединяла раздробленные княжества в целостное абсолютистское государство,
жесткая централизация была оправдана. Но по мере укрепления национальных
государств, развития общественной свободы и личной инициативы граждан
неограниченный управленческий централизм становится тормозом на пути
социального прогресса и его с необходимостью сменяет децентрализация и
самоуправление [17, стр. 683].
Как полагал
Градовский, вводя земства, царское правительство рассчитывало создать новые,
отвечающие духу реформ органы управления. В результате же оно получило аморфное
и незрелое местное самоуправление. Отмена крепостного нрава, положившая начало
разорению помещичьих хозяйств, оторвала дворян от земли и заставила их искать
«легких заработков» в развивающейся капиталистической экономике (биржи, банки,
акционерные общества). Оставшиеся на земле дворяне не были заинтересованы идти
работать в земства, не обладавшими реальными правами. Кроме того, не имевшие
опыта земские органы очень быстро переняли косные формы работы государственной
бюрократии. В итоге, заключает Градовский, правительство вынуждено было
дублировать земскую власть представителями центральных органов, постоянно
ограничивая в правах местное самоуправление,
Причину
неудач земской реформы Градовский видит в половинчатом и непоследовательном ее
проведении. Главное противоречие пореформенной эпохи, полагает он, состоит в
том, что монархическая власть попыталась совместить две несовместимые вещи:
абсолютистскую форму правления, опирающуюся на сословный строй, и местное
самоуправление, предполагающее демократизм, равенство и бессословность.
Абсолютная монархия, введя местное самоуправление, фактически подрубила свои
собственные корни и, осознав это, в дальнейшем стремилась всячески ограничивать
земскую инициативу.
Несмотря на
искусственность, по оценке Градовского, территориального деления России, он
предлагает вводить самоуправление во всех административных единицах от губернии
и уезда до города и села и наделять их широкими полномочиями [17,
стр. 684].
1.7 Теоретики либерализма о
положении и перспективах дворянства и крестьянства в пореформенной России
1.7.1 К.Д. Кавелин о положении и перспективах дворянства
и крестьянства в пореформенной России
Судьбам
русского дворянства в связи с крестьянской реформой была посвящена брошюра К.Д. Кавелина
«Дворянство и освобождение крестьян» (1862 г.). Кавелин признавал в ней,
что реформа повергла дворянство в жалкое состояние как в экономическом, так и в
моральном отношении. Материально расстроенное, озлобленное против правительства
большинство его поставлено перед вопросом: «Что же станется теперь с
дворянством?» «Положение этого сословия в самом деле теперь критическое, –
писал Кавелин. – В нем совершается крутой переворот, какого оно никогда не
испытывало. Речь идет не о минутном расстройстве, но о дальнейшем существовании
и судьбе сословия, шедшего до сих пор постоянно во главе образования и всякого
успеха в России». Вместе с тем реформа имела и огромное положительное значение,
ибо ставила дворянство в условия, обещавшие ему самую счастливую будущность.
Положение 19 февраля предупредило катастрофу, грозившую снизу, – это,
во-первых. Во-вторых, реформа давала дворянству возможность «поправить старые
ошибки, связать свои интересы с пользами и выгодами прочих классов, занять в стране твердое и
почетное общественное положение и возвратить прежнее, теперь ослабленное
влияние на быт государства».
У Кавелина не
было сомнения в том, что русское дворянство при желании сможет укрепить за
собой первое место среди прочих сословий. Сам факт существования сословного
неравенства не казался ему предосудительным. «Природные свойства и
собственность, – считал он, – суть неискоренимый, вечный источник неравенства
людей и различия высших и низших сословий во всех человеческих обществах, во
все времена, на всех ступенях развития». Причиной же борьбы сословий,
наполнявшей историю народов, было не наличие в обществе высших классов, а
близорукость их поведения. Исключительность, привилегии, эгоизм – вот, по
словам Кавелина, те подводные камни, о которые разрушились высшие сословия в
большинстве государств.
Крестьянская
реформа сделала неизбежным переход дворянства из положения привилегированного,
наследственного и замкнутого сословия в класс землевладельцев, пользующийся
теми же гражданскими правами, что и остальные сословия. Существенным признаком,
характерным отличием дворянства останется только крупное землевладение. Мелкие
землевладельцы дворянского происхождения в силу этого сблизятся с обладателями
небольшой земельной собственности из других сословий и со временем составят с
ними одно сословие. Крупные поземельные собственники-недворяне точно так же
пополнят ряды дворянства.
Новая
группировка сословий по имуществу и землевладению, открывавшаяся этим
возможность перехода из одного сословия в другое должны были связать их в одно
целое и предотвратить гибельную разобщенность. «Вследствие этого, – писал
Кавелин, – весь народ составит одно органическое тело, из котором каждый будет
занимать высшую или низшую ступень одной и той же лестницы; высшее сословие
будет продолжением и завершением низшего, а низшее – служить питомником,
основанием и исходною точкою для высшего. То, чему весь мир удивляется в
Англии, что составляет источник ее силы и величия, то, чем она так справедливо
гордится перед прочими народами, – именно правильное, нормальное отношение
между низшими и высшими классами, органическое единство всех народных
элементов, открывающее возможность бесконечного мирного развития посредством
постепенных реформ, делающее невозможною революцию низших классов против
высших, – все это будет и у нас, если только дворянство поймет свое теперешнее
положение и благоразумно им воспользуется».
Кавелин
пытался внушить мысль, что освобождением крестьян с землей, вызвавшим
негодование дворянства против правительства, класс крупных земельных
собственников поставлен в идеальные условия. Наделение крестьян землей
создавало, по его мнению, небывалый тип общественных отношений. «Огромное
большинство народа, за самыми незначительными изъятиями весь народ, – писал
Кавелин, – будет у нас причастен благу поземельной собственности. Этим мы
заранее навсегда избавляемся от голодного пролетариата и неразрывно с ним
связанных теорий имущественного равенства, от непримиримой зависти и ненависти
к высшим классам и от последнего их результата – социальной революции, самой
страшной и неотвратимой из всех, потрясающей народный организм в самых его
основаниях и во всяком случае гибельной для высших сословий». Никакие успехи
промышленности и торговли в России не способны были изменить ее аграрного,
земледельческого характера, создать в противоположность землевладельческим
классам буржуазию и пролетариат. Землевладельцы навсегда останутся
первенствующим сословием.
История,
таким образом, вопреки воле самого дворянства приготовила для него
исключительно благоприятные условия. «Наделение всех крестьян землею дало ему
гранитный, несокрушимый фундамент, общение с другими классами сделает его
законным представителем страны; а преобладание землевладельческих и
земледельческих интересов свяжет его неразрывными узами с большинством
народонаселения, имеющего те же самые интересы, и навсегда сохранит за ним
значение высшего сословия» [19, стр. 159–162].
Воспользоваться
дарованными историей преимуществами и сохранить себя в качестве высшего
сословия дворянство могло только в случае, если оно безропотно примет основания
крестьянской реформы, проявит искреннее желание сблизиться с остальными
классами и попытается приобрести возможно большее влияние на ход местных дел и
местное управление. Программа, определенная Кавелиным в статье «Дворянстве и
освобождении крестьян», требовала, кроме того, чтобы дворянство серьезно
позаботилось о сохранении за собой своих имений.
Одним из
«самых капитальных» по словам Кавелина, условий возрождения русского дворянства
было переселение его из городов в свои имения. Этот шаг сулил немало благих
последствий. «Постоянное пребывание большинства дворян в имениях открыло бы
дворянству возможность сохранить их за собою, дало бы ему дельное направление и
полезную деятельность; вместе с тем, от такого переселения провинции оживились
бы во всех отношениях: они наполнились бы порядочными, просвещенными людьми, в
них распространились бы привычки и требования образованности, развилась бы
местная общественная жизнь и местные интересы, отсутствием которых Россия так
страдает» [19, стр. 163].
Уже после
смерти Герцена Кавелин в 70-е годы был вынужден резко переменить свои
первоначально оптимистичные оценки реформы 1861 г. и перспектив
перерождения дворянства. В переписке и устных высказываниях по этим вопросам
Кавелина как бы вновь оживают формулы и слова, которыми прежде пользовались
издатели «Колокола». «Весь строй порядков и привычек у крестьян и помещиков, –
пишет он в 1876 г. из деревни К.К. Гроту, – чисто крепостнический, который
только снаружи соскоблен Положением 19-го февраля, но крепко сидит в нравах.
Медленно выветривается крепостной строй. Собственно переменились этикетки, а не
сущность дела». Сообщая в октябре 1881 г. Д.А. Милютину о скупке
помещичьих земель мужиками «понемногу в огромных размерах», Кавелин уже
сравнивал будущее высшего российского сословия с судьбой летописных обров:
«Никто не заметит, как оно исчезнет с лица земли, потонет в подымающихся волнах
российского всенародства». Дворянство теперь представляется ему «своего рода
налетом, который так долго тормозил и теперь продолжает тормозить развитие
масс» [24, стр. 72].
В серии
статей, опубликованных на страницах журнала «Вестник Европы» в 1881 г., а
затем изданных отдельной книгой под заглавием «Крестьянский вопрос.
Исследование о значении у нас крестьянского дела, причинах его упадка, мерах к
поднятию сельского хозяйства и быта поселян», Кавелин сосредоточил внимание на
анализе «своеобразных особенностей, которыми наш общественный и государственный
быт отличается от быта всей остальной Европы». Называя Россию «мужицким
царством», он считал, что это определение «весьма метко обозначает Россию по ее
наиболее характерному признаку…» Важно подчеркнуть, что, по мысли Кавелина,
«невиданный и нигде небывалый тип сельского деревенского государства», – не
столько историческая реальность, сколько возможность «для осуществления в
действительности этой новой комбинации общественных элементов».
Благодаря
реформам 1860-х «громадное большинство населения империи, долгое время,
затертое и заслоненное тонким слоем господствовавших классов, выросло из-под земли к человеческому и
гражданскому существованию». Но, по мысли Кавелина, это было лишь началом
длительного и сложного процесса «устройства, обеспечения и поднятия у нас крестьянства,
так как от его материального довольства, умственного развития и нравственного
состояния больше всего зависит настоящее положение и будущие судьбы русского
государства и русского народа…
Без его
улучшения, – предупреждал Кавелин, – все, что мы ни сделаем, будет построено на
песке, первый ветер снесет как карточные домики все, над чем мы трудились,
сколько бы живых сил, уменья, таланта и самоотверженья мы ни положили в наш
труд» [24, стр. 75–76].
1.7.2 Б.Н. Чичерин о положении и перспективах дворянства
и крестьянства в пореформенной России
Б.Н. Чичерин
всегда выступал последовательным защитником прав и привилегий дворянства.
Разъясняя
свою позицию, Чичерин писал: «Если нас спросят: нужно ли дворянство в идеальном
государстве, или, пожалуй, во Франции или в Северной Америке? То мы ответим:
нет. Но если спросят: полезно ли сохранить дворянство в настоящее время в
России? Мы решительно скажем: да».
Подчеркивая,
что государственная служба должна по-прежнему быть одним из основных источников
пополнения дворянства, Чичерин полагал, что дворянство следует сделать
сословием, открытым и для крупных землевладельцев, но на известных условиях.
Превращаться же в сословие частных землевладельцев, как предлагал Кавелин,
дворянству не следует. Хотя значение крупной земельной собственности Чичерин
оценивал очень высоко. Она, по его убеждению, «дает владельцу независимость,
утверждает постоянство наследственного достояния и промышленных выгод,
развивает в живущих на месте крепкий дух и здоровые правы. Она не подлежит
таким колебаниям, переменам и опасностям, как движимая собственность, по
природе своей подверженная спекуляции».
Составляя
материальную опору дворянства, земельная собственность, однако, «далеко не
исчерпывает всей сущности сословия», – считал Чичерин, обращая внимание на его
«нравственную сторону», которая «состоит в наследственном политическом
положении, в преданиях, которые отсюда вытекают, в постоянном участии в
государственной и выборной службе, соединенном с независимым положением, в
привычке к власти, приобретенной вековым владычеством над крепостными, в
образовании, которому причастно высшее сословие, в сословной чести, которая
соединяет в себе чувство политического долга с сознанием своего достоинства».
Все это вместе взятое и «дает дворянству значение политическое».
Для того
чтобы «сохранить сословие, оставляя в нем доступ для других», Чичерин считал
необходимым введение имущественного и образовательного ценза: землевладение в
500 десятин и окончание курса в университете.
Таким
образом, если Кавелину русское поместное дворянство виделось в перспективе
фактически классом крупных земельных собственников, сохраняющим лишь дух
прежнего привилегированного сословия и объединяющим вокруг себя другие
общественные слои, то Чичерин подчеркивал необходимость сохранения дворянства
именно как привилегированного сословия, возлагая на него, прежде всего, защиту
самих ростков свободы и права от неизбежных при самодержавии посягательств со
стороны властей. Параллельно с усилением роли самодержавной власти после
освобождения крестьян возрастало и значение дворянских привилегий, которые, по
убеждению Чичерина, было бы опасно сразу же упразднять, поскольку «корпоративная
связь служит и охраною и уздою личных прав и стремлений». «Сословные и особенно
дворянские права более или менее задерживают бюрократический произвол. Если
преимущества высших сословий отменяются, пока не окрепли новые силы, то и
порядок и свобода рискуют лишиться единственных своих гарантий».
Вопрос о
судьбе дворянства и его роли в качестве социальной опоры обновляющегося на
началах индивидуальной свободы и права государственного порядка Чичерин, как и
Кавелин, решал отнюдь не в императивном порядке. Судьба высшего сословия – в
его собственных руках. Его важная общественная роль – всего лишь историческая
возможность. «Сумеет ли оно ее исполнить – за это никто ручаться не может.
Затем, исчезнет ли оно со временем, как сословие, падут ли юридические преграды
под напором свободных
общественных стихий, превратятся ли сословия в классы, – это дело дальнейшего
движения народной жизни» [24, стр. 95–97].
После
завершения русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Чичерин вновь обратился и к
рассмотрению политических перспектив русского поместного дворянства.
Проанализировав внутреннее положение страны в брошюре «Конституционный вопрос в
России» он пришел к выводу, что разорение государственной казны неизбежно
повлечет за собой податную реформу, следствием которой будет перенесение части
налогового бремени на плечи дворян-землевладельцев [24, стр. 102–103]. В своей
работе «Конституционный вопрос в России» он пишет: «Делая такой решительный
шаг, русское правительство, равно как и русское общество, должны дать себе
строгий отчет в том, что они совершают. Невозможно приступить к финансовой
реформе, не выяснив тех последствий, которые она должна иметь для всей
политической жизни народа.
Самодержавие
без привилегированных сословий немыслимо. Между бесправным народом и полноправным
царем необходим аристократический элемент, который один в состоянии умерить
произвол исполнительных органов и дать самой верховной власти более прочные
основы, связав ее с интересами образованнейших слоев общества. Как бы ни велико
было самовластие, оно всегда находит нравственную преграду в духе, требованиях
и понятиях привилегированного сословия; оно принуждено уважать этот дух, потому
что видит в нем не только независимую силу, но и самую надежную свою опору.
Часто говорят, что самодержавие крепко народною любовью; но если это только
любовь необразованной массы, то она никогда не предупредит придворных революций
и не даст правительству надлежащих орудий действия. Грубая сила, опирающаяся на
толпу, может временно держаться, но она неминуемо падет перед невидимым напором
образованных элементов, которым всегда принадлежит первенство, потому что у них
одних есть разум, необходимый для управления государством.
Аристократический
элемент в самодержавном правлении имеет другое весьма важное общественное
значение. Это единственная среда, в которой при таком порядке могут
вырабатываться чувства права, свободы, чести и человеческого достоинства. Под
владычеством безграничного самовластия эти чувства должны искореняться в
народе, который вследствие того развращается и падает. Привилегии служат им
убежищем и спасением. В самодержавии одно только высокое общественное положение
в состоянии внушить человеку сознание
права и уважение к собственному достоинству. Русский дворянин некогда обязан
был всю жизнь свою служить государству; но если он нёс тяжесть, если он
подчинялся высшей власти, то он, с другой стороны, не терял привычки
повелевать, он сознавал, что он высоко стоит над массою людей, подлежавших
безграничному произволу; он знал, что ему подобает уважение; он имел свою честь,
которую он отстаивал всеми силами. Когда же жалованные дворянские грамоты
освободили его от обязательной службы, когда дворянство получило корпоративное
устройство и выборные права, то положение его сделалось еще значительнее.
Дворянин освобожден был от подати; он не отправлял рекрутской повинности; он
вступал на службу и выходил в отставку по собственной воле. Одним словом, он познавал
себя свободным и полноправным человеком, насколько это было возможно при
самодержавном правлении. Вольности дворянства были началом свободы в России.
Таково
значение привилегированных сословий в неограниченной монархии. Привилегии
составляют изъятие от тяжестей, но вместе с тем и от произвола: они дают исключительное право, но все-таки
право. Ими охраняются и развиваются в государстве те элементы, без которых не
может существовать ни одно сколько-нибудь образованное общество, элементы,
составляющие самый драгоценный залог человеческого развития. Поэтому, когда
привилегии устраняются, они должны замениться чем-нибудь другим, высшим; иначе
это будет шаг не вперед, а назад. С уничтожением привилегированных сословий
открывается возможность только двух путей: к демократическому цезаризму и к
конституционному порядку. Выбор не может быть сомнителен.
В настоящее время
в нашем обществе сильно развито стремление к демократическому цезаризму.
Всеобщее уравнение под самодержавной властью многим представляется каким-то
идеалом общественного быта. Утверждают даже, что таков дух нашего народа, что в
этом заключается смысл всей русской истории. Ничего не может быть вреднее и
фальшивее этих понятий. Демократического равенства мы не видим в русской истории ни в какие времена. У нас всегда
существовала общественная лестница, и лестница весьма резко определенная. В
старину на вершине ее стояло боярство, понятие родовой чести ревниво оберегало
каждую ступень и не дозволяло низшим подниматься к уровню высших. Впоследствии
боярство заменилось чиновным дворянством; дворянский дух и чиновная честь
заступили место родовых притязаний. Но лестница осталась столь же определенною,
как и прежде: она сохранилась и в правах, и учреждениях. Уравнение сословий
никогда не было политикой наших царей. Ни в какую эпоху нашей истории мы не
видим самодержавной власти, опирающейся на толпу. Первою опорою престола всегда
было дворянство, а не крестьянство. А если доступ в дворянство, путем
образования и службы, был относительно легок, то все же оно составляло резко
определенное сословие, которое высоко стояло над бесправною массою. Невозможно
говорить о демократическом равенстве в стране, где до вчерашнего дня
существовало крепостное право в самых широких размерах. Крестьянин никогда не
считал и не считает себя равным дворянину, это очевидно при малейшем
соприкосновении с крестьянским бытом. И не только низшие, но и средние классы,
которые везде в Европе являлись носителями идеи равенства, у нас едва начинают
заражаться этими стремлениями. Доселе между ними и дворянством существует
глубокое расстояние, которого причина заключается в различии нравов, стремлений,
понятий и даже образования. Сближение сословий происходит на наших глазах;
слияния далеко еще нет. А потому невозможно утверждать, что демократические
идеи лежат в духе русского народа и составляют плод всей нашей истории. Народ о
них ничего не знает, в истории мы их не видим, и если в настоящее время они до
некоторой степени распространены в русском обществе, то это объясняется отчасти
наплывом европейских идей, а еще более тем брожением умов, которое последовало
за преобразованиями нынешнего царствования. Среди овладевшей нами умственной
анархии чисто отрицательная идея всеобщего уравнения всего скорее могла найти
себе доступ. Но эта идея является не плодом, а отрицанием истории. Ёе
приверженцы имеют в виду не сохранение, а уничтожение того, что выработано
исторической жизнью русского народа.
Столь же
неуместна в устах наших демократов и ссылка на Западную Европу, где сословные
привилегии везде исчезают перед началом демократического равенства. Демократия
бесспорно занимает видное место в ряду элементов, из которых слагается
политическая жизнь народов. Если для умов, глубже вникающих в существо
государственных отношений, она не может представляться идеалом, то нельзя не
признать в ней одну из самых сильных движущих пружин человеческого совершенствования.
Но эта роль принадлежит демократии образованной, а не полудикой, свободной, а
не порабощенной. Для того, чтобы демократия могла пополнить свое настоящее
назначение, необходимо, чтобы она была воспитана под влиянием свободы, а
первоначальное развитие свободы всегда и везде происходит в среде высших
классов, которые одни имеют для этого достаточно средств и образования, которые
одни способны выработать в себе сознание права и прилагать это сознание к своей
политической деятельности. Поэтому низведение высших классов к уровню низших
прежде, нежели совершилось воспитание демократической массы, прежде даже,
нежели водворились в обществе начала политической свободы, может иметь для
народной жизни самые пагубные последствия. Равенство без свободы не возвышает,
а унижает людей; оно не способствует развитию умственных и нравственных сил общества,
а напротив, заглушает те задатки, которые обретались в высших его слоях.
Подведением всех под один уровень уничтожаются те высокие положения, которые
одни служили некоторой охраной и гарантией свободы и права. В народе
искусственно возбуждаются все дурные страсти, зависть и ненависть ко всему, что
возвышается над толпой. Все готовы скорее идти в рабство, нежели терпеть
преимущества, естественно принадлежащие высшей способности и высшему образованию.
Равенство бесправия – худший из всех возможных общественных порядков; оно
служит опорой самому беззастенчивому деспотизму. Подобный политический быт
является иногда в истории, как временное, переходное состояние, когда неупроченная
еще демократия выдвигает всемогущего диктатора с целью раздавить своих врагов.
Такова была древняя греческая тирания; таков и новый бонапартизм. Но эти
неизбежные иногда создания политической борьбы и глубоких общественных
потрясений не обходятся обществу даром. Мы на глазах своих видим во Франции
печальные плоды такого порядка вещей, где личная воля, хотя и обставленная
малоправным представительством, господствует над уравненною толпою. Результатом
является всеобщее унижение умов. Источник, который производил высшие силы и
способности, иссякает, и народ, стоя на краю гибели, слишком поздно видит, куда
привел его опасный путь демократического цезаризма.
В законной
монархии такая демагогическая политика, стремящаяся привести всех к общему
уровню под царствующим над всеми произволом, совершенно немыслима. Законная
монархия – не демократическая диктатура, всегда имеющая мимолетный характер.
Представляя собою совокупность элементов народной жизни, она не терпит
угнетения слабых сильными, но вместе с тем она всегда чувствует ближайшую свою
связь с высшими слоями общества, которые одни дают ей средства управления,
доставляемые образованием и необходимые в благоустроенном государстве. По
глубокому замечанию Аристотеля, царство опирается на высшие классы, тирания –
на низшие. Последняя есть орудие борьбы, молот в руках массы; первая есть
символ прочного государственного порядка, правильного и всестороннего развития
народной жизни. Поэтому законная монархия никогда не должна сознательно ставить
себя в положение демократической диктатуры. Если она находит, что плод созрел,
что приспело время уничтожить сословные различия, то она обязана сама, во имя
верховных начал общественного блага, о котором вверено ей попечение, заменить
привилегия политическими правами. Иначе царь превращается в демагога.
Такая пора
наступает для России. Крепостное право, на котором с конца XVI века строилось у нас всё политическое
здание, уничтожено. С этим вместе поколеблено и прежнее положение дворянства.
Оно распускается в массе общества. Как скоро правительство приступит к
неизбежному уравнению податей и повинностей, так уничтожится и последняя черта,
отделяющая его от других сословий. С проведением финансовой реформы слово
дворянство остается звуком, лишенным всякого смысла, старой вывеской над пустым
помещением. А так как эта реформа и предстоит нам в недалеком будущем, то
очевидно, что, если мы не хотим идти путём демократического цезаризма, нам
остается только примкнуть к знамени конституционной монархии. Принять такое
положение подобает прежде всего самому дворянству. Нет сомнения, что как скоро
государство требует жертв, так дворянство первое обязано нести. Но когда
полагаются новые, небывалые тяжести, им должны соответствовать и новые права.
Наименьшее, что можно сделать для высшего сословия в государстве, это дать ему
голос в определении тех повинностей, которые оно на себя принимает. Тут
недостаточно ссылаться на справедливость, утверждать, что граждане одинаково
должны нести государственные тяжести. Справедливость отнюдь не требует, чтобы
те, которые носят в себе сознание свободы и права, которые в состоянии думать и
говорить, подчинялись налагаемым на них тяжестям на одинаковом основании с
теми, которые не способны ни к тому, ни к другому. Прокрустово ложе служит
выражением не справедливости, а тирании. Еще менее можно в стремлении высшего
сословия к участию в финансовом законодательстве видеть какие-либо
революционные притязания. Соответствие прав обязанностям служит, напротив,
самой надёжной гарантией против революции, ибо в этом заключается единственное
основание всякого законного порядка. Вне этого есть место только для произвола
и возмущения. Наконец, только этим путем может сохраниться живая связь между
прошедшим и будущим, та связь, которая служит самым верным мерилом различия между
закономерным развитием и революционным движением. Русское дворянство не вправе
кинуть через борт все свои исторические предания, с тем пуститься в безбрежный
океан необразованной и неустроенной демократии» [10, стр. 60–65].
Интересны
взгляды Чичерина и на крестьянство. В конце 70-х годов Чичерин и другой видный
учёный В.И. Герье выступили оппонентами известного либерального земского
деятеля, статистика и экономиста Л.И. Васильчикова. Васильчиков, разделял
тезис Кавелина о том, что «и в настоящем, и в будущем, крестьянскому сословию
принадлежит первенство в русской земле» и ссылался при этом на медленно, но
неуклонно происходившее сокращение дворянского землевладения и рост
крестьянского. Чичерин и Герье подвергали сомнению этот довод тем
обстоятельством, что рост крестьянского землевладения не носил «естественного»
характера, поскольку дворяне могли лишь продавать свои земли, но не покупать у
крестьян, которым продавать свои надельные земли было запрещено. «Разрешите
крестьянам свободно отчуждать свои участки, – заостряли дискуссию Чичерин и
Герье, – и тогда вы увидите, чьи земли будут скорее переходить в чужие руки,
дворянские или крестьянские».
Главную
причину расстройства крестьянских хозяйств и обеднения пореформенной деревни
Чичерин и Герье видели не в тяжести податей и малоземелье, а в неготовности
самих крестьян хозяйствовать в условиях дарованной им свободы. «Те, которые
утверждают, что в настоящее время крестьяне беднеют, доказывают, что крепостное
право было для них выгоднее, нежели свобода». А в записке «Задачи нового
царствования», написанной в марте 1881 г., Чичерин даже назовет «грозный
крестьянский вопрос» всего лишь «мифом, созданным воображением петербургских
журналистов». В качестве же единственной меры в области аграрно-крестьянской
политики он будет настаивать на необходимости освобождения крестьян от общины и
круговой поруки.
Вопреки
мнению большинства голосов в либеральной печати того времени, Чичерин и Герье
полагали, что именно в упразднении общинного землевладения – ключ не только к повышению
эффективности крестьянских хозяйств, но и к росту гражданской зрелости всего
общества. Стремление же части либеральной журналистики видеть в идее выделения
крестьян из общины – своекорыстную инициативу крупных землевладельцев, якобы
стремящихся подчинить крестьян своей экономической и административной власти, с
точки зрения Чичерина и Герье было лишено оснований. «Если дворянство, – писали
они, – хочет беспрепятственно господствовать на общественном поприще, оно не
может найти лучшего средства, как сохранение общинного владения. Этим способом
масса крестьянства удерживается на таком уровне, который устраняет всякое
соперничество».
С точки
зрения Чичерина и Герье, возникновение класса крестьян – частных собственников
и России «составляет необходимое последствие свободы». Они полемизировали и с
распространенным среди части либеральной интеллигенции мнением будто купцы,
скупающие дворянские имения, через несколько лет, разорившись, исчезнут как
метеоры. «Из всех сословий русской земли, – утверждали, напротив, Чичерин и
Герье, – купечество одно отличается расчетливостью. В отличие от барских
привычек дворянства и от распущенности крестьянства, оно зорко следит за
приходом и расходом каждой копейки».
В оценке
перспектив этого сословия как основного источника формирующегося класса
торгово-промышленной буржуазии Чичерин и Герье шли еще дальше, отдавая ему
явное преимущество среди прочих: «Всех более будущности имеет у нас
купечество».
В конечном
счете, по мнению Чичерина, все зависело от исторического времени, в котором
жила Россия, развиваясь более медленными темпами, чем Западная Европа. По мере
накопления и созревания в обществе сил, адекватных тем, которые уже вполне
сложились на Западе, у России есть перспектива обрести необходимые социальные
основы и для становления конституционной монархии – наилучшего, с точки зрения
Чичерина, воплощения идеи правового государства. В связи с этим он больше, чем
кто-либо другой из либеральных мыслителей и публицистов, уделял внимание
разработке проблемы оптимальных сроков, темпов, этапов, общей
последовательности задач, решаемых на пути приближения сравнительно отсталой
страны к осуществлению европейских идеалов гражданской и политической свободы [24, стр. 101–102].
1.7.3 А.Д. Градовский о положении и перспективах дворянства
и крестьянства в пореформенной России
У Градовского
требование гражданских свобод – центральное в его программе – никак не
соединяется с задачами социально-экономических перемен. Поднятые народнической
мыслью проблемы пореформенной деревни с ее малоземельем и пролетаризацией
крестьянства не нашли у него никакой – пусть даже самой общей поддержки. Он
попросту отмахнулся от них, как от второстепенных, малозначащих. О крестьянском
малоземелье упоминал мимоходом – как о мелком, частном недостатке деревенской
жизни. Улучшение положения крестьянства связывал с податной и паспортной
реформами. Доказывая, что «материальное благополучие народа встречает непроходимые
преграды в неудовлетворительной финансовой системе», он не упоминает о главной
преграде – земельном вопросе. И голод в Поволжье весной 1880 г. и
конфликты крестьян с помещиками (на его родине в Валуйском и Бирючинском уездах
Воронежской губернии – непрерывные) так и не заставили Градовского задуматься
над грозным для крестьянской страны аграрным вопросом. Его мысль была
сосредоточена исключительно на политическом освобождении. Такая позиция
выглядит весьма ограниченной на фоне либерально-демократической печати, где
статистическими данными доказывалась недостаточность крестьянского надела для
прокормления средней крестьянской семьи. Градовский не признавал приоритет
интересов крестьянства в такой земледельческой стране как Россия. Считая общее
экономическое состояние неудовлетворительным, он утверждал, что оно равно
неблагоприятно и для помещиков, и для крестьян. Он не видел «крупного и гордого
землевладения, являющегося действительной силой в государстве» и рассуждал о
тяжелом положении помещиков, вынужденных, как и крестьянин, искать своих
«отхожих промыслов» – в банке или железнодорожной администрации и закладывать
имения в банк, «подобно тому, как крестьянин закладывает землю ростовщику». Не
отрицая тяжелого положения деревни, Градовский не склонен связывать его с
последствиями реформы 1861 г.: он видит здесь «плод многих других условий,
которые вообще понизили значение землевладения, благодаря которым оно пришло в
упадок». Сетуя на то, что наше земледелие не имеет промышленного и
коммерческого характера, как на Западе, либеральный профессор и не пытался
объяснить стародавний способ ведения хозяйства крестьянством
[24, стр. 136–137].
1.8 Исторические взгляды
идеологов российского либерализма
1.8.1 Историческая концепция К.Д. Кавелина
Применяя
триадическую схему Гегеля, Кавелин выделяет в истории России три этапа:
родоплеменной (тезис), семейный, или вотчинный (антитезис) и государственный
(синтез). Первый этап приходится на время княжения Ярослава Мудрого, который
«задумал основать государственный быт на Руси и утвердил ее политическое
единство на родовом начале». Власть сосредоточивается в руках одного княжеского
рода, который и представляет систему государственного правления. Однако так
продолжается недолго, поскольку родовой принцип не знает личности, отделенной
от семьи, клана. Между тем только личность, свободная от кровно-родственных
связей, способна удержать вертикаль власти. В родовой системе юридическими
лицами выступают не отдельные индивиды сами по себе, а вожди, родоначальники, и
число их растет по мере умножения членов княжеского рода. Они начинают
срастаться с местными племенами, подвигая их к обособлению и раздроблению
целостности государства. Упрочивается антитезис – удельно-вотчинное правление,
семейно-родовой быт вместо государственного. Наконец, «отрицание отрицания» или
синтез – новое объединение России на основе развития идеи государства,
связанного с представлением о самоценности лица государя, правителя. Это период
московской централизации. «История Московского княжества, – пишет Кавелин, –
есть по преимуществу история политическая… Политическая система, созданная московскими
великими князьями, – нечто совершенно новое в русской истории: она представляет
полное отрицание всех прежних систем, не в одних явлениях, но в самом основании…
На сцену действия выступает личность. Она непроизвольно выходит из кровного
союза, ставит себя выше семьи: она отрицает их во имя идеи, и эта идея –
государство». С этой точки зрения, Петр I лишь завершает то, что было начато еще Иваном Калитой.
Полемизируя со славянофилами, утверждавшими, будто петровская европеизация
«пришла слишком внезапно, действовала круто, насильственно», Кавелин
утверждает, что «эпоха реформ… была подготовлена всем предшествующим бытом», ее
«навязала» Петру I, дала средства «сама старая Русь». Уже
тогда «оба эти начала – государственное и родовое – не могли уживаться вместе в
одном и том же обществе; рано или поздно, но одно должно было вытеснить
другое». Торжество государственной идеи свидетельствует о, безусловно, европейской
направленности русского историко-политического процесса; поэтому правомерно
ожидать, что, в конечном счете, пути России сомкнутся с путями Запада [15, стр. 136–137]
Такова суть
исторической концепции Кавелина. Проиллюстрируем эту концепциями несколькими
выдержками из научных работ Кавелина. В работе «Взгляд на юридический быт
древней России (1847)» он пишет: «Европа и Россия прожили много веков, чуждаясь
друг друга, как будто с умыслом избегая всякого близкого соприкосновения.
Европа об нас ничего не знала и знать не хотела; мы ничего не хотели знать о
Европе. Были встречи, но редкие, какие-то официальные, недоверчивые, слишком
натянутые, чтоб произвести действительное сближение. Еще и теперь, когда многое
переменилось, Европа больше знает какие-нибудь Караибские острова, чем Россию.
Есть что-то странное, загадочное в этом факте…
С XVIII века наше отчуждение, холодность к Европе
вдруг совершенно исчезают и заменяются тесной связью, глубокой симпатией. Так
же ревностно принялись мы отказываться от своего и принимать чужое,
европейское, как прежде отказывались от чужого и держались своего. Наших
старинных обычаев, природного языка, самого имени мы стали стыдиться…
Наша история
представляет постепенное изменение форм, а не повторение их; следовательно, в
ней было развитие, не так, как на востоке, где с самого начала до сих пор все
повторяется почти одно и то же, а если по временам и появлялось что-нибудь
новое, то замирало или развивалось на европейский почин. В этом смысле мы народ
европейский, способный к совершенствованию, к развитию, который не любит
повторяться и бесчисленное число веков стоять на одной точке…
Никогда
иноплеменные завоеватели не селились между нами и потому не могли придать нашей
истории свой национальный характер. Много народов прошло через Русь. Торговый
путь и восточные монеты, находимые в России, указывают на беспрестанные
сношения с иностранцами. Были и завоевания: авары, хазары, какие-то северные
выходцы, кажется, норманны, и татары попеременно покоряли русских славян,
опустошали их земли и собирали тяжкую дань. Но все эти приязненные и неприязненные
столкновения с иноплеменниками не имели и не могли иметь, в самой малой
степени, тех последствий для нашей последующей истории, какие имело в других
землях поселение завоевателей у туземцев и смешение их между собою.
Каковы бы ни
были варяги, пришедшие к нам, их значение в русской истории весьма важно. Они
принесли с собою первые зачатки гражданственности и политического,
государственного единства всей русской земли… Со времен варягов появляются в
России элементы, ей до того совершенно неизвестные. Она была раздроблена;
варяги соединяют ее в одно политическое тело. Первая идея государства на нашей
почве им принадлежит. Они приносят с собою дружину, учреждение не
русско-славянское, основанное на начале личности и до того чуждое нашим
предкам, что в их языке нет для него даже названия… Варяги приносят с собою
право князя наследовать после смерда-поселянина и новую систему управления, неизвестную
семейно-общинной доваряжской Руси… Наконец, варягам принадлежит начало вир, или
денежных плат за преступления в России: название и чистовое сходство с
германскими вирами обличают в наших вирах неславянское происхождение.
Монголы
сделали много зла России: из конца в конец они ее опустошили, и опустошали не
раз. Рабские привычки, понятия, наклонность, уловки – хотя и обманчивы, но
единственная защита слабого против дикой силы – если не впервые тогда у нас
появились, то усилились. Несмотря на это, они играют важную отрицательную роль
в нашей истории…
Монголы
разрушают удельную систему в самом основании, воссоздают политическое единство,
словом, действуют в наших интересах, сами того не подозревая!
Но, как мы
видели, они действовали отрицательно. Положительно воспользовались всеми
выгодами монгольского ига даровитые, умные, смышленые князья московские…
С Иоанна III московские государи принимают титул царя,
усваивают многие принадлежности власти византийских императоров: герб
двуглавого орла, регалии, венчание и помазание на царство; великокняжеский двор
и придворные церемонии устраиваются по византийскому образцу…
Многие
подумали, что за европейским влиянием в России XVIII и начала XIX века ничего
не было, что Европа, со всеми особенностями, перешла к нам и водворилась у нас
на место прежнего. Если б так было, Россия была бы теперь так же похожа на
остальные европейские государства, как Англия на Францию, Франция на Германию.
А этого сходства совсем нет. Отчего же? Оттого, что не Европа к нам перешла, а
мы оевропеились, оставаясь русскими по-прежнему; ибо когда человек или народ
что-нибудь берет, заимствует у другого, он не перестает быть тем, чем был
прежде. Посмотрите на факты: Петр и его преемники не имели никакого понятия о
позднейшем противоположении России и Европы. Они и не думали ввести у нас иностранное
вместо русского. Они видели недостатки в современной им России, хотели их
исправить, улучшить ее быт и с этою целью часто прибегали к европейским формам,
почти никогда не вводя их у нас без существенных изменений; что из нашего
исключительно национального казалось им хорошо, удовлетворительно, то они
оставляли…
Внутренняя
история России – не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов.
Она, напротив, стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, всегда
единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и после
реформы. Исчерпавши все свои исключительно национальные элементы, мы вышли в
жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде, – русскими
славянами. У нас не было начала личности: древняя русская жизнь его создала; с XVIII века оно стало действовать и развиваться.
Оттого-то мы так тесно и сблизились с Европой; ибо совершенно другим путем она
к этому времени вышла к одной цели с нами…
Разница
только в предыдущих исторических данных, но цель, задача, стремления,
дальнейший путь один. Бояться, что Европа передаст нам свои отжившие формы, в
которые она сама уж не верит, или надеяться, что мы передадим ей свои – древнерусские,
в которые мы тоже изверились, значит не понимать ни новой европейской, ни новой
русской истории. Обновленные и вечно юные, они сами творят свои формы, не
стесняясь предыдущим, думая только о настоящем и будущем» [5, стр. 11, 12,
13, 16–17, 29, 44, 45, 48, 64–65, 66–67]
Большое
внимание К.Д. Кавелин уделяет деятельности и личности Петра Великого. В
своей работе «Краткий взгляд на Русскую историю (1864)» Кавелин отмечает: «было
бы ошибочно думать, что Петр – какая-то случайность в русской истории. Можно
доказать положительными данными, что все его преобразования, не исключая ни
одного, были постепенно подготовлены предшествующим временем и развитием: все
вопросы решены им в том духе, в каком они поставлены предшествующей историей,
только решены резко, круто, быстро. Петр – фокус, в котором они внезапно
сосредоточились и ярко разрешились. Оттого он стал на грани между двумя
периодами русской истории и заслонил собою прошедшее. Он выразил собою
стремление прогрессивного меньшинства, которое тяготилось бытом тогдашнего
времени, и стоял в его главе. Называть его изменником родине за пристрастие к
иностранному, упрекать и ненавидеть его за то, что он был деспот, отыскивать в
нем пятна с точки зрения гуманности – смешно и жалко. Это судить его с точки
зрения, под которую он не может подходить. Петр – варвар, и не мог быть другим,
но великий человек, наш герой и полубог, наша надежда и знамение русского народа.
Страна, создавшая такого человека, не может не иметь будущности. Эта мысль
служила нам утешением в самые тяжкие безотрадные минуты и, исцеляя наши
душевные язвы, заставляла умолкать отчаяние, как медный змий в пустыне. С
Петром Великим начало личной свободы было поставлено в России, как программа,
как требование, которое должно было постепенно осуществиться в
действительности. Задача была необыкновенно трудна. Надобно было провести ее
очень искусно, не подвергая опасности выигранное государственное начало, идя
постепенно сверху вниз, от высших слоев русского общества к низшим» [7, стр. 164].
В своей
другой работе, а именно «Мысли и заметки о русской истории» К.Д. Кавелин,
в частности, отмечает: «если б реформа остановилась со смертью Петра Великого,
то не могло бы оставаться сомнения в том, что Московское государство
принадлежит к азиатской, а не европейской группе. Мало ли было брожений и
великих государей на Востоке! Единичные явления сами по себе ничего не значат и
подтверждают, а не опровергают общее правило. Внешний характер петровского
преобразования служил бы в таком случае новым доказательством, что мы азиатский
народ. Но в том-то и сила, что дело Петра не умерло после него на русской
почве; напротив того, оно, несмотря на крайне неблагоприятные обстоятельства,
пустило корни и продолжалось почти полтора века, вплоть до нашего времени.
Вместо того, чтобы ослабить Россию, реформа вызвала к деятельности дремавшие в
ней громадные силы и развила их в невиданных размерах» [8, стр. 230].
Ясность и
четкость концепции Кавелина обеспечили ей широкое влияние на умы современников,
дав толчок формированию «государственной школы» в отечественной историографии.
1.8.2 Историческая концепция Б.Н. Чичерина
Концепция
русского исторического процесса, разработанная Б.Н. Чичериным, содержится
в его магистерской диссертации «Областные учреждения России в XVII-м веке», изданной в 1856 г. Чичерин
не ограничился в ней установлением в соответствии с западнической традицией
«обшей связи русской истории с историею человечества». Он обратил внимание на
особенность хода исторического развития России, заключавшуюся, по его мнению, в
несравненно большей, чем на Западе, роли государства. «Государство, – утверждал
он, – сделало народонаселение оседлым; оно дало общинам некоторую юридическую
определенность; вся жизнь, вся деятельность общественная исходили из
государства, и весь дальнейший ход истории должен был представлять развитие этой
деятельности. (…) Оно было исходною точкою для всего….» Культ государства,
создавшего народ и творящего его историю, пронизывал и следующие исторические
работы Чичерина, которые были собраны в 1858 г. в книгу «Опыты по истории
русского права».
Перенося на
русскую почву гегелевское представление о государстве как силе, которая
выступает выразителем всеобщих интересов, разрешает все противоречия
«гражданского общества», Чичерин трансформировал его в известной теории
государственного закрепощения и раскрепощения сословий.
Потребность
«устроиться и укрепиться» понуждает государство к наложению обязательного тягла
на все без исключения сословия. «Оно от всех сословий требовало посильной
службы, необходимой для величия России. И сословия покорились и сослужили эту
службу.… Но когда государство достаточно окрепло и развилось, чтобы действовать
собственными средствами, оно перестало нуждаться в этом тяжелом служении».
Достижение зрелости государством должно было, таким образом, повлечь за собой
ликвидацию этой зависимости. Дворянство и городские жители получили свободу от
государства еще в XVIII веке. «Оставались одни крестьяне,
которые, подпавши под частную зависимость и приравнявшись к холопам, доселе
несут свою пожизненную службу помещикам и государству. В настоящее время
уничтожается наконец и эта принудительная связь: вековые повинности должны
замениться свободными обязательствами…»
Историческая
концепция Чичерина предлагала вполне определенный, однозначный ответ на
то, каким образом и чьею волей должны были разрешаться социальные противоречия
современной ему России. Совершенно уместным здесь будет напомнить несколько
строчек из письма Чичерина Герцену, напечатанного в «Колоколе» в конце 1858 г.
«Вспомните еще раз, в какую эпоху мы живем, – писал он. – У нас совершаются
великие гражданские преобразования, распутываются отношения, созданные веками.
Вопрос касается самых живых интересов общества, тревожит его в самых глубоких
недрах. Какая искусная рука нужна, чтобы примирить противоборствующие
стремления, согласить враждебные интересы, развязать вековые узлы, чтобы путем
закона перевести один гражданский порядок в другой». Выбор в пользу «искусной
руки» государства получал у Чичерина историческое обоснование.
Высшую,
наиболее совершенную форму, в которой реализует себя государственное начало,
Чичерин усматривал в системе бюрократической, административной централизации.
Она, по его мнению, была конечным результатом исторического развития самого
государства.
Призванное
водворить общественный порядок, государство на первых порах испытывало
недостаток собственных материальных средств и по этой причине вынуждено было
искать обеспечения своей власти в ответственности частных лиц и общин. Отсюда,
полагал Чичерин, возникает система поручительства и выборное начало. Он постоянно
подчеркивал, что «деятельность общин была вызвана государственным началом не
как право самостоятельного управления внутренними делами общины, а как
общественная повинность для удовлетворения государственным потребностям».
По мере
укрепления государственного начала система общественных повинностей должна была
все более уступать место деятельности собственно государства. Элемент общинный
вытеснялся элементом приказным. «Разделение управления неминуемо ведет к общей
централизации: раздробленное в частях должно быть строго и формально подчинено
единому центру».
Приверженность
Чичерина к административной централизации подкреплялась и выводами из анализа
исторического опыта Англии и Франции. «Правильность» исторического развития
обеспечивалась, по его мнению, единством элементов свободы и государственной
власти, правильностью их сочетания.
В Англии,
считал Чичерин, политическая свобода укоренилась раньше, чем общество было
воспитано государством. Следствием этого явилось общественное неравенство,
господство аристократии, бедственное положение низших классов.
В России,
наоборот, имело место излишнее преобладание правительственной централизации.
Оно повлекло за собой засилье бюрократии и недостаточность развития
общественной инициативы.
И только
Франция смогла полнее и многостороннее, нежели в других странах, развить
общественные элементы. Ей, правда, не удалось при этом избежать крайностей:
«анархического» проявления свободы и диктатуры. Однако именно французская
централизация, историческая миссия которой заключалась в «уничтожении
самостоятельных союзов, корпорационных прав, сословных привилегий, вообще в
уничтожении средневековых форм жизни, основанных на дробности общественного
быта», создала гражданские и административные учреждения, оставшиеся
непоколебимыми «во все времена и при всяких правительствах». «Их не коснулась,
– писал Чичерин в статье по поводу памфлета Монталамбера «О политической
будущности Англии», – ни аристократическая реакция, торжествовавшая при
Бурбонах, ни либерализм, господствовавший при Людовике-Филиппе, ни
революционные стремления социальной демократии, ни властная рука нового
императора». Франция, таким образом, привлекала особое внимание и вызывала
симпатии Чичерина тем, что централизация создала здесь чрезвычайно устойчивую
систему государственного управления [19, стр. 86–89].
1.8.3 Историческая концепция А.Д. Градовского
События
русской истории виделись Градовскому в духе теории последовательного
закрепощения и раскрепощения сословий. Под влиянием внешних факторов
(необходимость борьбы с многочисленными врагами, собирания исконных земель)
самоуправляющиеся общины пожертвовали своими правами для усиления могущества
государства и в результате были низведены на уровень административных и
хозяйственных единиц. Высшим пределом подчинения общин государству стало
закрепощение сословий в XVI–XVII вв. Все сословия несли
государственное тягло. Московское государство еще до Петра Великого, утверждал
публицист, расходясь в этом со славянофилами, было не общинным, а приказным,
бюрократическим. Но, в конце концов, материальное могущество страны было
создано, и наступило время возвращения государством своего долга обществу. В
середине XVIII в. первое из сословий, дворянское,
было освобождено от государственного тягла, получило личные и корпоративные
права, было призвано к участию в местном управлении. Начался процесс
освобождения сословий, затянувшийся на столетие. Лишь после Крымской войны
освобожденные сословия сливаются в «единое земское тело», и общественный
элемент снова возвращается к деятельному участию в государственной жизни [13,
стр. 18–19].
Градовский
рассматривает эпоху Петра I иначе, чем,
например, С.М. Соловьев. Для Соловьева это время подобное перевороту,
произведенному властью, время борьбы старого с новым, «схватки их
представителей не на жизнь, а на смерть». Позднее в своей «Истории России» он
назовет реформы Петра I «нашей революцией». Градовский выделяет как раз
эволюционный характер развития России при Петре I. Он стремится проследить зародыши нового в старом порядке и
остатки «старорусских начал» в новых учреждениях. И хотя старое
противодействует нововведениям, оно же – в понимании исследователя –
обеспечивает преемственность в развитии, сообщая ему определенную устойчивость.
Лейтмотивом сочинения Градовского проходит вывод об инициативной, организующей,
направляющей роли власти. Историк-юрист явил себя представителем «государственной
школы» в российской историографии, как и его учитель Д.И. Каченовский, как
С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин. Он предстал здесь сторонником
постепенного эволюционного развития традиционных начал российской
государственности. В пореформенной России, по его мнению, «на русскую почву
снова выступают три великие элемента, завещанные нам историей»: в прошлом –
крестьянство, служилые люди и царь, после преобразований «восставшие с новой
силой – общины, и владельцы, слитые тесно в общий земский союз, и особа
великого земского царя» [24,
стр. 116].
В своей
докторской диссертации «История местного управления в России» он касался
проблемы взаимодействия центральной и местной власти. Градовский открыто
связывает своё исследование с современностью, с введением земских учреждений.
«Суть ли эти учреждения (земские – автор) продукт западно-европейской
цивилизации, прививаемый к нашему быту или они новая организация наших народных
элементов на началах столь же древних, как само слово «земство»?» Прослеживая
эти «древние начала» по материалам уездного управления Московского государства XVI–XVII вв.,
он проводит сравнительный анализ российского и западно-европейского
исторических процессов. Градовский видит их принципиальную разницу в том, как
складывались отношения центральной власти с местным управлением. На Западе, по
его наблюдениям, «общины объявляли себя непосредственными подданными короля
после долгих усилий и кровавых побед над феодализмом»; а в России «роль
земского князя и царя не только жила в сознании всех и каждого, но и была живою
практической действительностью». Свобода, предоставляемая постепенно государственной
властью сословиям – сначала дворянству, затем – реформой 1861 г. –
крестьянству, неизбежно, по заключению Градовского, должна была выразиться в
местном самоуправлении. Но и развитие самоуправления закономерно приведет к
уничтожению сословий.
Доказывая
естественноисторическое происхождение земского самоуправления, Градовский не
был оригинален. Он по-своему развивал взгляды, уже высказанные в литературе, в
частности, В.И. Лешковым, кн. А.И. Васильчиковым, искавшими истоки
земской реформы в далеком прошлом.
Но именно
Градовский дал первый систематизированный обзор местных и центральных
учреждений, земской и сословной общины, проследив зачатки самоуправления в XVI–XVII вв.
Огромный фактический материал, проанализированный в диссертации, остается до
сих пор востребованным исследователями. Тем более интенсивно использовали труд
Градовского современники, порой пренебрегая его концепцией, и делая свои выводы
из представленных им фактов. Рекомендуя К. Марксу «Историю местного управления
в России А.Д. Градовского, Н.Ф. Даниельсон дает свою оценку взаимоотношений общины с
властью, как лишенных той гармонии, которую находил в них Градовский.
Исполненные со стороны власти насилия, со стороны общин – покорности, они, по
мнению Даниельсона, как раз отучали от самоуправления.
А вот
народовольцы опирались на докторскую диссертацию Градовского для подтверждения
исконного права народа на землю. Вряд ли профессор мог предположить, что цитаты
из его академического труда будут фигурировать в подпольной печати. Между тем
народовольцы ухватились за наблюдение «добросовестного ученого», что
собственность на землю князей была условной и непрочной, терявшейся при
переходе в другой удел – земля принадлежала смердам.
Демократическая
журналистика справедливо уловила стремление Градовского доказать, что «Россия
издревле шла к местным учреждениям». Однако здесь отрицательно отнеслись к его
апологии земства, осудив автора за то, что он и «слышать не хочет о местных
правах с политической закваской» [24, стр. 117].


2. Либеральная
мысль в российской публицистики второй половины XIX века
Заметный рост
конституционных настроений в обществе на рубеже 70–80-х гг. нашел свое
отражение в позиции журнала «Вестник Европы». Журнал «Вестник Европы»,
основанный в 1866 г., продолжил ту конституционную линию в русской
либеральной прессе, которая была начата «Отечественными записками» в первые
пореформенные годы. Либеральная программа журнала в ее социально-экономической
части была существенно откорректирована на рубеже 70–80-х гг. под явным
влиянием народничества. «Вестник Европы» полностью согласился с выводом
народнического публициста В.В. Воронцова о том, что «для процветания
капиталистического производства у нас нет почвы» и что «настала пора изменить
систему и направить в другую сторону усилия государственной власти» (1882 г.).
Но, разделив надежду народнического автора на неутраченные еще возможности некапиталистического
развития России, журнал решительно разошелся с его политическими выводами. Для
Воронцова отсутствие капиталистического производства (а, следовательно, и
буржуазии) означало бессмысленность конституционного либерализма европейского
образца. «Вестник Европы» непоколебимо стоял на страже безусловной для него
ценности политической свободы. Указание Воронцова на то, что в России нет и не
может быть вообще буржуазии – носительницы либеральной идеологии, нисколько не
смущало редакцию. В этой роли буржуазию могла заменить интеллигенция.
Цензурная
характеристика «Вестника Европы», относящаяся к концу 1878 г., точно
отражает существо его политической позиции: журнал «при всяком удобном случае
стремится выставить неудовлетворительность существующего устройства России и
преимущества представительного образа правления». Политическая позиция журнала
отражена в работах программного характера, принадлежавших перу его редактора М.М. Стасюлевича
и ведущего публициста К.К. Арсеньева. Когда в 1882 г. на страницах
аксаковской «Руси» либерализм был обвинен в бесплодном «сочинительстве» реформ,
Арсеньев посвятил два «Внутренних обозрения» изложению программы русских
либералов. «Сочинительство» он называл необходимым элементом государственной
жизни. Его следовало осуществить «не только для народа, но и с участием
народа». Много позже публицист разъяснил, что «сочинить надлежало, очевидно,
способ перехода от абсолютизма к народному представительству». Впрочем,
радикальная ломка государственного строя была для Арсеньева лишь отдаленной
перспективой, так как первоочередными задачами он считал упрочение законности,
гражданского равноправия, а также борьбу за свободу печати. Связь между
конституционалистскими лозунгами и умеренной программой практических действий,
едва намеченная в статье Арсеньева, последовательно проведена в заграничной
брошюре М.М. Стасюлевича. Поводом к его выступлению послужило известие об
отставке Н.Л. Игнатьева и замене его на посту министра внутренних дел Д.А. Толстым,
имя которого стало знаменем торжествующей реакции. Стасюлевич, по-видимому, не
потерявший надежды на реформы сверху, попытался возложить вину за такое
развитие событий на бюрократию, якобы узурпировавшую власть царя. Только
сообразуясь с законом, верховная власть могла встать «в неограниченное
положение по отношению к придворно-бюрократически-военным партиям, вечно
борющимся около престола за обладание самодержавием». Но закономерность – это
только первый шаг на пути к правовому государству. «…Анархия невозможна только
там, где народ и Верховная власть… вполне самодержавны и кроме взаимного
ограничения не знают никакого другого… Для Верховной власти нет истинного
самодержавия там, где несамодержавен народ», – заключал Стасюлевич.
Итак,
постепенный и добровольный переход от неограниченного самодержавия к
самодержавию, ограниченному вначале законом, а потом и волей народа – таков
политический идеал «Вестника Европы». Правда, оставался нерешенным вопрос о
том, что же может побудить самодержавие к добровольному самоограничению [13,
стр. 28–30].
Другим
либеральным журналом во второй половине XIX века был «Юридический вестник» (с 1867 г.) Все материалы,
которые этот ежемесячный журнал печатал по конституционной тематике, можно
разделить на несколько групп. Среди них следует выделить прежде всего большую
группу статей и заметок, а также опубликованных выступлений, посвященных
истории и теории западного конституционализма; публикации по истории России и
восточноевропейских государств (Польши, Финляндии, Болгарии); и, наконец, не
очень многочисленные выступления «Юридического вестника» по поводу
внутриполитической ситуаций в России конца 70–80-х годов.
В обстановке
политического кризиса на рубеже 70–80-х гг. XIX в. в «Юридическом вестнике» появляются статьи и заметки, в
которых новые политические идеи и требования высказываются в непосредственной
связи с анализом внутриполитического положения России.
В январской
книжке журнала за 1879 г. В.А. Гольцев в статье «Вопрос русского
финансового права», говоря о необходимости целесообразного расходования народных
средств государством, прямо заявил: «…задачи, перед которыми стоит общество,
являются задачами не экономической только политики, но и государственного
права».
Он доказывал
необходимость «действительно независимого законодательного контроля» за
государственными расходами, без которого, по его словам, не мог быть успешно
разрешен «основной юридический вопрос нашего быта».
В период
правления М.Т. Лорис-Меликова (февраль 1880 – апрель 1881 г.) особую
активность в написании злободневных политических заметок проявил редактор «Юридического
вестника» С.А. Муромцев.
Исходная
мысль его публицистических выступлений состояла в том, что конституционализм
явился закономерным результатом реформ, проведенных самим самодержавным
правительством. «Смысл всех преобразований настоящего царствования, – писал
Муромцев, – заключается в возбуждении самодеятельности общества… Образованное
общество есть факт, созданный русской историей, перед которым каждая
политическая сила должна преклоняться. Не одними салонами представляется русское
мыслящее общество. В провинциях зреет великая земская сила, которая начинает
думать свою великую думу».
Осуществление
политических требований образованного общества, по мысли Муромцева, не только
должно было завершить начатое самой властью дело, но и положить конец
революционному движению. «Если протест подпольный и крамольный имеет теперь
почву, то только потому, что здоровая дума находится в загоне, не имеет средств
высказать свои нужды, повлиять на их удовлетворение. Дайте свободу ей, и всякая
крамола потеряет смысл и силу, потому что не выдержит состязания с
деятельностью свободною, здоровою и законною».
Давая оценку
политическому курсу министра внутренних дел М.Т. Лорис-Меликова, Муромцев
писал «видно много хорошего, но нет ни одной решительной меры». По его мнению,
у правительства, как и у общества, отсутствовал определенный план действий. «Нужен
план, обдуманный, широкий, последовательный», – писал Муромцев и ставил
вопросы, в которых по существу было заключено требование призыва общественных
сил к участию в государственной деятельности: «Кто его выработает? В состоянии
ли представить его одна печать? В силах ли сформулировать его бюрократия?»
События 1
марта 1881 г. не оттолкнули редакцию «Юридического вестника» от проповеди
политической свободы. Напротив, она воспользовалась убийством царя для того,
чтобы еще раз напомнить читателям следующую мысль: «извращенная в своих формах
политическая борьба приводит к чудовищным последствиям. Насилие выступает на
первое место и, в конце концов, происходят события, потрясающие болезненно всю
государственную и общественную жизнь русского народа».
Покойный
император был намеренно представлен в выгодном для либералов свете.
«Юридический вестник» писал о нем: «Государь заложил краеугольный камень
русской политической свободы, отыскивая в самом народе источник его
плодотворного движения вперед. Самоуправление крестьянства было формою, в
которую вылилась на первых же порах жизнь русского земледельца, самоуправление
всей земщины явилось как скорое и неизбежное последствие первой великой
реформы. Земщина высвободилась из-под тяготевшей над нею опалы и призвана стать
ключом, которым должна бить свежая русская жизнь».
Во время
наступившей затем реакции конституционные требования с трудом, но все-таки иногда
пробивали себе дорогу в «Юридическом вестнике» [26, стр. 106–107].
Иногда
«Юридический вестник» вел критику самодержавной формы правления, обращаясь к
сюжетам российской истории. Тем более, что этому способствовала сама
политическая обстановка 80-х годов.
Так, В.А. Гольцев,
оказавшись в 1884 г. в петербургском доме предварительного заключения, был
вынужден заняться там историей законодательства и нравов в России XVIII в. В итоге «Юридический вестник»
опубликовал в 1884–1886 гг. серию его статей на эту тему, впоследствии
изданных отдельной книжкой.
В этой работе
были, в частности, и такие остро звучавшие в России 80-х годов XIX в. строки: «В самой постановке
власти заключалась неустранимая причина злоупотреблений администрации и
вредного правительственного влияния на нравы в широком смысле последнего слова.
Между законом и распоряжением, между юстицией и полицией, между правом и
произволом у нас не было в XVIII веке
сколько-нибудь определенных границ. Чувство законности не получало правильного
воспитания в русском обществе».
По
свидетельству современника – Вл. Кранихфельда, эта книга Гольцева была «скорее
политическим памфлетом, чем сколько-нибудь солидной ученой работой. В ней
интересен подбор фактов, острых, жгучих, обличительных. Автор как-будто
забывал, что он имеет дело с материалом, относящимся к XVIII столетию, и в его страстном обличении прошлого чувствовалось
живое негодование к современному ему режиму, который слегка менял форму, но
оставался мертвенно неподвижным в своей сущности». Однако рассмотренными выше
публикациями разработка вопроса о политической свободе на страницах
«Юридического вестника» не ограничивалась.
С наибольшей
полнотой политические идеалы группы постоянных авторов этого журнала
раскрываются при анализе их статей и заметок, посвященных вопросам теории и
истории политических учреждений и конституционного движения на Западе. Мысль о
том, что размышления по поводу перипетий истории западных государств имеют
самое непосредственное отношение к грядущим судьбам России, неоднократно в
различных формах повторялась для читателей «Юридического вестника» [26, стр. 108–109].
Один из главных уроков, который русские либералы-конституционалисты извлекли из
западноевропейского опыта, был в следующих выражениях сформулирован С.Ф. Фортунатовым:
«В монархиях с королевской властью, опирающейся на традиции, своевременные
уступки требованиям общества предотвращают кровавую катастрофу» (1880, XII).
Вывод,
обращенный прямо к отечественной монархической власти, тщательно обосновывался
путем сопоставления и противопоставления недавней французской и английской
истории.
Обратившись к
анализу внутренней политики последних лет правления Наполеона III во Франции, С.Ф. Фортунатов писал: «Эти
годы представляют собою очень интересный и поучительный период французской
истории XIX века по тем попыткам, которые делает
империя, – предотвратить либеральными реформами неизбежный кризис» (1881, VIII).
Такая
политика в конкретных условиях Франции была, по мнению Фортунатова, обречена на
неудачу. Французские республиканцы отнеслись к либеральным уступкам
правительства Наполеона III,
установившего режим своей единоличной власти в стране путем военного
переворота, «как ограбленный к разбойнику, который ограбив его, вернул бы ему
впоследствии часть отнятых вещей» (1880, ХП).
«Окружить
либеральными учреждениями империю, которая была основана на грубом насилии, на
попрании права и закона», – это, по мнению Фортунатова, «невозможная задача»
(1881, VIII). «Основанная на насилии, поддерживаемая
насилием» вторая империя «должна была неизбежно пасть при пробуждении
общественного духа во Франции, и легкомысленно начатая, постыдно веденная война
лишь ускорила и без того неизбежную развязку» (1881, VIII). Таким образом, установление республиканского режима допускалось
русской либеральной мыслью в качестве одного из возможных исторически
обусловленных вариантов прогрессивного общественного развития. Однако для
России более приемлемым казался другой путь, во многом напоминавший тот,
которым прошла Англия, страна с прочными монархическими традициями.
Сообщая читателю,
что в этой стране тоже бывали периоды, когда возрастала опасность
революционного взрыва, Фортунатов ставит в пример русским государственным
деятелям гибкость политических лидеров Великобритании. В частности, он рисует
портрет английского государственного деятеля первой половины XIX века Роберта Пиля, который, по его
словам, «принадлежал к числу тех консерваторов, которыми так богата история
Англии и так бедна история континентальных государств». Главное достоинство
Пиля в глазах русского либерала составляла его способность даже вопреки
собственным взглядам идти на уступки с целью предотвращения «кровавого
замешательства» (1880, II).
В 1892 г.
в «Юридическом вестнике» была опубликована статья М.М. Ковалевского «Политическая
доктрина Франции прошлого столетия».
Само название
статьи заключало в себе основную мысль ее автора. По его мнению, в начале
революции во Франции XVIII в.
между главными участниками событий, прежде всего между Национальным собранием и
королем, существовало полное единомыслие и необходимость государственного
переустройства в либерально-конституционном духе. В связи с этим Ковалевский
писал: «нам трудно будет допустить, что по вопросу о разделе политической
власти между королем и народным представительством не могло состояться соглашение».
Лишь упорное
нежелание короля и стоявшей за его спиной дворцовой камарильи поступиться
сословными привилегиями дворянства и духовенства сорвало возможность предотвращения
настоящей революции.
Вряд ли можно
найти в этой статье Ковалевского какие-либо прямые намеки на внутриполитическую
ситуацию в России начала 90-х годов XIX в.,
однако, здесь, еще раз со всей отчетливостью была проведена свойственная
русскому либерализму мысль о необходимости и возможности предотвращения
революционной драмы и сохранения монархической власти при условии ее готовности
идти на уступки требованиям времени.
Большой
интерес с точки зрения изучения политических взглядов русских либералов имеют
статьи, посвященные проблеме разделения и взаимоограничения властей в
конституционном государстве.
Нахождение
оптимальных решений этого вопроса рассматривалось как главное условие
обеспечения политической свободы. Так, профессор Харьковского университета Н.О. Куплеваский
в статье «Принцип разделения властей в строе современного государства» (1882, XI) особое внимание уделял проблеме
распределения власти между представительным органом и правительством. Этот
вопрос несомненно волновал умы русской либерально-конституционной
интеллигенции, до которой доходили слухи о планах недавно отставленного
министра внутренних дел Н.П. Игнатьева созвать Земский собор с
преобладанием депутатов от крестьянского сословия для того, чтобы продемонстрировать
«народную поддержку» самодержавию.
Не исключено,
что в связи с этим Куплеваский, при решении вопроса о том, «что должно быть
предоставлено палатам, а что правительству» указал на необходимость учета не
только культурного уровня народа, но и состава самого представительства. «При
высокой культуре народа ему самому или его представителям может быть
предоставлена более решительная роль, чем при низком состоянии культуры», – утверждал
Куплеваский, имея в виду опыт наиболее демократических государств Запада. Но он
явно намекал на будущих российских парламентариев, когда писал следующие
строки: «Если представительство организовано так, что в собрании получат место
все умственные силы страны, то такому собранию может быть предоставлена
значительная роль, хотя бы остальная масса народа и не отличалась особенно
высоким уровнем развития. Напротив, если в собрании большинство составляют
представители, которые по своему развитию не выше грубой массы, роль и влияние
этих представителей по необходимости должны быть умалены» (1882, XI, 398).
Вопрос о
внутренней структуре представительного органа оставался у Куплеваского нераскрытым.
Эта проблема обсуждалась на страницах «Юридического вестника» в статье В.Д.
(Владимира Дерюжинского?) «Верхняя палата во Франции» (1887, VI). Автор статьи, исходя из французского
опыта, признавал существование двухпалатной системы безусловно необходимым для
предупреждения бесконтрольности и злоупотреблений единой палаты. Речь шла,
разумеется, о полновластном народном представительстве типа якобинского
Конвента. В качестве достойного образца верхней палаты статья рекомендовала
французский сенат эпохи третьей республики, в основу организации которого был
положен особый порядок выборов.
Была также
отмечена защитная роль верхней палаты по отношению к нижней. Лишение президента
права без согласия сената досрочно распускать палату депутатов имело, по мнению
автора статьи, «громадное значение, являясь весьма действительным
предохранительным средством от возможных злоупотреблений высшей исполнительной
власти».
В условиях
действия новых судебных уставов в России вопрос о роли независимой судебной
власти в обеспечении личной и политической свободы не мог не привлечь внимания
«Юридического вестника». В реформированном суде также, как и в земском
самоуправлении, либералы-конституционалисты видели ростки нового правопорядка в
России. Важнейшим условием выполнения судебными органами задач по ограничению
административного произвола и водворению законности в стране должна была стать
их независимость от других властей, одной из наиболее существенных гарантий
которых считалась несменяемость судей [26, стр. 109–112]. Так в частности,
в статье профессора Киевского университета Д.Г. Тальберга «Принцип несменяемости
судей во Франции» (1883 год), говорится, о том, что «принципиальное значение
несменяемости судей, как одной из гарантий независимости правосудия, остается
неизменным, в особенности там, где политическая жизнь общества заключена в
тесные рамки и где независимая юстиция действительно представляет одну из «конституций»
в том смысле, что суды, при условии несменяемости судей, обеспечивают до
известной степени господство закона в обществе и представляют некоторую
гарантию от всякого посягательства на права граждан, как бы высоко ни стоял в
административной иерархии виновник этого посягательства».
Активным
поборником первостепенной роли судов в укреплении гарантий политической свободы
был М.М. Ковалевский. Добиться точного соблюдения правительством
существующих законов, по мнению Ковалевского, можно лишь при условии признания
за каждым права обжалования перед судами действий правительства, затрагивающих
интересы частных лиц [26, стр. 114].
На страницах «Юридического
вестника» в 80-е годы XIX в.
публиковалось много статей и заметок о развитии стачечного движения и
социального законодательства на Западе, о проблемах крестьянского хозяйства и
разработке фабрично-заводских уставов в России. Присутствие всех этих
материалов в журнале свидетельствовало о том, что при разработке вопроса о
целях конституционного государства русские либералы не могли ограничиваться
узким кругом лишь политических проблем [26, стр. 115].
Крупнейшим из
«толстых» либеральных журналов 80-х годов был «Русский вестник» Его автором и
главным редактором был В.А. Гольцев. Он является автором программы
действий всех оппозиционных сил, которая получила название «Земский собор»
(1886 год) и была опубликована в нелегальной печати.
Автор
констатирует полное торжество реакции в России. В то же время и революционные
организации не могут предложить надлежащих альтернатив, так как любой
насильственный выход из создавшегося положения (поражение во внешней войне,
революционный переворот) грозит возникновением военной диктатуры с ее
неизбежными атрибутами – сыском и террором. Несколько более сложным
представляется отношение Гольцева к возможности народной революции. Автор в
принципе признает за народом «право вооруженным восстанием защищать себя от
притеснения и гнета», но считает, что из-за низкого уровня правосознания в
стране возможен лишь «стихийный голодный бунт народной голытьбы, который либо
будет подавлен, либо также приведет к возникновению поддержанного имущими классами
правительства военной диктатуры». Между тем в пореформенный период в России
произошел «прирост прогрессивных сил в обществе и народе», создающий
необходимые предпосылки «для нового энергичного движения вперед». К этим силам
автор относит интеллигенцию и слой мелких служащих, которые являются
посредниками между интеллигенцией и народом. Наконец, и в народной среде
возросло число лиц, получивших элементарное образование и обладающих чувством
личного достоинства. Таким образом, для прогрессивных преобразований имеется
прочная и надежная социальная база. Несмотря на разнородность оппозиции, ее
можно объединить, выработав общую программу преобразований, которую и
предлагает вниманию читателей автор. Гражданско-правовая реформа
предусматривала отмену паспортной системы, телесных наказаний, упразднение
административных преследований и суд присяжных по политическим преступлениям. В
социально-экономической области Гольцев выступал сторонником подоходного
налогообложения, частичной национализации крупных предприятий, имеющих
общенациональное значение (железные дороги, металлургические заводы и т.д.),
ратовал за развитие мелкого кредита. Предусматривалось увеличение крестьянского
надела путем дополнительного выкупа земли у помещиков и введение фабричного
законодательства. Национальный и религиозный вопросы разрешались путем
провозглашения свободы вероисповедания, предоставления широкого самоуправления
Польше и отмены стеснений в использовании родного языка. Политические
преобразования предусматривали провозглашение свободы печати и собраний, а
также развитие самоуправления.
Разумеется, в
таком виде программа носила весьма общий характер и нуждалась в конкретизации.
Но нельзя не отметить ее отчетливо выраженную социальную направленность.
Программа, ставившая целью гражданское и политическое равноправие граждан в
сочетании с широкими социальными реформами, была нацелена на модернизацию
страны. Вместе с тем на программу Гольцева наложила отпечаток узость социальной
базы процесса модернизации. Основная часть населения жила в деревне, а
значительная часть городской интеллигенции, обеспокоенная теми деструктивными
элементами, которыми сопровождалось индустриальное развитие страны, искала
выход в теориях самобытного развития, общинного социализма и т.д. Эти
настроения учитывались либеральными публицистами. Гольцев намеренно придает
своей программе народническую окраску, декларируя поддержку общины и мелких
товаропроизводителей, приостановку развития капитализма.
Пропаганду
этой широкой программы должна была взять на себя партия реформы, конечной целью
которой провозглашался созыв Земского собора. Собственно, Гольцев ведет речь
скорее не о партии, связанной жесткой дисциплиной, а о широком общественном
движении, объединяющем широкие слои от «либеральствующих заводчиков и славянофильствующих
землевладельцев до групп революционной молодежи. Единство движения образуется
на почве практической деятельности: помощь жертвам полицейского произвола,
подача ходатайств и адресов, работа в легальных общественных организациях и. т.д.
Роль координатора усилий разных общественных групп по-видимому, должен был
взять на себя журнал «Земский собор», издание которого следовало наладить за
рубежом, организовав в России группы, занимающиеся его доставкой и
распространением.
Закономерно
возникает вопрос каким путем автор хотел добиться поставленных целей. Гольцев
демонстративно подчеркивал, что деятельность новой организации должна носить
мирный характер и не выходить за рамки того, что дозволено «во всех
государствах, пользующихся политической свободой». Разумеется, этот легализм
условен, поскольку ни собрания, ни бесцензурные издания в России не были
разрешены. Но, вне сомнения, Гольцев отвергал террор, надеждами на возрождение
которого жило революционное подполье. Какая же сила в таком случае заставит царя
созвать Земский собор? Ответ Гольцева звучит неожиданно: ключ от
государственного механизма находится в руках царя, но сам царь вовсе не
является реакционером. Фатальные обстоятельства, такие, как трагедия 1 марта,
изоляция от страны, бюрократическое «средостение» между народом и престолом
сделали царя заложником реакционной политики. Но при условии широкого
общественного движения в поддержку реформ возможно и изменение
внутриполитического курса. Конечно, надежды Гольцева сейчас кажутся наивными: к
70-м гг. реформаторский потенциал самодержавия был исчерпан. Власть вплотную
подошла к тому рубежу, переступив который, самодержавие трансформировалось бы в
конституционную монархию. Не будем забывать, однако, и того, что, учитывая
такие исторические прецеденты, как реформы Петра Великого и Александра II, многие представители русской
интеллигенции, начиная с Н.Г. Чернышевского и кончая А.Д. Градовским,
отдали дань надеждам на радикальную «революцию сверху».
Полагая, что
судьба будущих реформ во многом будет зависеть от окружения царя и
качественного состава российской бюрократии, Гольцев видел одну из задач партии
в том, чтобы обеспечить «приток свежих сил… в некоторые роды административной
деятельности». В то же самое время партия должна принять меры для обеспечения
поддержки реформ снизу. Гольцев развивал широкий план просвещения народа путем
основания народных школ, библиотек, распространения научно-популярной
литературы и т.д. Такая деятельность, во-первых, отвлечет молодежь от террора и
революционной пропаганды, а во-вторых, положит начало формированию в
крестьянской среде слоя граждан, сознающих свои права. По-видимому, Гольцев был
далек от народнической идеализации крестьянства и, зная о том ореоле, которым
было окружено в сознании простого народа имя царя, опасался, что монархические
иллюзии будут использованы реакцией при выборе представителей на Земский собор.
Примечательно, что, полемизируя с представителями легального народничества Г.П. Сазоновым
и И.И. Каблицем, которые пассивно склонялись к признанию «народной
правдой» взглядов темной крестьянской массы, Гольцев писал: «Народ не есть
только одно, теперь действующее поколение. Народная правда, как совокупность
существующих взглядов и мнений большинства населения не есть критерий
истинного, доброго и прекрасного…. Рабское подчинение мнению «большинства» в
настоящее время было бы ничем не извиняемою изменою «народу» в широком и
единственно правильном смысле этого слова». Возможно, что определяя в статье
принципы будущего избирательного права как «общие», Гольцев намеренно избежал
формулы «всеобщее, прямое, равное и тайное» избирательное право, так как хотел
сохранить известные преимущества лиц, имеющих образовательный ценз, перед
темной крестьянской массой. Итак, Гольцев попытался разрешить почти неразрешимую
задачу: объединить возможные реформаторские потуги власти с движением
радикальной интеллигенции. Возможно, именно в этом и следует искать ключ между
достаточно ясно очерченной программой социальных реформ и оставленными без
внимания вопросами компетенции Земского собора, его структуры и т.д. Обещание
радикальных социальных реформ обращено было в первую очередь к народнической
интеллигенции и не должно было напугать самодержца, экономическая политика
которого, в оценке Гольцева, носила антикапиталистическую направленность. С
другой стороны, ожидая реформ «сверху», Гольцев не желал связывать руки
однозначными требованиями определенных политических форм и готов был принять
как законодательное, так и законосовещательное представительство [13, стр. 33–37].
Радикализация
либерализма открыто проявилась после речи нового монарха Николая II 17 января 1895 года, когда он заявил о
незыблемости самодержавия. Так земский публицист Д.И. Шаховский в брошюре
«После коронации» писал о том, что Николай II заключил открытый союз «с крупным чиновничеством, разлагающимся
дворянством и богатым купечеством для эксплуатации страны», заставившем бывших
«мирных идеалистов… прийти к тому заключению, что главной задачей сознательных
элементов является образование партии для открытой борьбы с этим союзом» [22, стр. 163].
Своеобразным
манифестом либералов стало «Открытое письмо Николаю II», написанное П.Б. Струве. «Если самодержавие на словах и на деле отождествляет себя с
всемогуществом бюрократии, если оно возможно только при совершенной
безгласности общества и при постоянном действии якобы временного «Положения об
усиленной охране», дело его проиграно; оно само роет себе могилу и раньше или
позже, но, во всяком случае, в недалеком будущем падет под напором живых
общественных сил. Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя ждать»
[22, стр. 163].
Известный
публицист Ф.И. Родичев в своей брошюре «Первая царская речь», которая была
издана за границей, вопрошает: « «Разве право петиций, предоставленное
дворянству, ограничивает самодержавие? Или будет оно ограничено, если такое
право будет предоставлено земству? Охрана личности, вопрос об ее правах, столь
настоятельный в России, разве это вопрос о конституции?. Свободы требуют. Потом
ее, как и счастье, берут» [22, стр. 163]
Таким образом,
можно сделать вывод, что, несмотря на жёсткую цензуру, либеральные идеи
пробивались в российскую прессу. В целом позиция ведущих российских журналов
укладывается в схему консервативного либерализма. Однако нельзя не отметить,
что к концу века происходит постепенная радикализация требований либералов от
журналистики, что наиболее явственно нашло выражение в позиции Гольцева.


Заключение
Во второй
половине XIX века в России существовали три основных
идеологических течения: социалистическое, либеральное и консервативное.
Особенностью России было то, что социализм окончательно стал марксистским
только к концу XIX века (до этого был народнический
социализм, общинный социализм А.И. Герцена), консерватизм отличался
крайней традиционностью, если угодно патриархальностью, по европейским меркам,
а либерализм был консервативным. Однако подчеркну, что в России был
консервативный либерализм, а не либеральный консерватизм. Здесь важно
расставить правильные акценты.
Таким
образом, возникает вопрос, в чём суть этого идеологического феномена? Или,
иначе говоря, что в консервативном либерализме от консерватизма, а что
собственно от классического либерализма?
Начнём с рассмотрения
консервативных чёрт изучаемого идеологического феномена.
Во-первых,
отрицание революционных изменений, недоверие к народным движениям. (См. главу «либеральные
мыслители о реформах и революции как о возможных путях трансформации
российского общества»).
Во-вторых, апологетика
государства, приоритетная ориентация на государство как единственного и
последовательного проводника народной воли, защитника интересов общества. (См.
главу «исторические взгляды идеологов российского либерализма»).
В-третьих, как и консерваторы,
российские либералы зачастую отражали идеалы и ценности тех общественных
классов и групп, которые отживали свою эпоху и сходили с исторической арены
перед лицом социального прогресса. Речь здесь идёт о дворянстве. (См. подглаву
«Б.Н. Чичерин о положении и перспективах дворянства и крестьянства в
пореформенной России»)
В-четвёртых, требование
сохранить незыблемость монархической власти в обозримой перспективе. Все
либеральные мыслители были против немедленного введения в России представительного
правления. Они были даже зачастую против введения конституции. И хотя
постепенно эта позиция менялась, всё же нельзя отрицать, что российские
либералы не были принципиальными противниками абсолютизма, по крайней мере, применительно
к своей стране. Классический либерализм в целом выступает с лозунгом «никто не
имеет право на абсолютную власть», консервативный же либерализм готов на время
мириться с абсолютной властью во имя реформ. Это консервативная черта, так как
российские консерваторы также выступали против изменения режима, но
консерваторы нехотели менять его никогда, а либералы желали этого в отдалённом
будущем. Консерваторы, как правило, были теоретически против конституции и
парламента, либералы же никогда.
В-пятых,
утверждение, что любое общество нельзя сводить только к сегодня живущим в нем
людям; оно являет собой систему национальных традиций и обычаев, моральных
ценностей, совокупность политических институтов, органов власти,
сформировавшихся в прошлом и действующих ныне. Это, безусловно, консервативное
утверждение. Рассмотрим эту позицию российских либералов, на примере
теоретических рассуждений А.Д. Градовского. С одной стороны Градовский
говорит о том, что «государство, провозгласившее безусловную годность данных …
рискует вызвать противоположные идеалы, столь же безусловные и неуступчивые.
Отрицаясь от новых требований жизни, оно даёт силу утопии: отказываясь от
прогресса осуществимого, оно в конце концов сталкивается с идеалами
неосуществимыми» [Цит. по 15, стр. 256], с другой же
стороны Градовский рассуждает как классический консерватор: «охранение своих
исторически выработанных идей, передача из рода в род великих национальных
целей – вот истинное назначение общества. Эта задача не так легка, как кажется
на первый раз…Сколько видим мы обществ, которые останавливаются, обращаются
вспять и даже гибнут, несмотря на то, что во главе их стояла способные и даже
прогрессивные правительства! Почему? Именно потому, что в них утратились
здоровые охранительные элементы, угасло сознание национальной идеи, что они
утратили, так сказать, свою международную физиономию, что, говоря словами
одного поэта, они не могли сказать в лицо всем и каждому: это я! Вот почему
охранительный аппарат в каждом обществе должен быть гораздо сложнее и обширнее
организации прогрессивной, которая собственно говоря, вся может сосредоточиться
в высших представителях правительства. Если отдельное лицо при своём появлении
на свет не будет тотчас связано с предыдущими поколениями общностью сознания,
если нравственная дисциплина не приучит его сознательно служить общим целям,
если его экономическое положение не даст способов для всестороннего развития
его личности, а вместе с теми для бескорыстного служения общему делу, если
религия не свяжет его умственной деятельности с высшим нравственным порядком,
которому обязаны одинаково подчиняться, – дело правительства как представителя
прогрессивных начал проиграно навсегда. В таком обществе оно по необходимости
должно взять на себя исключительно полицейские обязанности, оставить роль вождя
и занять место часового в ожидании, пока общество или разрушится, если в нём не
осталось уже никаких жизненных начал, или обгонит его, если общественное
неустройство вызвано лишь временными, случайными обстоятельствами» [1, стр. 141–142].
И всё же
либерализм остаётся либерализмом, несмотря ни на какие консервативные
вкрапления, для доказательства этого достаточно перечислить то, что же
собственно либерального в феномене консервативного либерализма. В первую
очередь это защита прав личности, прав человека, провозглашение личности как
ценностной категории (см. главу «российские либералы о правах человека»).
Во-вторых, это идея конституции и представительного правления как теоретически
наиболее привлекательная модель государственного правления, идеал к которому нужно
двигаться (см. главу «российские либералы об абсолютной форме правления»).
В-третьих, идея гражданского общества – фундаментального понятия либеральной
идеологии вообще (см. главу «Б.Н. Чичерин о гражданском обществе и о его
взаимосвязи с государством», а также главу «российские либералы о местном
самоуправлении и земской реформе 1864 года»). В-четвёртых, элементы идеи
правового государства, в котором государственные действия должностных лиц
ограничиваются ранее принятыми законами, находящимися в определённой
юридической иерархии. Наконец, идея свободы. Любовь к свободе – это сердце
либеральной идеологии. Здесь хотелось бы привести мнение Б.Н. Чичерина о
ценности свободы. «Свобода совести, свобода мысли, вот тот жертвенник, на
котором неугасимо пылает присущий человеку божественный огонь, вот источник
всякой духовной силы, всякого жизненного движения, всякого разумного
устройства, вот что дает человеку значение бесконечное. Все достоинство
человека основано на свободе, на ней зиждутся права человеческой личности, свободное
существо, человек гордо поднимает голову и требует к себе уважения. Вот почему,
как бы низко он ни упал, в нем никогда не изглаживаются человеческие черты,
нравственный закон не дозволяет смотреть на него с точки зрения пользы или вреда,
которые он приносит другим. Человек – не средство для чужих целей, он сам
абсолютная цель. Свободным человек вступает и в общество. Ограничивая свою волю
совместной волей других, подчиняясь гражданским обязанностям, повинуясь власти,
представляющей идею общественного единства и высшего порядка, он и здесь
сохраняет свое человеческое достоинство и прирожденное право на
беспрепятственное проявление разумных своих сил. Общество людей – не стадо
бессловесных животных, которые вверяются попечению пастуха до тех пор, пока не
поступают на убой. Цель человеческих союзов – благо членов, а не хозяина.
Власть над свободными гражданами дает пастырям народов достоинство, перед
которым с уважением склоняются люди, и нет краше, нет святее этого призвания на
земле, нет ничего, что могло бы наполнить сердце человека таким чувством
гордости и обязанности.
Идея свободы сосредоточивает в
себе все, что дает цену жизни, все, что дорого человеку. Отсюда то обаяние,
которое она имеет для возвышенных душ, отсюда та неудержимая сила, с которой
она охватывает в особенности молодые сердца, в которых пылает еще весь
идеальный жар, отделяющий человека от земли. Глубоко несчастлив тот, чье сердце
в молодости никогда не билось за свободу, кто не чувствовал в себе готовности с
радостью за нее умереть. Несчастлив и тот, в ком житейская пошлость задушила
это пламя, кто, становясь мужем, не сохранил уважения к мечтам своей юности» [11, стр. 39–40].
Теперь
зададимся вопросом в чём причина того, что во второй половине XIX века в России существовал не классический
либерализм, а консервативный? Ведь сложные идеологические конструкции,
представляющие собой синтез нескольких идеологических течений, обычно
появляются после классических вариантов? Почему же в России классический
либерализм ярко блеснув в движении декабристов, вошёл на политическую сцену
только в начале XX века?
Причину того,
что во второй половине XIX века в
России не было классического либерализма, следует искать в двух аспектах.
Первый аспект заключается в том, что в условиях жёсткого авторитарного режима
ему просто не давали развернутся. Свободную прессу душили, как только могли,
неугодных могли сослать или посадить в любую минуту просто потому, что так
решил император. Власть очень не хотела видеть новых декабристов, и делала многое,
если не всё чтобы не увидеть.
Второй
аспект заключается в том, что классический либерализм с его пафосом либеральной
демократии действительно мало подходил для отсталой по европейским меркам
страны с подавляющим большинством неграмотных крестьян. Как отмечает А.В. Оболонский,
консервативные либералы отвергали политический радикализм как метод решения
социальных проблем. Политическая конфронтация с властью, по мнению либералов,
при любом ее исходе способна привести лишь к трагедии. В случае победы власти наступит
торжество реакции, идущей «сверху», как случилось после декабря 1825 г. В
случае поражения власти общество неизбежно захлестнет волна реакции, идущей «снизу»,
поскольку радикалы, чтобы победить, должны будут натравить на власть народную
массу, заглушив в ней на время стереотип покорности посредством развязывания ее
глубинных варварских инстинктов.
Тогда
либералы еще не понимали со всей ясностью закономерность, неизбежность
вступления в силу этой роковой цепочки связей. Такое понимание и формулирование
проблемы пришли позднее. Пока же они ощущали ее как бы «кожей», на эмпирическом
уровне. Примеры подобного развития событий либералы могли почерпнуть из опыта,
как Французской революции, так и отечественных крестьянских бунтов. И в том, и
в другом случае разгулявшаяся народная стихия оказывалась страшнее, чем самая
деспотическая власть. Единственной силой, способной не допустить торжество этой
стихии, с точки зрения либералов, является государство. Потому-то Чичерин и
рассматривал государство, с одной стороны, как реформирующее начало, а с другой
– как начало охранительное (за что получил от радикалов обвинения в
«профессорско-лакейском глубокомыслии» и апологетике монархии).
А между
тем, как мы теперь знаем, опасения либералов отнюдь не были напрасными. Их
«боязнь народа», над которой так любили издеваться Ленин и его единомышленники,
были продиктована отнюдь не беспокойством за собственное благополучие. Она
порождалась страхом за судьбу национальной культуры, тех прогрессивных начал,
которые прививались к ней с таким трудом и еще не пустили глубоких корней [21,
стр. 119].
Как уже
было отмечено, консервативный либерализм – это синтез либерализма и
консерватизма со значительным преобладанием элементов первого. Но насколько был
жизнеспособен в длительной исторической перспективе этот идеологический
«гибрид»? По нашему мнению применительно к России консервативный либерализм был
обречён на трансформацию в классический. Для доказательства этой мысли
рассмотрим два варианта развития событий, реализованный и нереализованный.
Предположим, власть настойчиво начинает проводить либеральную линию. Это могло
произойти, например, если бы к власти пришёл бы не Александр III, а умерший первенец Александра II Николай, которого воспитывала либеральная
профессура. Что же тогда? Следование либеральным рецептам могло бы привести к
тому, что без особого шума в стране de
facto установился бы новый порядок, при котором
еще некоторое время продолжали бы существовать формы прежней системы, но
наполненные уже совершенно иным содержанием. Произошла бы мирная и сравнительно
быстрая эволюция системы. В частном письме (1862) Кавелин достаточно прямо
писал об этом Герцену: «Крепко и здорово устроенный суд, да свобода печати, да
передача всего, что прямо не затрагивает единства государства, в управление
местным жителям, – вот на очереди три вопроса. Ими бы следовало заниматься
вместо игры в конституцию. За разрешением их конституция пришла бы сама собою,
как необходимое последствие dans une couple d’annes» [21, стр. 117].
Последовательное воплощение либеральной программы в действительность должно
было размыть самую основу существующего порядка, в корне изменить принципы
взаимоотношений в российском обществе. Конечно, для того чтобы либеральные
преобразования в полной мере принесли плоды, должно было смениться не одно
поколение. Но в перспективе этот путь вел к изменению самого культурного генотипа,
поскольку менялись его главные компоненты: в общественной морали различные
модификации традиционализма постепенно должны были уступить место этике индивидуализма,
стал бы вырабатываться новый тип политической культуры, в котором развивались
бы иные, не деспотические, а либеральные стереотипы политического поведения,
наконец, модернизировалась бы шкала социальных ценностей и тем самым изменения
коснулись бы социально-психологической основы жизни народа – его национального
характера [21, стр. 124]. И тогда конституция становилась бы поистине
необратимой, так как российское общество захотело бы получить гарантии своих
столь ценимых свобод, а эти гарантии может дать только разделение властей и
конституция. Власть была бы вынуждена даровать конституцию или была бы
свергнута. А если бы и не была бы, то вызвала бы в жизнь непримиримую оппозицию
либерального толка. Естественно, уже никому не будет нужен либерализм, который
не против сохранить монархию, он просто будет вытеснен классическим
либерализмом.
Теперь
рассмотрим второй вариант, который как раз и был реализован – власть не
выполняет либеральные требования, не идёт на реформы, по прежнему нарушает
фундаментальные права человека, пытается законсервировать ситуацию и не
допустить общественных деятелей в политику. В этом случае консервативный
либерализм также оказывается обречён. Действительно, по мысли либеральных
консерваторов монархию нужно было сохранять во имя либеральных реформ, а если
власть не использует свой реформаторский потенциал, не меняется к лучшему в
плане соблюдения прав человека, то зачем нужна такая власть? Другая причина
поддержки монархии со стороны либеральных консерваторов, заключалась в том, что
они не видели готовность широкого российского общества к представительному
правлению. Но общество не стояло на месте, оно менялось быстрее, чем власть, с
каждым десятилетием становилось больше образованных людей, земские деятели
стали морально готовыми взять часть ответственности за страну, развивались
рыночные отношения, а вместе с ними утрачивало свои позиции дворянство.
Общество становилось готовым к тому, чтобы выбирать своих представителей,
конечно не равными и прямыми выборами, а с образовательным и имущественным
цензом, но власть не желала никаких выборов. Но, если ты считаешь своим идеалом
конституционное представительное правление, а именно так считали консервативные
либералы, то рано или поздно приходится произносить слово «борьба». И оно было
произнесено. Радикализация либерализма стала неизбежной, а вместе с этим и
конец всего консервативного, что в нём было.
Либералы,
видя, что эпоха перемен настает, и противится им, значит действовать в ущерб
своей доктрине, а не двигать её вперёд, стали отказываться от консерватизма.
Сущность
консервативного либерализма заключается в попытке примирить классическую
либеральную доктрину к российской действительности.
К
сожалению, консервативный либерализм оказался маловлиятельной идеологией. Он
был как бы между двумя гигантами – консерватизмом и социализмом. Нельзя не
заметить, что радикально настроенные социалисты и их идеи оказались
привлекательнее для российского общества, чем идеи консервативного либерализма.
В чём причина влиятельности революционеров на умы тогдашнего российского
общества, и соответственно причины слабого влияния консервативного либерализма?
Как отмечает, в своей публицистической статье Д. Штурман, народнический
социализм – реакция сострадательного сознания на страшный гнет крепостного
права; марксизм – реакция того же гуманистического сознания на беспросветное
существование пролетариев ранних стадий капитализма. Особенность обоих этих
социальных учений – это их способность привлечь в определенных условиях
миллионы людей к своему утопическому идеалу. Одной из причин этого является их реактивность,
то есть их эмоциональная созвучность реакции массы людей на определенные
исторические обстоятельства. Так, идеал социалистов-народников совпадал, с
одной стороны, с мироощущением крестьянства, с другой – с чувством вины перед
крестьянством в образованных людях [27, стр. 18]. Таким образом, сами
идеологии оказываются востребованными обществом или нет в зависимости от
социальной структуры этого общества, от его культурного уровня. И если в
российском обществе второй половины XIX века
среднего класса практически не было, так же как и мощной буржуазии, а было
необразованное крестьянство из среды которой выходили многие разночинцы, то нет
ничего удивительного, что наиболее востребованными оказались идеологии,
импонировавшая архаичному крестьянскому сознанию, то есть социализм и ещё в
большей мере консерватизм. Это и предопределило слабость либерализма.
Либеральное
движение в России имеет несколько этапов. Так как вопрос о периодизации не
входит в задачу данной выпускной квалификационной работы, то мы укажем лишь на
события российской истории, которые вызывали подъём либерального движения, его
активизацию. В рассматриваемый период первым крупным таким событием стала
крестьянская реформа, а затем и реформа местного самоуправления, судебная, военная
и другие менее заметные реформы. Именно во время этих реформ либералы и их идеи
были востребованы верховной властью как никогда. Отсюда и правительственный
либерализм. Эпоха великих реформ (1861–1864) дала либералам надежду на
преобразовательный потенциал самодержавия, предопределив тем самым во многом
консервативный характер российского либерализма. Великие реформы предопределили
надежды и иллюзии российских либералов.
Следующий
всплеск либерального движения пришёлся на 1877–1880 годы. В 1877–1878 была
русско-турецкая война, по результатам которой освобождённой Болгарии была
дарована конституция. Естественно, в образованном обществе возникает вопрос,
почему российская власть дарует конституцию Болгарии и не дарует своему народу?
Почему в Болгарии можно даровать конституцию, а в Российской империи нет? Эти
вопросы привели к появлению мягких требований либеральных теоретиков и
публицистов к власти по поводу возможности ввести в России хотя бы элементы
представительного правления. К 1980 году в стране усиливается террористическая
деятельность социалистически настроенных революционеров, пытавшихся убить
императора Александра II. Вскоре после
взрыва в столовой дворца 5 февраля 1880 года Александр II объявил о создании Верховной распорядительной комиссии во главе с
М.Т. Лорис-Меликовым. Власть обратилась за поддержкой к обществу. Время от
времени Лорис-Меликов собирал на совещания редакторов столичных газет и земских
деятелей, желая узнать их мнение по разным вопросам. Либералы, не избалованные
таким вниманием, назвали время правления Лорис-Меликова «диктатурой сердца» [18, стр. 431].
Конституционные стремления в российском образованном обществе усиливаются,
политическая реформа, предложенная Лорис-Меликовым, пробудила у многих
либералов большие надежды. В это же время многие земства открыто потребовали
конституции, наподобие болгарской, и гарантий прав человека. Либеральное
движение начинает свой отход от консерватизма. Окончательным оформлением этого
отхода стала резко отрицательная реакция новых либеральных деятелей на
консервативную позицию, вступившего в 1894 году на трон Николая II.
В 90-е годы в
среде либералов возникают неформальные объединения, прообразы партий,
появляются и идеи о необходимости партстроительства.
Таким
образом, в целом как интеллектуальное течение, программа действий, социальное
движение и феномен культуры либерализм во второй половине XIX в. эволюционировал от идеологии
власти к самосознанию общественной элиты, от программы для самодержавия к программе
политической оппозиции, от попыток личного влияния на монарха к организации
общественного давления на власть, от самоидентификации с «партией прогресса» к
либеральной партийности [26, стр. 136].
Список источников и литературы
Источники:
1. Градовский, А.Д. Государство
и прогресс / А.Д. Градовский // Градовский, А.Д. Сочинения / А.Д. Градовский. – СПб.: Наука,
2001. – С. 56–186.
2. Градовский, А.Д. Надежды и разочарования
/ А.Д. Градовский //
Градовский, А.Д. Сочинения / А.Д. Градовский. – СПб.: Наука, 2001. С. 404–441.
3. Градовский, А.Д. О современном
направлении государственных наук / А.Д. Градовский // Градовский, А.Д. Сочинения / А.Д. Градовский.
– СПб.: Наука, 2001. – С. 17–31.
4. Градовский, А.Д. Общество и
государство / А.Д. Градовский // Градовский, А.Д. Сочинения / А.Д. Градовский. – СПб.:
Наука, 2001. – С. 31–56.
5. Кавелин, К.Д. Взгляд на
юридический быт древней России / К.Д. Кавелин // Кавелин, К.Д. Наш
умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / К.Д. Кавелин.
– М.: Правда, 1989. – С. 11–67.
6. Кавелин, К.Д. Дворянство и
освобождение крестьян / К.Д. Кавелин // Кавелин, К.Д. Наш
умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / К.Д. Кавелин.
– М.: Правда, 1989. – С. 124–157.
7. Кавелин, К.Д. Краткий взгляд
на русскую историю / К.Д. Кавелин // Кавелин, К.Д. Наш
умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры / К.Д. Кавелин.
– М.: Правда, 1989. – С. 158–170.
8. Кавелин, К.Д. Мысли и заметки о русской истории / К.Д. Кавелин //
Кавелин, К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и
культуры / К.Д. Кавелин. – М.: Правда, 1989. – С. 171–255.
9. Кавелин, К.Д., Чичерин, Б.Н. Письмо
к издателю / К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин // Опыт русского либерализма. Антология. –
М.: Канон, 1996. – С. 21–37.
10. Чичерин, Б.Н. Конституционный
вопрос в России / Б.Н. Чичерин // Опыт русского либерализма. Антология. – М.: Канон, 1996. – С. 52–76.
11. Чичерин, Б.Н. Различные виды
либерализма / Б.Н. Чичерин // Опыт русского либерализма. Антология. – М.: Канон, 1996. – С. 38–51.
12. Чичерин, Б.Н. Собственность
и государство / Б.Н. Чичерин. – СПб.: Изд-во РХГА, 2005.
Литература:
13. Ведерников, В.В., Китаев, В.А., Луночкин,
А.В. Конституционный вопрос в русской либеральной публицистике 60–80 гг.
XIX века / В.В. Ведерников, В.А. Китаев, А.В. Луночкин. – М.:
Магистр, 1997.
14. Верещагин, А.Н. Земский
вопрос в России: политико-правовые отношения / А.Н. Верещагин. – М.:
Международные отношения, 2002.
15. Замалеев, А.Ф. Учебник
русской политологии / А.Ф. Замалеев. – СПб.: Летний сад, 2002.
16. Зорькин, В.Д. Чичерин:
из истории политической и правовой мысли / В.Д. Зоркин. – М.: Юридическая
литература, 1984.
17. История политических
учений / Под общ. ред. В.В. Мартышина. – М.:
Норма, 2002.
18. История России с начала XVIII до конца XIX века / Под общ. ред. А.Н. Сахарова. – М.: Аст,
1999.
19. Китаев, В.А. От фронды к
охранительству. Из истории русской либеральной мысли 50–60 годов XIX века / В.А. Китаев. – М.: Мысль,
1972.
20. Леонтович, В.В. История
либерализма в России (1762–1924) / В.В. Леонтович. – М.: Русский путь,
1995.
21. Оболонский, А.В. Драма
российской политической истории: система против личности / А.В. Оболонский.
– М.: Институт государства и права РАН, 1994.
22. Пирумова, Н.М. Земское
либеральное движение: социальные корни и эволюция до начала XX века / Н.М. Пирумова. – М.: Наука,
1977.
23. Пугачёв, В.В., А.И. Соловьёв,
А.И. Введение в политологию / В.В. Пугачёв, А.И. Соловьёв. – М.:
Аспект Пресс, 2003.
24. Российские либералы / Под
ред. Б.С. Итеберга, В.В. Шельхаева. – М.: Росспэн, 2001.
25. Российский либерализм: идеи и
люди» / Сост. А. Кара-Мурза. – М.: Новое издательство, 2004.
26. Секиринский, С.С., Шелохаев, В.В Либерализм
в России: очерки истории (середина XIX –
начало XX века) / С.С. Секиринский, В.В. Шелохаев.
– М.: Памятники исторической жизни, 1995.
27. Штурман, Д. Размышления о
либерализме / Д. Штурман // Новый мир. – 1995. – N4. – С. 16–21.