Содержание
I. Вступление.
1.Что такое фантастика?
2.Фантастика и фантастическое
в мировой и русской литературе.
II. Основная часть.
					







1.Темы и
проблемы произведений Стругацких.
2.Критики
о Стругацких. 
3.Некоторые
биографические сведения.
4.
Характеристика творчества Стругацких: 
а)
«Трудно быть богом»,
б)
«Пикник на обочине».
5.Язык и
стиль повестей Стругацких.  
III. Заключение.
VI. Библиография.
I. Вступление
1. Что такое фантастика?
Выходит
все больше и больше фантастических книг. Фантастика вла­ствует над сердцами и
умами миллионов читателей. Теперь существуют два мира: реальный и
фантастический — с машинами времени, с роботами, со сверхсветовыми скоростями.
Так что же есть фантастика? По мнению Стру­гацких, фантастика — литературное
отображение мира, сильно сдобренного человеческим воображением.
Фантастика
— пралитература, первичная литература. Мифы, сказки, поверья, легенды —
фантастика младенческого возраста человечества. Ко­нечно же, мифология — эта
милая гипотеза о существовании сверхъ­естественных сил — пыталась осмыслить
лишь природу, а не социальные коллизии. Но полз ледник, сметая все на своем
пути, но огонь и наводнения пожирали первые творения рук человеческих, но орды
варваров сеяли смерть и уничтожение — и человек начинал понимать: жизнь — это
не подчинение воле богов, а скорее борьба с ними. Так возникла потребность в
утопии (до­словный перевод этого греческого слова — «место, не существующее ни­где»).
Утопия — одна из форм критики настоящего во имя будущего. Значит, и утопический
проект Филеаса Халкедонского, и «Республика» Платона, и «Утопия» Томаса Мора, и
«Город Солнца» Кампанеллы — все эти произве­дения, будучи свободной игрой фантазии,
выражали неудовлетворенность людей существующими отношениями.
2. Фантастика и фантастическое в мировой и русской литературе.
Гоголь,
Бальзак, Достоевский, Гофман… Михаил Булгаков… Брэдбери. Жюль Верн первый
понял, что в мире дает о себе знать влияние технологии. Он осознал: Земля
медленно, но неотвратимо населяется машинами. И сам помог этому «размножению»
машин, хотя до конца своих дней опасался, что его железные питомцы со временем
могут стать даже причиной регресса об­щества. Жюль Верн — певец технологии. Люди
и их отношения между собой интересовали его лишь как иллюстрация к техническим
идеям. Талантливые описания последующих технических открытий — вот суть любого
из его ро­манов.
Кто-то из
зарубежных литературоведов назвал фантастов «сумеречны­ми пророками
человечества. Отбрасывая эпитет «сумеречный», можно ска­зать: фантастика
непрерывно бомбардирует Землю логическими моделями возможного будущего. Но
когда речь идет не о технологии, а о социальных перспективах, всякие
художественные прогнозы — дилетантство. Ими долж­ны заниматься только крупные
ученые — историки, социологи, футурологи и т. д.
Парадоксально, но фантастика не имеет
почти никакого отношения к будущему, хотя и подготавливает человека ко времени
железных чудес. Главная ее задача — в художественной форме переводить идеи
науки на язык простого смертного. Когда читаешь «45˚ по Фаренгейту», по-настоящему ужасаешься,
но потом приходит понимание того, что Брэдбери пишет о на­стоящем! Об ужасе и
беззащитности современного гуманитария перед дви­жением науки и технологии,
находящихся в руках мерзавцев.
II. Основная часть.
1. Темы и проблемы произведений Стругацких
Казалось
бы, оглянись вокруг — и думай. Казалось бы, мир огромен и открыт для мысленного
анализа. Но он огромен чересчур, в нем легко не увидеть главное — ключевые,
больные точки. Стругацкие с непостижимым упорством, год за годом, книга за
книгой, выделяют для нас главные пробле­мы. Первейшая — воспитание детей.
Отчаянный вопрос; что делать, чтобы наша скверна не передавалась следующим
поколениям? От этого зависит бу­дущее человечества, это равно волнует христианина,
мусульманина, атеиста; ученого педагога и неграмотного старика, брошенного
внуками. Стругацкие впервые написали об этом тридцать лет назад и даже —
вопреки своим пра­вилам — предложили проект новой школьной системы, иного
статуса учите­ля, умного и человечного подхода к ребенку.
Другая
тема, другая всеобщая болезнь, о которой последние годы мы буквально кричим:
отношения человека с живой природой. Писатели подня­ли ее, когда в нашей стране
никто не слышал и не думал о подступающей экологической катастрофе и самого
слова «экология» большинство еще не знало. Едва ли не первыми в мировой
литературе они изобразили биологиче­скую, то есть слитую с живой природой,
цивилизацию. И уж точно первыми написали роман-предупреждение, в котором без
экивоков и с удивительной отвагой обвинили пресловутую
командно-административную систему в уничтожении природы: «…За два месяца
превратим там всё в… э-э… в бето­нированную площадку, сухую и ровную».
Еще одна
мучительная проблема: личность и общество. Тема колос­сальная и вечная, она, в
сущности, охватывает все остальные людские про­блемы, от свободы личности до
государственного устройства. Стругацкие в каждой книге выхватывают — как
профессиональные фотографы— новые ракурсы этой темы и давно уже нашли свой. Так
до них практически никто на мир не смотрел. Это стремление к потребительству —
не в том, разумеет­ся, виде, о котором пишут в газетных фельетонах. Не о
мебельных гарниту­рах речь. Писатели четко отделяют естественную тягу людей к
комфорту от тупого ожидания подарка, от убежденности, что комфорт должен
объявиться как манна небесная — мол, общество обязано его даровать. Эту тему
они также затронули четверть века назад, когда с высоких трибун нам талдычили:
слушайтесь начальства, сидите тихо и с открытыми ртами, манна сама посы­плется…
Стругацкие
и призывают нас к мысли, усердной и постоянной. Мысль, соединенная с добротой и
благожелательностью, — их ключ к любым шка­тулкам Пандоры, что бы там ни было
запрятано. В этом один из секретов обаяния Стругацких — для интеллигентного читателя,
но здесь же и некото­рая опасность: ленивый разум не всё поймет или поймет
навыворот.
К их утопическим картинам очень точно
подходит определение Викто­рии Чаликовой: «Утопия враждебна тоталитаризму
потому, что она думает о будущем как об альтернативе настоящему». Эту враждебность
еще в шести­десятые годы уловили правые критики, верные режиму. Один из них
объя­вил, что Стругацкие «…обесценивают роль наших идей, смысл нашей борь­бы,
всего того, что дорого народу». Уловили и восприняли на свой лад сотни тысяч
«простых» читателей — не такими уж простыми они оказались, сейчас многие из них
отчаянно дерутся за новую жизнь… Но есть читатели и крити­ки, даже самые интеллигентные
и «левые», которые так ничего и не поняли. Как бы загипнотизированные ярлычками
и наклейками, они считают Стру­гацких едва ли не сталинистами и приписывают им
соответствующие грехи.
Крайности
сходятся. Что же, это в российской традиции — как и яро­стные споры о
литературе. Она неотторжима от жизни нашего народа, слово художника значит
очень много, на него отзываются радостно и гневно, чест­но и лукаво.
2. Критики о Стругацких.
Что бы ни
говорили о творчестве писателя, это всегда интересно и познавательно. Критика
воссоздаёт атмосферу времени объективно, несмотря на, порой, необъективные
оценки.
Вот
несколько выдержек из критических статей, посвященных творче­ству братьев
Стругацких.
«Это
произведение, названное фантастической повестью, является не чем иным, как
пасквилем на нашу действительность. Авторы не говорят, в какой стране
происходит действие, не говорят, какую формацию имеет опи­сываемое ими
общество. Но по всему строю повествования, по тем событиям и рассуждениям,
которые имеются в повести, отчетливо видно, кого они под­разумевают», — пишет в
газете «Правда Бурятии» (19 мая 1968 года) В. Александров.
(В.
Свининников. «Блеск и нищета» «философской» фантастики»-«Журналист», 1969, №
9).
 «В
научно-фантастической литературе сегодня преобладает массовая фантастика,
которую можно было бы назвать рок-фантастикой (см. напри­мер: Дунаев М.
«Роковая музыка»,- «Наш современник», 1988, № 1 и 2). Главное внимание в
рок-фантастике обращено на занимательность сюжета, а духовная жизнь какого-либо
сталкера до неприличия убога и состоит из со­мнений, растерянности, забвения
чувства собственного достоинства и потери цели жизни».
(А.
Воздвиженская, «продолжая споры о фантастике» — «Вопросы ли­тературы», 1981, №
8).
«Хотелось бы услышать мнение читателей и
критиков о повести-«Отягощенные злом», а также о «коммунистической» повести
«Трудно быть богом», в которой нет ни одной новой идеи, зато есть воспевание
массовых убийств и кровавой мести».
(С.
Плеханов. «Когда все можно?»- «Литературная газета», 1989, 29 марта).
«Вторая
повесть — «Трудно быть богом», как и первая («Далекая Раду­га»), скорее может
дезориентировать нашу молодежь, чем помочь ей в пони­мании законов
общественного развития. Насколько же мы, граждане сего­дняшнего
социалистического общества, человечнее, гуманнее героев, соз­данных Стругацкими?
Мы вмешиваемся в ход истории, мы помогаем наро­дам, которые борются за свою
свободу и национальную независимость. И будем помогать, пока живет в нас
революционный дух».
(Ю.
Котляр. «Фантастика и подросток» — «Молодой коммунист», 1964,
№6).
«Четверть
века я регулярно перечитываю эту вещь, и каждый раз пора­жаюсь ее странной
доле. Она была уже опубликована, но не как единое це­лое, а двумя половинами:
«Лес» и «Управление», причем вышли эти полови­ны буквально в противоположных
концах страны. В подзаголовке ее значит­ся «Фантастическая повесть», между тем
это один из самых умных и значи­тельных романов XX века, и фантастичен он не более, чем «Сто лет одиноче­ства» или
«Мастер и Маргарита».
(А.
Лебедев. «Реалистическая фантастика и фантастическая реаль­ность» — «Новый
мир», 1968, № 11).
«Обитаемый
остров» напоминает хорошо, профессионально сделанный кинофильм. Сюжет
захватывает. Читатель в напряжении до последней стра­ницы. Развязка неожиданна.
Про эту повесть никак не скажешь, что конец ясен с самого начала. И сцена за
сценой выписаны так, будто смотришь их на экране. Еще одно достоинство повести
— хороший юмор».
(Л.
Ершов. «Листья и корни» — «Советская Россия», 1969, 26 июня).
«Убедительный
тому пример — повесть «Пикник на обочине» братьев Стругацких. Композиция
произведения позволяет нам познакомиться лишь с некоторыми отдельными эпизодами
из жизни Рэдрика Шухарта — сталкера, нарушителя закона. И каждый из них добавляет
очередной штрих к психоло­гическому портрету героя. Несколько эпизодов — и
перед нами судьба чело­века, его взлеты и падения, желание отстоять собственное
место под солнцем и напряженная вера в добро, не сломленная никакими
испытаниями».
(И. Бестужев-Лада. «Этот удивительный
мир…»- «Литературная газе­та», 1969, 3 сентября).
Стругацкие
укрепили традицию русской литературы. Они из тех, «кто в годы бесправия…
напоминал согражданам о неуничтожимости мысли, совес­ти, смеха» — так сказал о
них один, не слишком благожелательный критик.
Они
подтолкнули нас к разрыву со средневековьем, к прыжку в буду­щее.
3. Некоторые биографические сведения об Стургацких.
Есть
мнение, что о жизни писателя ничего сообщать не нужно: вся не­обходимая
информация содержится в его творчестве. Может быть, читателю следует знать лишь
о переломах жизни писателя — тех поворотах, которые отбрасывают тень на все
созданные произведения.
В жизни
братьев Стругацких таким переломом была война, и особо — гитлеровско-сталинское
злодеяние, которое принято называть ленинградской блокадой. Война и блокада —
вот что их сформировало. Сейчас в это нелегко поверить, минуло полвека, наша
трусливая память отторгла правду, которую и в воображении трудно вынести, и нам
кажется, что другие тоже забыли прошлое…
Они были
мальчишками: Аркадию не хватало двух месяцев до шестна­дцатилетия, Борису
только исполнилось восемь. Росли спокойно, ровно, в тихой интеллигентной семье:
мать — учительница, отец — искусствовед. В воскресный полдень 22 июня жизнь
рухнула. Аркадия послали рыть окопы под Ленинградом, и его, вместе с другими
старшеклассниками, накрыла вол­на немецкого наступления. Он ушел — с боем,
отстреливаясь… Домой вер­нулся взрослым человеком.
Потом
была блокада. Братья ее вынесли, спаслись, но ужас пережитого был так велик,
что они молчали о блокаде, ничего не переносили на бумагу, молчали тридцать лет
— до очередного перелома жизни.
Как раз в
1972 году, когда вышел седьмой том энциклопедии, настало очень трудное для них
время, и братья писали «Град обреченный», не рас­считывая на публикацию, «в
стол», для себя. Там есть полторы страницы о блокаде: «Вот в Ленинграде никакой
ряби не было, был холод, жуткий, сви­репый, и замерзающие кричали в обледенелых
подъездах — все тише и тише, по многу часов…»
Сжатый, тесный, словно не хватает воздуха,
рассказ, с постоянным рефреном: «умирал… тоже умирал… тоже умирал…» —
повествование идет как бы от лица младшего из братьев. «Я бы там обязательно
сошел с ума. Меня спасло то, что я был маленький. Маленькие просто умирали…»
И еще он вспоминает: «Вот уже брат с отцом снесли по обледенелой лестнице и
сложили в штабель трупов во дворе тело бабушки». Потом умер отец, а мать и дети
непонятно как выжили…
Таким вот
способом жизнь готовила их к литературной работе. И по­том, словно взяв за
правило, все время вела братьев по краю — давала выжить, выскочить, но как бы
чудом. Не было, конечно же, никаких чудес, было ро­дительское наследство:
здоровье, и невероятная работоспособность, и талант.
В 1972
году уже могло бы выйти собрание произведений Стругацких, уже восемнадцать
крупных вещей были написаны, да еще переводы, сценарии… Уже была громкая
слава, книги пошли по всему миру. Только-только вышла статья ка­надского
литературоведа Дарко Сувина, где он назвал Стругацких «несо­мненными первопроходцами
в советской научной фантастике». Но тут-то их и «закрыли» — было такое выражение.
Разумеется, не в одночасье закрыли, им лет семь-восемь дали порезвиться, а
потом начали крутить рукоять прес­са, выжимая из редакционных планов лучшие
вещи Стругацких. В конце шестидесятых попали под запрет «Улитка на склоне» и
«Гадкие лебеди», примерно в 1971 — полный «стоп», замок щелкнул. Кто-то дал
команду: Стругацких не печатать! И тогда случилось чудо: не все взяли под
козырек. Два журнала — «Аврора» в Ленинграде и «Знание — сила» в Москве —
как-то пробились, что-то кому-то доказали и продолжали Стругацких публико­вать.
Честь и хвала редакторам, они серьезно рисковали, но задумаемся: по­чему они
пошли на риск? Обаяние таланта? Разумеется. Для любимых писа­телей можно
совершить многое… Но не только. Именно в начале семидеся­тых годов
популярность Стругацких достигла высшей точки. Нет, не так: высшего уровня, на
котором и держится до сих пор. Начали создаваться клу­бы любителей Стругацких,
вовсю заработал самиздат — книги ксерокопиро­вались, перепечатывались на
пишущих машинках и принтерах компьютеров, переписывались от руки. Читатели требовали
Стругацких, и имя этим читателям было легион: школь­ники, студенты, инженерная
и научная молодежь и вообще научные работ­ники, притом не гуманитарии, которых
власть от веку презирала, а люди для власти важные, изобретавшие ядерное оружие
и вычислявшие траектории ракет и спутников. И зона молчания не замкнулась
вокруг писателей — с ог­ромной неохотой, с оттяжками и оговорками, люди из
начальственных каби­нетов пропускали их вещи в печать.
Это было
трудное десятилетие: книги не выходят, а жить на что-то нужно. Аркадий
Натанович взялся за переводы, Борис Натанович подрабаты­вал в Пулкове. И,
конечно, они продолжали писать.
Очень трудно рассказывать о Стругацких:
слишком сложное они явле­ние в нашей культуре. Не выходит связного рассказа.
Вот, например, часто спрашивают, как они пишут вдвоем. Бытует даже легенда, что
братья съез­жаются на полупути между Москвой и Ленинградом, на станции Бологое.
На деле же у них отработана довольно жесткая технология, которая почти ни­когда
не нарушается. Сначала вещь задумывается — в самом общем виде, — и начинается
процесс созревания, который может длиться годы. Разумеется, братья думают
врозь, каждый у себя дома. В некий момент они съезжаются и делают полный
конспект будущего произведения: общая идея, сюжет, персо­нажи, разбивка на
главы, иногда даже ключевые фразы. Работают, где удоб­ней: то в первопрестольной,
то в Питере, то в писательских домах творчест­ва. Затем, как правило,
разъезжаются и шлифуют конспект поодиночке. На следующем этапе уже отписываются
— это журналистский термин. Пишут на машинке, под копирку. Один из братьев
печатает, второй диктует — попере­менно. Пишут практически начисто и очень быстро,
по многу часов. Когда они работали в каком-нибудь из домов творчества,
коллеги-писатели подкра­дывались к их двери и удивленно крутили головами:
машинка тарахтит с ут­ра до ночи безостановочно, как пулемет. Отписавшись,
забирают каждый по экземпляру и потом правят дома. Обычно правка минимальна, но
все равно приходится опять съезжаться, чтобы ее согласовать,
Они
невероятно скромные люди. Умение свое писать начисто и по многу страниц в день
категорически отказываются признавать даром Божьим и объясняют хорошей
ремесленной выучкой.
…Миновали
черные для Стругацких семидесятые годы, и невидимая колючая проволока, которой
их окружили, начала рваться — открылись две­ри редакций, а в 1984 году писатели
удостоились первой книги-сборника в издательстве «Советский писатель», по
категории «Избранное». Это надо объяснить. В казарменной системе советского
литературного мира была твердая табель о рангах и привилегиях. Выход «Избранно­го»
в «Советском писателе» — знак признания, вроде медали, — и гонорар полагается
повышенный.
Этот
сборник — он называется «За миллиард лет до конца света» — был знаком и
приближающейся перестройки. Надо сказать, что кривая публикаций братьев
Стругацких почти точно повторяет кривую политической жизни страны. Крутой
подъем в первой половине шес­тидесятых, во времена оттепели; резкий спад в
период стагнации; постепен­ная реабилитация в преддверии перестройки и
мгновенный взлет в ее разга­ре. В 1989 году общий тираж книг Стругацких,
кажется, перевалил за милли­он экземпляров.
Но вне узкого издательского мирка, за
пределами важных кабинетов, в которых решались судьбы советских писателей,
произведения Стругацких жили собственной жизнью. Здесь спадов не было. Читатели
с упрямством продолжали поклоняться своим любимцам, заграничные издатели с
удоволь­ствием печатали их книги. Стругацкие были признаны «самым известным тандемом
мировой фантастики» — на нынешний день больше трехсот изда­ний за рубежом. Вот
цифры: в США вышли 18 произведений в 29 изданиях; ФРГ — тоже 18 произведений,
32 издания. Рекорд установила Чехословакия: соответственно 23 и 35.
4. Характеристика творчества братьев Стругацких.
Невероятно,
но факт — о братьях Стругацких до сих пор не опублико­вало ни одной серьезной
статьи. То есть нельзя сказать, что вокруг их твор­чества существовал заговор
молчания. Произведения их регулярно упомина­лись и наскоро разбирались в
обзорах текущей фантастики; на некоторые из них появились журнальные рецензии;
толковый анализ работы Стругацких до начала 70-х годов дал А. Урбан в книге
«Фантастика и наш мир». Заметим еще, что появлялись в периодике время от
времени весьма заинтересованные суждения о писателях, которые, однако, и
полемическими назвать язык не поворачивается — напрашиваются определения более
жесткие.
В целом
же отклик критики на тридцатилетнюю без малого деятель­ность Стругацких в
литературе выглядит обескураживающе скромным. А ведь о степени популярности
этих авторов в самых широких читательских кругах говорить излишне. За
журналами, где печатаются их повести, и биб­лиотеках выстраиваются длинные
очереди, а уж книги исчезают с прилавков магазинов в мгновение ока.
Так в чем
же дело? Быть может, в сложившемся среди критиков убеж­дении, будто фантастика
говорит о чем-то отдаленном, экзотическом, не свя­занном с насущными делами и
заботами текущего дня? А раз так, то и не за­служивает она серьезного разговора
между серьезными людьми, а должна оставаться достоянием школьников старших
классов да отдельных чудаков с гипертрофированным воображением.
Чтобы
опровергнуть это мнение, нет нужды тревожить тени великих, активно обращавшихся
к фантастике: Свифта и Гофмана, Уэллса и Чапека, А. Толстого. Проза Стругацких
вполне может сама постоять за себя. И не только за себя, но и за честь жанра.
Нетрудно показать, что Стругацкие все­гда подставляли свои паруса ветру времени
— как попутным, так и встреч­ным его порывам,— всегда пребывали в эпицентре
общественных страстей и борений.
Писатели дебютировали на рубеже 50-х —
60-х годов. Это было время общественного подъема, горячих ожиданий и надежд,
энтузиазма. С одной стороны, решения XX и XXII съездов партии создали в стране совершенно
новую духовную атмосферу. С другой — на новый виток эволюционной спи­рали вышла
наука: первые космические полеты, успехи в обуздании атомной энергии,
ошеломляющий прогресс электроники и вычислительной техники. Все это, вместе
взятое, порождало в ту пору, особенно в молодежной среде, ощущение сжатия
пространственных и временных границ — Вселенная ста­новилась соразмерной
человеку. Казалось, что до планет, а потом и до звезд рукой подать, что еще
несколько яростных, дерзновенных усилий — и дос­тупными станут глубины космоса.
Одновременно будущее, которое еще не­давно представало в ореоле фантастичности,
приблизилось, стало видеться результатом сегодняшних трудов и свершений.
В этой-то
атмосфере, рядом с произведениями Ефремова, Казанцева, Гора и появились первые
повести Стругацких: «Страна багровых туч», «Путь на Амальтею», «Полдень, XXII век. Возвращение», несущие на себе ясно
различимые меты времени. Книги эти исполнены пафоса пионерства, пре­одоления,
покорения. Их герои — Быков и Ермаков, Дауге и Юрковский — истинные рыцари космического
первопроходчества, отважные, це­леустремленные, готовые на жертвы. Как и
подобает рыцарям, они закованы в доспехи — доспехи своих добродетелей, которые
делают их похожими друг на друга, несмотря на добросовестные попытки авторов их
индивидуа­лизировать. Лишь иногда мелькнет из-под забрала своеобразное
выражение лица — и тут же скроется. Общность цели, необходимость ради ее
достиже­ния складывать силы вдоль одной оси неизбежно оттесняют на второй план
психологические различия, делают их малосущественными.
В этих
ранних повестях все ясно: цели, пути к ним, личности героев, трудности, которые
их ожидают. Трудности эти многочисленны и серьезны — в «бесхитростны». Для их
преодоления требуются только знания и отвага, быстрота реакции в готовность к
самопожертвованию. О благословенные, романтические времена!
Но
проходит всего несколько лет — и тональность произведений Стру­гацких начинает
меняться. На смену ликованию по поводу победного шест­вия научно-технического
прогресса приходят интонации раздумчивые, во­просительные. Усложняется предмет
художественного исследования. В «Стажерах», «Попытке к бегству», «Трудно быть
богом» писатели выходят к теме превратностей исторического развития,
драматической его диалектики. Конфликты всех этих произведений имеют общую
основу: столкновение представителей коммунистической цивилизации, духовно
зрелой и высоко­гуманной, с социально-историческим злом, с реальностью, к
которой неприложимы мерки и критерии гуманизма.
В «Попытке…» они как будто не
замахивались на многое. Еще раз ска­зали о средневековой сути фашизма и
предупредили, что темная страсть к насилию живуча, что ее с наскока не
преодолеть — должны пройти века и века, прежде чем восторжествуют разум и
человечность. Не замахнулись — не намекнули, что сталинизм ничем не лучше
гитлеризма и его не одолеешь разом — оттепелью или решением партийного съезда.
Не посмели? Думает­ся, просто двигались в своей последовательности, как вело
сердце. Фашизм они ненавидели с детства, а сталинизм только учились ненавидеть.
Они пи­сали о старой боли, о том, что еще ныло, как старые переломы.
а) «Трудно быть богом»,
О
сталинизме они написали в «Трудно быть богом». Тот же формаль­ный прием, что и
в «Попытке к бегству»: люди из счастливого коммунисти­ческого будущего,
делегаты чистой и радостной Земли, оказываются в гряз­ном и кровавом
средневековье. Но здесь под личиной средневекового коро­левства на сцену
выведена сталинская империя. Главному пыточных дел мастеру, «министру охраны
короны», дано многозначительное имя: Рэба; в оригинале его звали Рэбия, но
редакторы попросили сделать намек не столь явным. Более того, Стругацкие
устроили свою империю гибридной, сшитой из реалий средневековых и объединенных,
сталинско-гитлеровских, реалий нашего времени. Получился немыслимый тройной
ход, обнажились кровное родство двух тоталитарных режимов XX века и их чудовищная средневеко­вая
сущность.
Однако не
только из-за этого роман произвел впечатление взрыва — да и сейчас поражает
всех, кто читает его впервые. Это первоклассная приклю­ченческая вещь,
написанная сочно, весело, изобретательно. Средневековый антураж, все эти бои на
мечах, ботфорты и кружевные манжеты послужили волшебной палочкой, магически
действующей на аудиторию и заставляющей безотрывно читать философский роман,
многослойный и не слишком-то лёг­кий для восприятия.
Действие происходит в отдаленном будущем
на одной из обитаемых планет, уровень развития цивилизации, которой
соответствует земному сред­невековью. За этой цивилизацией наблюдают посланцы с
Земли — сотруд­ники Института экспериментальной истории. Их деятельность на
планете ог­раничена рамками поставленной проблемы — Проблемы Бескровного Воз­действия.
А тем временем в городе Арканаре и Арканарском королевстве происходят страшные
вещи: серые штурмовики ловят и забивают насмерть любого, кто так или иначе выделяется
из серой массы; человек умный, обра­зованный, наконец, просто грамотный может в
любой момент погибнуть от рук вечно пьяных, тупых и злобных солдат в серых
одеждах. Двор короля Арканарского, еще недавно бывший одним из самых просвещенных
в Импе­рии, теперь опустел. Новый министр охраны короля дон Рэба (недавно вы­нырнувший
из канцелярий министерства неприметный чиновник, ныне — влиятельнейший человек
в королевстве) произвел в мире арканарской куль­туры чудовищные опустошения:
кто по обвинению в шпионаже был заточен в тюрьму, называемую Веселой башней, а
затем, признавшись во всех зло­деяниях, повешен на площади; кто, сломленный
морально, продолжает жить при дворе, пописывая стишки, прославляющие короля.
Некоторые были спа­сены от верной смерти и переправлены за пределы Арканара
разведчиком с Земли Антоном, живущим в Арканаре под именем благородного дона
Руматы Эсторского, находящегося на службе в королевской охране.
В
маленькой лесной избушке, прозванной в народе Пьяной берлогой, встречаются
Румата и дон Кондор, Генеральный судья и Хранитель больших печатей торговой
республики Соан и землянин Александр Васильевич, кото-рый гораздо старше
Антона, кроме того, он живет на планете уже много лет и лучше ориентируется в
здешней обстановке, Антон взволнованно объясняет Александру Васильевичу, что
положение в Арканаре выходит за пределы ба­зисной теории, разработанной
сотрудниками Института, — возник какой-то новый, систематически действующий
фактор; у Антона нет никаких конст­руктивных предложений, но ему просто
страшно: здесь речь уже идет не о теории, в Арканаре типично фашистская
практика, когда звери ежеминутно убивают людей. Кроме того, Румата обеспокоен
исчезновением после пере­хода ируканской границы доктора Будаха, которого
Румата собирался пере­править за пределы Империи; Румата опасается, что его
схватили серые сол­даты. Дону Кондору о судьбе доктора Будаха тоже ничего
неизвестно. Что же касается общего положения дел в Арканаре, то дон Кондор
советует Румате быть терпеливым и выжидать, ничего не предпринимая, помнить,
что они просто наблюдатели.
Вернувшись
домой, Румата находит дожидающуюся его Киру— де­вушку, которую он любит. Отец
Киры — помощник писца в суде, брат — сержант у штурмовиков. Кира боится
возвращаться домой: отец приносит из Веселой башни для переписки бумаги, забрызганные
кровью, а брат прихо­дит домой пьяный, грозится вырезать всех книгочеев до
двенадцатого коле­на. Румата объявляет слугам, что Кира будет жить в его доме в
качестве до­моправительницы.
Румата
является в опочивальню короля и, воспользовавшись древней привилегией рода
Румат — собственноручно обувать правую ногу короно­ванных особ Империи,
объявляет королю, что высокоученый доктор Будах, которого он, Румата, выписал
из Ирукана специально для лечения больного подагрой короля, схвачен, очевидно,
серыми солдатами дона Рэбы. К изум­лению Руматы, дон Рэба явно доволен его
словами и обещает представить Будаха королю сегодня же. За обедом сгорбленный
пожилой человек, кото­рого озадаченный Румата никогда бы не принял за
известного ему только по его сочинениям доктора Будаха, предлагает королю
выпить лекарство, тут же им приготовленное. Король лекарство выпивает, приказав
Будаху предвари­тельно самому отпить из кубка.
В эту ночь в городе неспокойно, все как
будто чего-то ждут. Оставив Киру на попечение вооруженных слуг, дон Румата
отправляется на ночное дежурство в опочивальню принца. Среди ночи в караульное
помещение вры­вается полуодетый, сизый от ужаса человек, в котором дон Румата
узнает министра двора, с криком: «Будах отравил короля! В городе бунт! Спасайте
принца!» Но поздно — человек пятнадцать штурмовиков вваливаются в ком­нату,
Румата пытается выпрыгнуть в окно, однако, сраженный ударом копья, не
пробившего, тем не менее, металлопластовую рубашку, падает, штурмо­викам
удается накинуть на него сеть, его бьют сапогами, волокут мимо двери принца,
Румата видит ворох окровавленных простыней на кровати и теряет сознание.
Через
некоторое время Румата приходит в себя, его отводят в покои дона Рэбы, и тут
Румата узнает, что человек, отравивший короля, вовсе не Будах: настоящий Будах
находится в Веселой башне, а лже-Будах, попробо­вавший королевского лекарства,
на глазах у Руматы умирает с криком: «Об­манули! Это же был яд! За что?» Тут Румата
понимает, почему утром Рэба так обрадовался его словам: лучшего повода
подсунуть королю лже-Будаха и придумать было невозможно, а из рук своего
первого министра король нико­гда бы не принял никакой пищи. Дон Рэба,
совершивший государственный переворот, сообщает Румате, что он является
епископом и магистром Свято­го ордена, пришедшего к власти этой ночью. Рэба
пытается выяснить у Рума­ты, за которым он неустанно наблюдает уже несколько
лет, кто же он та­кой — сын дьявола или Бога или человек из могущественной
заморской страны. Но Румата настаивает на том, что он — «простой благородный
дон». Дон Рэба ему не верит и сам признается, что он его боится.
Вернувшись
домой, Румата успокаивает перепуганную ночными собы­тиями Киру и обещает увезти
ее отсюда далеко-далеко. Вдруг раздается стук в дверь — это явились штурмовики.
Румата хватается за меч, однако подо­шедшая к окну Кира падает, смертельно
раненная стрелами, выпущенными из арбалета.
Обезумевший
Румата, понимая, что штурмовики явились по приказу Рэбы, мечом прокладывает
себе дорогу во дворец, пренебрегая теорией «бес­кровного воздействия».
Патрульный дирижабль сбрасывает на город шашки с усыпляющим газом,
коллеги-разведчики подбирают Румату-Антона и от­правляют на Землю.
Герой
романа «Трудно быть богом» Антон-Румата — один из на­блюдателей Земли на
планете, переживающей период господства мракобесия в изуверства. Он всем своим
существом жаждет поддер­жать, спасти от гибели робкие пока и уязвимые ростки
духовности, стремления к социальной справедливости, к интеллектуальной неза­висимости.
Но вот вопрос: допустимо ли глубокое вмешательство из­вне в сложившуюся
ситуацию, в естественный ход событий — пусть сердцу и уму Антона он
представляется совершенно противоестест­венным? Не должен ли каждый народ сам и
до конца выстрадать свою историю, пройти по всем ее кругам, не полагаясь на
помощь «богов», чтобы обрести органичную форму самоосуществления?
В центре конфликта — один из кардинальных
вопросов сущест­вования современного человечества, в год публикации не представлявшийся
таким острым и актуальным; вопрос о возможности и нрав­ственной приемлемости
какого бы то ни было ускорения естественно­го исторического процесса. Трагизм индивидуального
выбора подчер­кивается душевными терзаниями гл. героя — сотрудника Института экспериментальной
истории Антона-Руматы, разведчика, посланного с заданием не вмешиваться, а
только наблюдать, на планету, где пра­вит бал средневековое варварство,
отдельными чертами напоминаю­щее и фашизм, и религиозную деспотию Инквизиции,
и, насколько оказалось возможным показать в середине 1960-х гг., сталинский то­талитаризм.
Несовпадение благородных утопических идеалов с исто­рической реальностью, в
более широком контексте— неизбежный крах любых социальных доктрин, направленных
на «улучшение» че­ловечества, — с художественной силой показанное в повести,
знаме­новало собой ступень внутренней эволюции авторов.
Такими
вот любопытными и вовсе не лишенными социальной ак­туальности вопросами
задаются Стругацкие в своем романе. Ведь по­пытки перескакивания через этапы
естественного развития общества знакомы нам не только из литературы.
В 1965
году Стругацкие опубликовали повесть «Понедельник на­чинается в субботу»,
непринужденно соединяющую фольклорную традицию с ультрасовременными реалиями
века НТР. И в этой, на первый взгляд абсолютно несерьезной «сказке для младших
научных сотрудников», возникают мотивы важные и характерные.
Научно-Исследовательский Институт Чародейства и Волшебства — НИИЧАВО —
выступает в повести символом современного научного учрежде­ния, а его
сотрудники — маги — явно представительствуют от лица молодой интеллигенции,
столь активно и победительно входившей в жизнь на рубеже 60-х годов.
Интеллигенция эта несла с собой дух аб­солютной преданности делу,
непочтительности к любым авторитетам, кроме авторитета точной научной истины,
дух бескорыстия, независи­мости, оптимизма. Немало наивного, не выдержавшего
испытания временем было в упованиях и декларациях этого поколения. Но мож­но ли
отрицать его искренность, убежденность, нравственный макси­мализм?
В повести
Стругацких этот социально-психологический феномен обрел выразительность и
законченность художественного образа, об­рел яркий «имидж». Молодые герои
«Понедельника» влюблены в свою работу, исповедуя несколько даже ригористический
культ дела, а главное, убеждены, что в их пробирках и колбах, у их осциллографов
творится субстанция человеческого счастья. Это не мешает им быть раскованными,
остроумными, жизнерадостными. В повести играет озорной и победоносный дух
молодости.
И тут же, рядом с этими веселыми
подвижниками науки, возни­кает фигура профессора Выбегалло, демагога и невежды.
Выбегалло, изъясняющийся на смеси французского с нижегородским, занят
построением действующей модели «идеальной» человеческой особи — потребителя,
все культурные запросы которого должны вырастать на базисе безотказно
удовлетворяемых материальных потребностей. Там же, в коридорах в кабинетах
НИИЧАВО, мелькают, пока еще эпи­зодически, разного рода администраторы и
канцеляристы, всячески досаждающие ученым-магам, вставляющие им палки в колеса.
Вслед за
этой повестью Стругацкие создают подряд несколько произведений, в которых
острополемически трактуются насущные во­просы тогдашней общественной жизни.
Здесь возникает калейдоскоп гротескных ситуации и хоровод сатирических историй.
В «Сказке
о тройке» знакомые нам по «Понедельнику» Саша Привалов и Эдик Амперян
оказываются лицом к лицу с разбушевав­шейся стихией демагогического
бюрократизма, грозящего поглотить все живое вокруг. В фантастическом городе
Тьмускорпионь заседает Комиссия по Рационализации и Утилизация Необъясненных
Явлений. Глава этой комиссии — так и хочется назвать его Главначпупсом — Лавр
Федотович Вунюков и его присные Хлебовводов и Фарфуркис во­площают стиль сугубо
формального управления, бездушного и без­мысленного, лишенного всякой живой
связи с управляемыми объек­тами, всякого понимания их сути. Стругацкие точно
фиксируют здесь черты типажа ответственного работника — порождения только что
отошедшей тогда эпохи: и подкрепление любой своей нелепости ссылками на
авторитет народа, от имени которого только и глаголет данный администратор; и
объявление всего лежащего за рамками его представлений вредным и ненужным; и отождествление
интересов общества со своими собственными. Скрипит и громыхает в повести действующая
на принципе дурного автоматизма, заправленная одни­ми лишь начетническими
цитатами и лозунгами бюрократическая ма­шина.
В сходной
манере жесткой социальной сатиры, доходящей до гротеска, выполнена повесть
«Улитка на склоне». Перед нами жутковатый в своей бессмысленно-кипучей
активности мир некоего Института, сотрудники которого заняты изучением
загадочного и непо­стижимого Леса. Точный предмет исследования, равно как в его
цель, никому не ясны, что порождает всеобщую путаницу и неразбериху, стыдливо прикрываемые
видимостью строгой, чуть ли не казарменной дисциплины.
Во всех этих произведениях главная мишень
писателей — арха­ичный, дорого обходящийся обществу стиль управления, некомпе­тентный
и недемократичный по своей сути. А вот в повести «Второе нашествие марсиан» Стругацкие
обращаются к исследованию типа сознания, во многом порождаемого подобными
деформациями обще­ственных структур и механизмов. Точно воссоздана здесь
атмосфера захолустного городка, обитатели которого проводят дни в сплетнях в пересудах,
в обсуждении реальных происшествий и фантастических слухов. «Антигерой»
повести, отставной учитель гимназии Аполлон — человек не злой и даже не начисто
безнравственный. Просто он убежден: в его судьбе все определяется не зависящими
от него при­чинами. Аполлон служил правительству без вопросов и сомнений. Но
вот ситуация изменилась, что-то произошло — идут слухи то ли о перевороте, то
ли о высадке марсиан. Стругацкие добиваются яркого комического эффекта,
демонстрируя ту эластичность, подвижность, с которой обывательский здравый
смысл приспосабливается к самым немыслимым обстоятельствам. Мысль о
необходимости подчиняться пришельцам, которых, к тому же, никто еще и в глаза
не видел, без помех овладевает сознанием жителей городка, привыкших к нерассуждающему
повиновению. Тем более что в повседневном их существо­вании почти ничего не изменилось,
а уровень жизни горожан даже по­высился.
Что же
касается таких материй, как человеческое достоинство, совесть, свобода,
исторические и культурные ценности — то для Аполлона и ему подобных это
роскошь, духовный десерт, который можно себе позволить во времена
благополучные. Но если эти абст­ракции требуют от человека поступков,
сопряженных хоть с мини­мальным риском — их следует незамедлительно отбросить.
Этим не­хитрым правилом и руководствуются Аполлон и его сограждане в
сложившейся ситуации. Как видим, в середине и конце шестидесятых годов
Стругацкие в своих произведениях поднимают вопросы, акту­альные я для того
времени, но особенно громко резонирующие сего­дня — вопросы демократизации
общественной жизни, раскрепощения творческой энергии народа. Они ведут борьбу с
самыми различными проявлениями косности, социальной рутины. Они берут
«социальный интеграл» конформизма, эгоизма, безответственности, они рас­сматривают
эти качества «под знаком вечности» и обнажают их несо­вместимость с идеалами
коммунизма, с родовыми интересами чело­вечества. И не случайно противники всего
живого, честного, мысляще­го наносят в это время Стругацким несколько ощутимых
ударов — не полемической шпагой, а дубиной. В 1969 году повесть «Второе наше­ствие
марсиан» была подвергнута разносной критике сразу в двух пе­риодических
изданиях: «Журналисте» и «Огоньке». В фельетоне Ивана Краснобрыжего «Двуликая
книга» и статье Ивана Дроздова «С самой пристрастной любовью» совпадают и набор
обвинений, и мето­дика их обоснования, и даже отдельные формулировки.
Сейчас,
разумеется, нет нужды давать развернутые ответы на подобные обвинения. Упоминаю
я о них лишь в подтверждение своей мысли: работа братьев Стругацких имела в те
годы в высшей степени актуальный смысл.
Впрочем, тут пора остановиться. У читателя
может сложиться впечатление, будто Стругацкие ограничивают свои задачи острыми фехтовальными
выпадами, нацеленными в негативные явления на­шей общественной жизни, лишь
задрапированными — для пущей ал­легоричности — в фантастические одеяния. Это,
конечно, не так. Ак­туальность писатели всегда понимали гораздо более широко.
Эпи­графом к повести «Хищные вещи века» служат слова Сент-Экзюпери; «Есть лишь
одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание,
духовные заботы…». Слова эти точно выражают направленность и масштаб
творческих усилий Стругацких. Однако легко сказать — вернуть духовное содержание.
Здесь, увы, не помогают самые добрые намерения, самые возвышенные наставле­ния
и проповеди. Недаром горький вопрос о действенности литерату­ры в последнее
время все чаще звучит в дискуссиях и обсуждениях.
Слишком
смело было бы утверждать, что именно Стругацким лучше других удается справиться
с духоподъемными задачами. А все же постоянный читательский интерес к их книгам
говорит о небез­успешности усилий писателей. Какие же особые средства воздействия
призвали они себе на помощь? Тут не обойтись без того, чтобы загля­нуть в их
творческую лабораторию. Ведь лаборатория «магов» — ме­сто интересное.
Прежде
всего, Стругацкие побуждают читателя удивиться, заин­тересоваться, стряхнуть с
себя инерцию восприятия — будь то вос­приятие литературы или самой жизни. И
здесь им на помощь приходит фантастический «хронотоп» — сочетание обстоятельств
времени и места действия. Кабина космического корабля, экзотические инопла­нетные
реалии, далекое будущее Земли — все эти неотъемлемые принадлежности
фантастического жанра сами по себе мобилизуют чи­тательское воображение. Но и
заслуга авторов тут несомненна. Они владеют даром особо выразительной передачи
атмосферы не­обычного. И добиваются они этого отнюдь не «экстенсивным» путем,
не механическим нагнетанием фантастического, что часто встречает­ся в
тривиальной литературе.
Вспомним
роман «Пикник на обочине». Образ Зоны — предпола­гаемого места посещения Земли
пришельцами из космоса — создает­ся в первую очередь зримым описанием
удивительных явлений; встречающихся там на каждом шагу. Но образ этот так
сильно дейст­вует на наше воображение еще и потому, что располагается Зона по
соседству с заштатным городком Хармонтом, бытовые приметы кото­рого воссозданы
в романс в добротной реалистической манере.
Второй «камень», лежащий в основании
художественного мира Стругацких — это тайна. Мало кто из признанных мастеров
детектив­ного жанра может соперничать с ними в искусстве владения всеми
рычагами тайны. Необъяснимое событие или ситуация, информаци­онный «провал»,
разрыв в цепи причин и следствий — непременные атрибуты почти каждого
произведения писателей, начиная с середины шестидесятых. Стругацкие прекрасно
сознают, сколь глубоко укоренена в наших душах потребность в таинственном, и
щедро се удов­летворяют. Однако тайна для Стругацких — это и одна из существен­ных
сторон нашего существования, одно из измерений нашего мира. В ней концентрируется
не известное, непознанное, что разлито в ок­ружающей жизни. В зрелых
произведениях писателей — таких, как «Пикник на обочине». «За миллиард лет до
конца света», «Жук в му­равейнике» — загадочная ситуация оказывается и этически
значимой. Здесь важно не только раскрыть тайну, но и определить, какая линия
поведения в условиях неопределенности является самой достойной, отвечающей
критериям гуманистической морали.
Рекорд по
«удельному весу» таинственного принадлежит, навер­ное, «Жуку в муравейнике».
Тайна там многоконтурна, многослойна. Постепенно, снимая один покров
загадочного за другим, приближа­емся мы к пониманию истинного смысла драмы,
разыгрывающейся на страницах повести. В центре этой драмы — личность и судьба
Льва Абалкина. Сюжет ее движется таким образом, что в финале последнее кольцо
тайны остается неразомкнутым, последний вопро­сительный знак остается сидеть
занозой в читательском сознании, по­буждая его снова и снова возвращаться к
смысловым коллизиям по­вести.
И еще
одно. В основной текст повести вмонтированы отрывки отчета, написанного
Абалкиным после участия в операции «Мертвый мир».
Приключения
героя в полуразрушенном, почти обезлюдевшем городе на далекой планете дразнят
читательское воображение много­численными и остающимися без разрешения
загадками. На память приходят слова Тынянова, писавшего, что пропуск глав,
других фрагментов текста — «частый прием композиционной игры», направ­ленный на
семантическое осложнение» и «усиление словесной дина­мики» повествования. Раз
уж это слово прозвучало, поговорим об игре — еще одном существенном элементе
поэтики Стругацких. Игра в их творчестве присутствует в самых различных формах
и обличьях, па разных уровнях организации повествования. Прежде всего, игровое
начало воплощено в самих героях, особенно молодых. Избыток сил, радость жизни,
удовольствие от занятия любимым делом — все это отливается в абсолютную
раскованность поведения, в постоянную го­товность к шутке, каламбуру, веселому
розыгрышу. Трагичная по ко­лориту повесть «Попытка к бегству» зачинается, к
примеру, сценой беззаботного веселья, «Структуральнейший лингвист» Вадим перед
путешествием на Пандору прямо-таки ходит на голове, дурачится и распевает песенки
собственного сочинения.
Этот же дух раскованности, веселой,
изобретательности присущ и повествовательной манере Стругацких. Явно игрового
свойства час­то используемое писателями соединение элементов, взятых из разных
культурно-исторических пластов, разных смысловых и стилевых рядов. В «Улитке на
склоне» сознанию человека двадцатого века, ученого противостоит тщательно
выстроенная фантасмагорическая реальность Леса, где все зыбко, переменчиво,
алогично, как во сне (тут невольно возникают ассоциации с причудливыми видениями
Каф­ки).
По
принципу коллажа организуется образная система повестей «Понедельник начинается
в субботу» и «Сказка о тройке». Здесь ска­зочные и мифологические мотивы,
фантастические явления сталки­ваются с терминами и понятиями эпохи НТР, с
деталями повседнев­ного быта, иногда реалистическими, иногда — сатирически
заострен­ными.
Любят
писатели, и подразнить пуристов, радетелей чистоты и иерархического разделения
жанров. Отсюда — маскарады, переоде­вания, перекройка устойчивых жанровых схем
и стереотипов. В ро­мане «Трудно быть богом» костюмы, реквизит, весь фон
действия взят напрокат из рыцарских и мушкетерских романов. «Обитаемый остров»,
роман воспитания, наполненный к тому же интересными и острыми размышлениями о
методах социального действия, обряжен в одежды авантюрного, «шпионского»
повествования, наполнен погоня­ми, схватками резкими переменами декораций и так
далее. А сколько в произведениях Стругацких внутрилитературной игры — изящной и
озорной! Писатели не скрывают своего пристрастия к хорошей лите­ратуре и не
упускают случая вкрапить в свой текст «чужое слово», строки и фразы любимых
авторов. Открытые и скрытые цитаты, ре­минисценции, лукавые отсылки к источникам
обогащают повествова­тельную ткань новыми смысловыми «капиллярами», активизируют
ли­тературную память читателей.
Одна из
последних публикаций Стругацких, повесть «Хромая судьба», вся построена на
обнажении приема, на демонстрации «тех­нологии». С главным се героем, писателем
Феликсом Александро­вичем Сорокиным, происходит ряд необычных происшествий,
каждое из которых могло бы быть развернуто в отдельный фантастический или авантюрно-приключенческий
сюжет. Однако дразнящие эти воз­можности остаются в повести нереализованными.
Сама же она поело вереницы забавно-язвительных эпизодов, живописующих отношения
в писательской среде и порядки в Клубе литераторов, переключается в плоскость
серьезных размышлении о природе и психологии творче­ства, о критериях оценок, о
мотивах, движущих писателем в его работе. И тень Михаила Афанасьевича
Булгакова, возникающая на страницах повести, придает этим размышлениям особую
остроту и многозначность.
Что ж, все это очень хорошо, воскликнет
иной читатель, но при­чем же здесь духовные интересы и ценности? Ведь любое
заурядное чтиво фантастического или детективного содержания тоже приправляется
солью необычных обстоятельств и перцем таинственности, тоже втягивает читающего
в игру по тем или иным правилам, Активность художественного мира Стругацких,
его «агрессив­ность» по отношению к читательскому сознанию подчинены ясной це­ли
— раскрепостить энергию восприятия этого сознания, освободить его от тянущих
вниз вериг эмпиричности, от праздной созерцательно­сти. Но и этим дело не
ограничивается. В художественном строе про­зы Стругацких выражается авторская
концепция бытия, к которой пи­сатели стремятся нас приобщить. Под цветистыми
покровами фан­тастической условности здесь явственно ощутима упругая материя
жизни, исполненной драматизма, внутренней напряженности. Жизнь эта волнует и
влечет своей загадочностью, незавершенностью, она бросает человеку свои
извечный вызов, требуя от него напряжения всех его сущностных сил в поисках
достойного ответа. Стругацкие словно говорят нам: да, жизнь сложна, Вселенная
безмерна, природа не расположена к человеку, путь социально-исторического развития
изобилует мучительными противоречиями, благополучный итог не предрешен. Но
только осязая неподатливость субстанции бытия, пре­одолевая ее сопротивление,
мы обретаем смысл существования, ут­верждаем свое человеческое достоинство.
Стругацкие заражают нас своим неутолимым интересом к многодонности жизни, к ее
непредска­зуемости, к безмерности, отразившейся в зрачке человеческого глаза.
Их герои — истинные герои — живут жизнью, полной борьбы, телес­ных и
нравственных усилий, они испытывают радость деяния, боль утрат, стыд за ошибки,
они остро ощущают — и заставляют ощутить нас — реальность и необходимость
своего присутствия в мире. Аль­тернатива этому — тягостное, рутинное избывание
жизни или дробле­ние ее на осколки отдельных актов, не связанных воедино, не
оправ­данных высокой целью. Подобный модус бытия присущ «человеку не­воспитанному»,
как его именуют Стругацкие, носителю социальной безответственности,
конформизма, духовной лености.
В повести
«Хищные вещи века» человек созидающий и «человек невоспитанный» вызваны на
очную ставку. Здесь писатели создали выразительный и отталкивающий образ
общества, отказавшегося от дерзаний и поисков, от борений, пожертвовавшего всем
этим ради благополучия и комфорта, ради возможности мало работать и много, со вкусом
отдыхать. Это — воплотившаяся мечта обывателя, торже­ство психологии
потребительства. И что же? Жители города, где про­исходит действие повести,
отравлены жестокой скукой, испытывают «несчастье без желаний». Неистребимое —
несмотря ни на что — томление человеческого духа начинает отливаться в
уродливые фор­мы: оргии, акты вандализма, бессмысленную игру со смертью.
Герой повести Иван Жилин, посланный в
город Мировым Сове­том с заданием разобраться в этой таинственной напасти,
ограничен сюжетными условиями в обнаружении созидательных возможностей своей натуры.
Однако весь склад его личности, способ размыш­лять и действовать находятся в
ярком контрасте с жалким прозябани­ем «аборигенов». В Жилине сочетается сложная
работа мысли, бога­тая рефлексия — и устремленность этой духовной энергии вовне,
за пределы личности, в окружающий мир.
б) «Пикник на обочине».
Под
другим углом зрения рассматривается отношение «человек—  мир» в романе «Пикник
на обочине». Здесь с беспощадной соци­ально-психологической достоверностью
представлена жизненная ис­тория сталкера Рэда Шухарта, пробавляющегося выносом,
всяких ди­ковинных предметов из Зоны. Смысловое напряжение в романе соз­дается
контрастом между грандиозностью самого факта посещения Земли инопланетянами и
возникающей вокруг него игрой мелких стра­стишек, собственнических инстинктов,
жаждой «не упустить своего». И мы видим, как симпатичного и бесстрашного парня
Рэда постепенно затягивает чёртово колесо частного интереса, как оно
выдавливает из его натуры человечность.
Опять
Посещение! Опять Пришельцы! Еще одна вариация од­ного из самых излюбленных (что
в расшифровке означает — одного из самых надоевших) сюжетов современной
фантастики.
Но
странное дело: хотя факт посещения Земли некими гостями из космоса и служит
отправим пунктом сюжета новой фантастической повести братьев Стругацких,
ощущения того, что все где-то уже чи­тано, не возникает. Может быть, потому
именно и не возникает, что Посещение — всего лишь отправной пункт, а не
содержание книги.
Так зачем
же на этот раз пожаловали на нашу грешную планету пришельцы, которые, впрочем,
перед читателями и вообще перед людьми не появляются, оставив о себе лишь
материальные следы на местах своего приземления? (Эти места стали называться
Зонами Посещения; около одной из таких Зон, в несуществующем городе Хармонте и
происходит действие «Пикника на обочине».)
В повести
создана некая модель «Западного» общества, которое столкнулось с чрезвычайными
обстоятельствами и в меру своих сил а также в соответствии со своей моралью и
философией приспосаб­ливается к ним. Модель достаточно замкнута; о мире, который
окру­жает выдуманную и невыдуманную страну, мы почти не узнаем.
Приглядимся
внимательнее к главному персонажу повести. Рэд Шухарт, Рыжий Шухарт, человек
без определенных занятий и опреде­ленной профессии, выражаясь юридическим
языком, хотя у него есть и определенные занятия и определенная профессия. Рэд
Шухарт— сталкер. «Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, кото­рые на
свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти.
Это настоящая новая профессия»,— объясняет кор­респондент Хармонтского радио.
Дело в том, что в Зоне понакидано много
технических диковин; до поры до времени их не в состоянии прибрать к рукам
наука, преждевсего потому, что проникновение в Зону грозит смертельным исходом,
к тому же власти, правда, безуспешно, пытаются её охранять, И ещё одно может
ждать самозваных исследователей межзвездных цивили­заций — дети у сталкеров
рождаются не такими, как у остальных лю­дей, Видимо, их тела подвергаются
какому-то необнаруженному воз­действию.
Понятно,
что риск столь высокого сорта должен и оплачиваться очень высоко. Если угодно,
фразу можно построить наоборот: когда в «свободном» мире есть возможность на
чем-то хорошо подзарабо­тать, то нет такого безумия, такого риска, такого
преступления, на ко­торые не нашлось бы добровольцев.
Но кто
оплачивает эти дорогие игрушки, кто провоцирует отчаян­ных парней вроде Рыжего
Шухарта? Понятно, кто. Те самые, которых не устраивает международный контроль
над Зонами. Их мало волнует то, что выкраденная сталкерами вещь может бесследно
пропасть для человечества, для науки, им нет дела до того, что иной неземной
предмет может обернуться нежданными бедствиями для людей. Ску­пая краденое, они
пытаются приспособить технику пришельцев для своих недобрых целей. Шухарт
прекрасно понимает, на кого он рабо­тает. «Шухарт — обращается он к самому
себе.— Что же ты зараза, делаешь? Падаль ты, они же этой штукой всех нас передушат…»
Мы
испытываем симпатии к этому парню, но это горькие симпа­тии. Ведь из Шухарта
мог получиться толк—он не только смел и умен, он добр, в нем живет чувство
справедливости, на него можно поло­житься. Он вытаскивает из Зоны напарника с
переломанными ногами, хотя ничуть не сомневается: не повези ему, этот самый
напарник бро­сил бы его без размышлений. Он очень любит свою жену и дочь. Он не
жаден, и, как сам говорит, деньги ему нужны лишь для того, чтобы не думать о
них.
Словом, в
Рэде много хорошего, и вовсе не врожденной пороч­ностью объясняется тот путь,
по которому идет он к своему пос­леднему, жестокому преступлению.
Мы не
можем не симпатизировать Шухарту еще и потому, что а нем постоянно горит
ненависть к тем преуспевающим типам, среди которых он живет. На это общество он
не желает трудиться, в этой компании он не хочет жить честно.
И так уж несчастливо сложилась судьба
Шухарта, что не спасла его даже встреча с единственным человеком, который был в
состоя­ние повернуть его жизнь. Человеком этим был молодой русский физик Кирилл
Панов, работавший в международном институте по изучению следов посещения, один
из тех энтузиастов и героев науки, которыми может гордиться человечество, Рэд
чувствует, понимает, что Кирилл совсем из другого мира, что только такие, как
он, знают, зачем живут на земле и зачем, смертельно рискуя, лезут в эту самую Зону.
Но слишком рано ушел из жизни Кирилл, погубленный Зоной, и не выдержала
нестойкая душа Шухарта испытания этой смертью. Он еще больше озлился на мир и
на себя, потому что он был отчасти виноват в гибели Кирилла.
Понадобилась
смерть еще одного очень хорошего человека, смерть, в которой Шухарт уже был
виноват полностью, чтобы он нако­нец-то заглянул себе в душу, ужаснулся и
отрекся от самого себя, вернее, от той мерзости, которая столько лет
накапливалась в нем.
Но прежде
чем перейти к последней главе, самой важной в по­вести, надо ещё раз взглянуть
на Зону, вокруг которой вертится хармонтский хоровод. Что это такое — служебная
научно-техническая придумка или, может быть, образ Зоны несет более серьезную нагруз­ку?
Ясно, что без положительного ответа не стоило и задавать этот вопрос.
О
большинстве из небрежно брошенных остатков космического пикника, земная наука
не только не имела представления: ученые не в состоянии понять их устройство,
даже положив на лабораторный стол. Сталкеры дали всем этим концентратам
гравитации, коллоидным га­зам, магнитным ловушкам образные прозвища, в которых
отразился их суеверный, почти языческий страх перед непознаваемым— «чёрто­ва
плешь», «ведьмин студень», «гремучая салфетка»… На первый взгляд и вправду
Зона представляется чем-то жутким, загадочным и активно враждебным человеку. На
самом деле она, Зона, никакая — ни хорошая, ни плохая. Как ядерная реакция —
она тоже сама по себе никакая, И слепящий луч лазера — никакой.
И вот что
самое важное. Известно, что кое-кто из зарубежных идеологов научно-технической
революции возлагает на нее слишком большие надежды. Стоит, мол, только обуздать
дешевую термоядер­ную энергию, стоит передать все управление в «руки»
неошибающим­ся компьютерам, стоит повсеместно внедрить «зелёную революцию» на
полях — и это автоматически сделает жизнь человечества легкой и счастливой. И
вот перед людьми «подарки» пришельцев, являющие собой такую степень
научно-технического прогресса, которая никому из земных ученых и не снилась. И
дело здесь не только в отдельных чудесах, как говорит один из героев повести,
всего важнее — сам факт Посещения, он имеет кардинальное мировоззренческое
значение. И что же, сделало ли всё это людей, хотя бы того же Редрика Шухарта,
хоть капельку счастливее? Да нет, все осталось по-прежнему—те же волчьи
отношения, злобная грызня за долю а добыча, торжество сильных и затирание слабых.
И тут,
пожалуй, можно реабилитировать земную науку: не она оказалась не готовой к
встрече с более высоким разумом, к ре­шительному рывку прогресса; хармонтское
общество оказалось не готовым.
С каждым витком сюжетной спирали
Стругацкие делают образ Зоны все обобщенней, она приобретает почти
мифологические очертания. Как крайнее выражение надежд, разочарований,
радостей, пе­чалей, откровений мечтаний о лучшей жизни в легендах сталкеров
возникает Золотой Шар, который якобы исполняет любые желания. Но чтобы
высказать ему свою просьбу, надо преодолеть, помимо множе­ства жутких
препятствий, еще и «мясорубку», которая — совсем как в древней сказке — требует
принести в жертву одного человека, чтобы мог пройти второй.
И вот
Рэдрик Шухарт идет в свой последний маршрут по Зоне. Зачем он идет, что хочет
выпросить этот матерый, во всём разу­верившийся сталкер у новоявленного
космического божка? На этот раз—не за наживой. Цель его и возвышенна и
эгоистична одно­временно—спасти дочь. И ради этого он берёт с собой
романтически настроенного юношу, который, конечно, ни о чём не подозревает. Шу­харт
лично ничего не имеет против мальчика, напротив, по дороге он начинает
испытывать все больше дружеских чувств к своему попутчи­ку, но он затаптывает в
себя человеческие побуждения, он заранее положил на одну чашу весов судьбу
своей дочери, а на другую — жизнь Артура. И выбрал. К тому же он не сомневается,
что и Артур идет к Золотому Шару, чтобы попросить у того что-нибудь столь же
личное, скорее всего даже куда более эгоистичное. Но, делая свой последний
роковой шаг, молодой человек успевает выкрикнуть свое сокровенное желание, ради
которого он и пошел на смерть: «Счастья для всех!.. Даром!.. Сколько угодно
счастья!..»
Эти же
слова, став лицом к лицу с Золотым Шаром и как бы вы­полняя последнюю волю
погибшего, произнесет потрясенный, слом­ленный и слишком поздно возрожденный
Рэдрик Шухарт, профессио­нальный сталкер, 31 года от роду, забывший на тот
момент и о дочери и о себе.
Но даже в
этом своем прозрении, в этом последнем порыве Шу­харт остается сыном того
общества, которое эго сформировало. И по­гибший мальчик тоже. Их долго приучали
к вере в различных идолов, и разве в своей молитве не напоминают они
первобытных охотников, которые просят у каменного истукана удачной охоты для
всего племе­ни? Может быть, в личном плане для данного охотника это серьезная
победа над эгоистическими стремлениями захватить все одному себе, но почему,
собственно, люди должны выпрашивать себе счастье у до­бреньких дядей из
космоса? Так, мне кажется, надо трактовать нео­жиданную и драматическую
финальную сцену, но, может быть, чита­телям было бы легче разобраться в задуманном,
если бы авторы ка­ким-то образом высказали бы и свою оценку происходящего…
В
«Пикнике» Стругацкие достигли уровня лучших страниц своей прозы. Правда не
кажутся такой уж находкой противные ожившие мертвецы, а главное — некоторые
особенности речи героев,
В сущности, авторы «Пикника на обочине»
находились в слож­ном положении переводчика, который должен донести до русского
читателя особенности жаргонной речи каких-нибудь иностранных ганг­стеров, найти
тот оптимальный вариант, при котором этот словарный состав будет и понятен
русскому читателю и в то же время не потеря­ет своей национальной и социальной
принадлежности. Стругацкие, понятно, ничего переводят, на образ они создают
вполне определен­ный: страна в которой живёт Шухарт, условна, но и в этой условности
тоже есть своя определённость. И вдруг герой «Пикника» начинает вы­ражаться
языком «наших» стиляг их «блатных», что, конечно, наруша­ет цельность этого
сложного поучительного характера.
Стругацкие
умеют придать отвлечённым и абстрактным на первый взгляд категориям — будущее
человечества, судьбы цивили­зации, нравственная самостоятельность личности —
живую плоть, претворить их в жизненную практику своих героев. А средством «кон­цептуализации»
сюжетного материала в зрелой прозе писателей все чаще становится ситуация
выбора. Разумеется, выбор всегда присут­ствовал в их произведениях, но поначалу
— лишь на вспомогатель­ном  «обиходном» уровне. Поворотной в этом смысле стала
повесть «Улитка на склоне» (та её часть, что была опубликована в сборнике
фантастики «Эллинский секрет» в 1966 году), где ситуация выбора обретает
психологическую осязаемость и определяет смысловую пер­спективу повествования.
Итак,
Кандид, сотрудник биостанции, которая извне наблюдает за таинственным Лесом, в
результате аварии оказался в самом Лесу, среди его обитателей. Странный мир
открывается его взгляду: здесь растительные и животные формы обладают
повышенной биологиче­ской активностью, а вот люди вялы, апатичны и, очевидно,
находятся на грани вымирания. Лес все теснее сжимает свои кольца вокруг их
убогих деревень.
Проблему продолжения человеческого рода её
предста­вительницы решили с помощью партеногенеза — встречающегося в природе
способа однополового размножения. Эти женщины — Хозяй­ки Леса — научились
повелевать разными биологическими формами, поставили себе на службу животных и
насекомых, травы и деревья. Но одной из целей их рациональной и динамичной
цивилизации стало устранение с пути прогресса «неперспективных» с эволюционной
точ­ки зрения видов, исправление «ошибок природы». К этим ошибкам они относят и
мужскую часть населения Леса. Поэтому они и ведут испод­воль наступление на
деревни…
Казалось
бы, Кандиду легче найти общий язык с Хозяйками Леса, склад мышления которых
гораздо ближе к его собственному, чем при­митивные психические механизмы
жителей приютившей его деревни. К тому же контакт с ними даст надежду на
возвращение к своим. Но Кандид почти без колебаний выбирает путь борьбы на
стороне «со­племенников», почти наверняка обреченных. И не только из благодар­ности
к ним за свое спасение. Кандид решает: ему не по пути с при­родной
закономерностью, даже с прогрессом, если их приходится оп­лачивать ценою гибели
разумных существ, пусть слабых и плохо при­способленных. Цивилизация Хозяек
Леса, может быть, изначально лишена гуманистических оснований, которые здесь
«не действитель­ны». Но он-то, Кандид — человек, и должен делать свой выбор,
исхо­дя из системы человеческих ценностей и норм.
В «Улитке
на склоне» начинаются — если не хронологически, то по существу — Стругацкие
семидесятых. В их голосе заметно поуба­вилось мажорных нот, взгляд на мир стал
трезвее и жёстче. Действи­тельность оказалась не слишком восприимчивой к
императивам разу­ма и нравственности, обнаружила свою «непрозрачность»,
инерцион­ность. Социальное зло демонстрировало поразительную живучесть и
способность к мимикрии. К тому же именно в это время стала на­глядно выявляться
недостаточность духовного багажа, с которым от­правилось в жизнь поколение
«младших научных сотрудников», поко­ление «буря и натиска». Слишком легко его
нравственные устои раз­мывались волнами моря житейского, слишком восприимчивыми
оказа­лись многие его представители к энтропийным тенденциям: примире­нию с
обстоятельствами, уходу в частную жизнь, подчинению рутин­ным схемам поведения.
И творчество Стругацких по-своему отклика­ется на это изменение общественно-психологической
атмосферы. Оно все больше сосредоточивается на поиске надежных этических ориен­тиров
в противоречивом мире, где действуют законы релятивистской механики. На смену
пафосу первопроходчества, на смену полемиче­скому задору приходит энергия
упорного, несуетного размышления, склонность к моделированию сложных нравственных
коллизий.
Очень непохожи друг на друга произведения
70-х годов: «Пикник на обочине» и «Малыш», «Парень из преисподней» и «За
миллиард лет до конца света». А все же есть между ними и подспудная смысло­вая
перекличка. Героя всех этих повестей поставлены в условия ост­рого внутреннего
конфликта, конкуренции ценностных установок, их раздирают противоречивые мотивы
и побуждения. Выбор предстаёт здесь рядовым свойством человеческой природы,
чуть ли не сино­нимом разумности: нужно быть разумным, чтобы выбирать, нужно вы­бирать,
чтобы быть разумным.
Максимального
напряжения и в то же время кристальной про­зрачности тема нравственного выбора
достигает в повести «За мил­лиард лет до конца света». После обманчиво
фантасмагорических и бравурных по темпу экспозиции и завязки возникает ситуация
экспе­риментальной, лабораторной чистоты. Суть ее в следующем. Не­сколько
ученых, ведущих исследования в разных областях науки, вдруг сталкиваются с
противодействием некой могучей силы, мешаю­щей им продолжать работу. Природу
этой силы Стругацкие созна­тельно выносят за скобки: то ли это внеземная
цивилизация, то ли са­ма Природа взбунтовалась против человеческого разума,
дерзающего проникать в сокровенную структуру мироздания. Важно другое. У
Твардовского в «Василии Тёркине» солдату предлагается определить свою линию
поведения, когда на него «прёт немецких танков тыща». В сходном положении оказываются
и персонажи повести Малянов в Вайнгартен, Губарь и Вечеровский. Сила,
противостоящая им, безлика и безжалостна. А главное, в отношениях с ней каждый
может рассчи­тывать только на себя — никакая внешняя инстанция, никакой госу­дарственный
орган не придёт на помощь. Чем-то надо жертвовать — или верностью своему делу,
научному и человеческому долгу, или благополучием, здоровьем, а может, и самой
жизнью, больше того — безопасностью близких и любимых людей.
Как
видим, условия эксперимента заданы с избыточной жестко­стью, рассчитаны на
многократные перегрузки. И Стругацкие своих ге­роев не представляют
сверхгигантами. Почти все они один за другим сдаются, находя себе те или иные
оправдания. Упорствует одни лишь математик Вечеровский — его образ задан как
герой — Гораздо инте­реснее анализ состояния главного героя повести, астронома
Малянова. Тот, почти уже сломившись, никак не может сделать последнего шага,
переступить черту…
Удачей
Стругацких стала, как раз психологически достоверная передача болезненности
этого акта капитуляции, отказа от лучшего в себе, от стержня своей личности.
Как страшно становит­ся Малянову, заглянувшему в своё будущее «по ту сторону»,
какой тоскливой, обесцененной видится ему жизнь, в которой он перестанет быть
самим собой. Поэтому Малянов, сидя  в комнате Вечеровского, повторяя слова,
полные безысходной горечи: «С тех пор все тянутся передо мною кривые, глухие,
окольные тропы». Ему, мучающемуся в нерешимости, гораздо хуже, чем хозяину, уже
сделавшему свой вы­бор…
Похоже, однако, что Стругацкие чувствуют
себя не слишком уют­но в разреженном, прозрачном пространстве чистой притчи с
ее жест­кой, несколько формализованной логикой. Во всяком случае, в следующем
своем произведении — «Жук в муравейнике» — писатели вновь обращаются к острому
и извилистому сюжету, а тему выбора осложняют многочисленными и разнонаправленными
аргументами, соображениями «за» и «против».
Профессор
Лев Абалкин, выполнявший ответственное задание на планете Саракш, внезапно и
при загадочных обстоятельствах воз­вращается на Землю. Сотруднику службы
безопасности Максиму Каммереру поручено выяснить его местонахождение. По ходу
поисков Каммерер проникает в суть «казуса Абалкина», уясняет себе его ис­тинное
значение. Абалкин — один из тринадцати человек, к появле­нию которых на свет
предположительно причастна таинственная и мо­гучая внеземная цивилизация
Странников. На одном из астероидов земная экспедиция обнаружила оставленный
Странниками «сарко­фаг» с тринадцатью человеческими яйцеклетками. Судьбу еще не
ро­дившихся «подкидышей» обсуждала комиссия, составленная из луч­ших умов
Земли. Было решено подарить им жизнь, но взять под стро­гое негласное
наблюдение — ведь не исключено, что Странники по­пытаются использовать их в
целях, враждебных человечеству.
Были
приняты меры, чтобы направить судьбу каждого из «усы­новленных» по тщательно
продуманному руслу. И долгое время все шло хорошо. Но вот Абалкин стал
совершать странные, непредсказуе­мые поступки. Как теперь быть с ним? На одной
чаше весов судьба Льва Абалкина, его право на достойную, нормальную — по меркам
воспитавшего его общества — жизнь. На другой — потенциальное благополучие всей
земной цивилизации.
В повести
видны контуры жизни коммунистического общества XXII века, принципиально то, что решение коллизии не предрешено, что
ценность отдельной человеческой жизни оказывается соизмери­мой с всеобщим
благом. Можно ли лучше выявить меру гуманности этого общества, меру его
«расположенности» к личности?
Но писатели этим не довольствуются. В их
намерения менее всего входит создание благостных картин «золотого века», ожидаю­щего
наших потомков. Скорее наоборот: Стругацкие хотят показать, что проблемность,
драматическая противоречивость присущи жизни на любых уровнях ее социальной
организации. За конкретным «казу­сом Абалкина» вырисовываются контуры вопросов
острых и обще­значимых. Всегда ли на пользу человечеству осуществление всех
мыслимых научных идей? Как осуществлять функции контроля, а по­рой и принуждения
(именно этим заняты герои повести, сотрудники КОМКОНа Сикорски и Каммерер) в
условиях безгосударственного, са­моуправляющегося общественного строя? Наконец,
как на практике совместить интересы социального целого с правами и свободами ка­ждой
отдельной личности? Вопросы эти, как видим, не менее актуаль­ны для нас, чем для
людей далекого будущего.
Финал повести трагичен и непривычно — даже
для Стругацких — «открыт». Руководитель службы безопасности Сикорски убивает
Абалкина. Так и остается невыясненным, что руководило поступками Абалкина:
программа Странников или оскорбленное достоинство че­ловека, чувствующего, что
его судьбой пытаются управлять со сторо­ны. Можно, пожалуй, и упрекнуть авторов
в том, что динамичная «рас­следовательская» фабула повести и ее непростая
внутренняя тема оказались слишком далеко разведенными. Во всяком случае, «Жук в
муравейнике» вызвал противоречивые отклики среди читающей пуб­лики и критиков.
5. Язык и стиль повестей Стругацких
Фантастика — трудный жанр. Он требует от
автора не только богатого воображения, но и  умения заставить читателя
поверить, в невероятное. Вместе с тем это жанр очень увлекательный и очень массовый;
круг читателей фантастических произведений нельзя определить ни социальными, ни
возрастными признаками. Для автора – это жанр больших возможностей, но ещё
больших требований. Авторов-«детективов» и авторов-«фантастов» подстерегает
одинаковая опасность: не выручит  ни лихо закрученный сюжет, ни неистовая
выдумка, если беден язык. Ведь язык фантастических произведений подчиняется
условиям, специфичным для всей художественной литературы.
Разумеется, богатство языка не
определяется многообразием существующих и несуществующих терминов. Напротив,
обилие терминологии вообще вредно для любого художественного произведения.
Злоупотребление словами непонятными, но отмеченными печатью «научности» в
некоторых фантастических повестях пародируется А. и Б. Стругацкими: «Другой
юноша нёс своё: «я нашёл, как применить здесь нестирающиеся шины из
полиструктурного волокна с вырожденными аминными  связями и неполными кислородными
группами. Но я не знаю пока, как использовать регенерирующий реактор на
субтепловых  нейтронах. Миша, Мишок! Как быть с реактором?». Присмотревшись я
без труда узнал велосипед» (Понедельник начинается в субботу). 
Сами А. и
Б. Стругацкие сравнительно редко используют сло­ва, требующие обращения к
технической энциклопедии. Нo авторы
социального направления в фантастике (в противоположность направлению
техническому). Фантастическое в их произведениях обычно зависит от временной
ситуации — действие переносится в будущее, а конфликты создаются столкновением
людей раз­ного мировоззрения. В этом смысле повести Стругацких совре­менны; фантастика
оборачивается не литературно художественным Жанром, но приемом, который в
некоторых своих применени­ях можно расценить как иносказательный, эстонский.
Недаром сами авторы в предисловии к повести «Понедельник начина­ется в субботу»
пишут: «сказка, как известно, ложь, да в ней намек».
Боясь
быть скучными, Стругацкие стремятся максимально ис­пользовать такие средства
языка, которые, по их мнению, отража­ют разговорную речь. Здесь, по-видимому,
преследуется и дру­гая цель: подчеркнуть реальность происходящею, сделать описы­ваемое
более достоверным. Такую речь, правда, редко услышишь в жизни, чаще всего она
звучит в устах участников некоторых неудачных передач КВН,— бойкая, обильно
уснащенная острота­ми, эта речь вызывает, скорое, не веселье, а скуку: «Пауль
Рудак! — заорал кто-то из тащивших.— Наша кладь тяжела! Где твои сильные руки? —
О нерадивые! —воскликнул Рудак.— Мои сильные руки понесут заднюю ногу! — Давайте
я понесу заднюю ногу,— сказал Женя.—Я её оторвал, я её и понесу» (Полдень, XXII век. Возвращение). Фраза «Я её оторвал, я ее и понесу» строится по
модели реплики Тараса Бульбы, ставшей крылатой, «Я тебя поро­дил, я тебя и убью».
Видоизменение
устойчивого оборота часто применяется в язы­ке фельетона, но его неумеренное
использование в художественной литературе, — если не преследуется сатирическая
цель, а такая цель не стояла перед авторами «Полдня»,— не является оправданным.
Тяготение к этому приему можно подтвердить и другим примером из названного
произведения: «Странник, новые анекдоты есть? — Есть, — сказал Поль. — Только
неостроумные. — Мы сами неостро­умные…— Пусть расскажет. Расскажи мне
анекдот, и я скажу, кто ты». Фраза «Расскажи мне анекдот, и   я скажу кто ты»  
явно перекликается с   поговоркой   «Скажи,   кто   твои друг,  и я скажу, кто
ты».
Но не
всегда видоизменения устойчивого оборота осуществля­ются ради красного словца.
Они несут несомненную идеологиче­скую нагрузку и служат одним из активных
средств создания образа. Иногда здесь происходит следующее: сочетание, широко
употребительное в какой-то период (и прессе, языке радио и т. д., то есть в той
сфере, которую обычно называют сферой массовой коммуникации) произносится отрицательным
персонажем и яв­ляется в его речи неким демагогическим приемом. Но ведь за этим
сочетанием стоит и опредёленное содержание, а у читателя совер­шенно отчетливо
возникает представление, что данное сочетание только демагогия, и больше
ничего, и что пользовались им люди, подобные Выбегалле (один из персонажей
повести «Понедельник начинается в субботу»), о котором авторы пишут: «Был он
циник и был он дурак». Приведем пример: «…Конечно, товарищу Хунте, как
бывшему иностранцу и работ­нику церкви, позволительно временами заблуждаться,
но вы-то, то­варищ Ойра-Ойра, и вы, Федор Симеонович, вы же простые русские люди! — И П-прекратите д-демагогию! — взорвался наконец и Федор
Симеонович.— К-как вам но с-совестно нести такую чушь? К-ка-кой я вам п-простой
человек? Это д-дубли у нас простые!..— Я могу сказать только одно,— равнодушно
сообщил Кристобаль Хозевич.— Я простой бывший Великий Инквизитор, и я закрою
доступ к на­шему автоклаву до тех пор, пока не получу гарантии, что экспе­римент
будет производиться на полигоне» (Понедельник начинает­ся в субботу).
Обыгрывание
прилагательного простой перекочевало и в повесть «Стажеры»: « — Ну что
вы! — сказал Юрковский благодуш­но. — Я всего лишь …э-э… простой ученый…—
Были вы простым учёным! Теперь вы, извините за выражение, простой генеральный
инспектор».
Образ
персонажа создается не только речевой характеристи­кой. Выходя за рамки
непосредственного языкового анализа, остановимся несколько подробнее на образе
Выбегаллы. Надо от­дать должное Стругацким: персонаж обрисован очень красочно.
Профессор Выбегалло — жулик в науке. Но демагогия Выбегаллы связывается с
такими, например, деталями, как чтение популяр­ных лекции и контакты с прессой.
И хотят того авторы или не хотят, но получается, что и чтение лекций, и публикации
популяр­ных статей по научной проблематике определяются одним — желанием стяжать
дешевые лавры.
А. и Б. Стругацкие глубоко заблуждаются,
когда пишут  (в том же «Понедельнике»);   «Дело в том, что самые интересные и
изящные научные результаты сплошь и рядом обладают свойством казаться
непосвященным заумными и тоскливо-непонятными». Ho свойство подлинных научных открытий состоит как раз в том, что
они могут излагаться а самой разной форме, даже такой, какая доступна
«непосвященным». Мнимое же открытие, напро­тив, требует только наукообразного изложения,
ибо описание обычным литературным языком показало его несостоятельность.
Односторонняя оценка отдельных явлений общественной жизни ведет к той самой
демагогии, которую Стругацкие как будто  стремятся разоблачить.
Герои
Стругацких шутят в самых разных ситуациях и обстоятельствах. Даже когда
проводится опасный и ответственный эксперимент, героя не покидает чувство сомнительного
юмора: «Было слышно, как кто-то кричал звонким веселым голосом:— Шестой! Сашка!
Куда ты лезешь, безумный? Пожалей своих детей! Отойти на сто километров, ведь
там опасно! Третий! Третий! Тебе русским языком было сказано! Держись в своре
со мной! Шестой, не ворчи на начальство! Начальство проявило заботу, а ему уже
нудно!..» (Стажёры). Но «нудно» становится не только «шестому», но и читателю,
когда он знакомится с другими высказываниями и распоряжениями начальника Кости:
«Только не говорите мне, что вы не поняли! – закричал Костя. – А то я в вас
разочаруюсь. Голубоглазый подплыл  к нему (дело происходит в невесомости) и начал
что-то шептать. Костя выслушал и заткнул ухо блестящим шариком. — Пусть ему от
этого будет лучше. – сказал он и звонко закричал: — Наблюдатели, послушайте
меня, я опять командую! Все сейчас стоят хорошо, как запорожцы на картине у
Репина! Только не касайтесь больше управления!..» и т.д.
Именно в
уста лихого Кости вкладывается неологизм, созданный по модели одесского
жаргона: «..я скажу вам всё коротко и ясно, как любимой девушке: эти
декламированные кое-какеры из нашего дорогого МУКСа на что-нибудь
жалуются». Чтобы слово не прошло как-нибудь мимо читательского внимания, авторы
снова возвращаются к нему в конце главы: «Вот они, люди, Юра! – (это уже
говорит Юрковский, «Громовержец» и «Зевес», как его характеризует один из
персонажей повести «Стажеры») – Настоящие люди! Работники. Чистые. И никакие кое-какеры
им не помешают».
Остроумие
— это обычно удел положи­тельных персонажей. Но в общем они изъясняются  языком
лите­ратурным. Лишь в момент особо сильных волнений положитель­ный герой рискнет
сказать «дурак», а в самом крайнем случае — «сволочь». Но   положительный  
герой  может поддерживать  разговор в тоне, выражаясь мягко, весьма игривом.
При этом А. и Б. Стругацкие пользуются таким приемом: вводится персонаж, ко­торый
участвует в какой-то отдельной сцене, отдельном эпизоде -— ни до, ни после этот
персонаж в произведении никак не фигури­рует, а к сюжетной линии не имеет ни
малейшего касательства. Его задача — подавать реплики герою и провоцировать его
на такие высказывания, которые отнюдь не повышают художественных достоинств
произведения. Оказавшись в двусмысленном положении, герой, при всех своих несомненных
высоких качествах, поддерживая беседу, вполне остается на «соответствующем уровне.
В повести
«Хищные вещи века» передается разговор главного героя Ивана Жилина с некоей Илиной:
«Она щелкнула зажигалкой и закурила…— Что вы здесь делаете?—Жду Римайера.— Да
нет. Чего вас принесло к нам? От жены спасаетесь?—Я не женат, — сказал я скромно.—
Я приехал написать книгу. — Книгу? Ну и знакомые же у этою Римайера… Книгу он
приехал написать. Проблема пола у спортсменов — импотентов. Как у вас с проблемой
пола? – Это для  меня не проблема,— сказал я скромно. А для вас?». Здесь полупристойные
высказывания облекаются в форму литературной лексики, зато в речи отрицательных
персонажей попадаются слова и обороты, заведомо чуждые литературному языку:
«Золотая молодежь вернулась к стойке бара, и скоро оттуда послышалось обычное: «Надоело…
Скучища у нас тут. Марсиане? Ерунда, плешь… Чего бы нам отколоть, орлы?»
(Второе нашествие  марсиан).
Если по
части острот в произведениях Стругацких наблюдается некоторое однообразие, то
по части ругательств авторы более изобретательны. Ругаются опять-таки персонажи
отрицательные или с отсталым мировоззрением: «Обломать этим вонючкам рога, —
гремел он. — Дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы» (Второе
нашествие  марсиан); « — Гниды бесстыжие, — ры­чал он, — пр-р-роститутки…
собаки свинячьи… По живым людям! Гиены вонючие, дряни поганые… Слегачи
образованные, гады…» (Хищные вещи века. Поясним, что слово слегачи
(слегач) вполне соответствует всей основной отборной лексике в приведенном
отрывке и является самым страшным ругательством в стране, опи­санной и
указанной повести).
Конечно,
браниться в художественном произведении позволи­тельно не только отрицательным
персонажам, но и положитель­ным. И шутить тоже. Но всякий прием в
художественной литературе должен оцениваться как со стороны функциональной
оправданности (на сколько он умён в речи данного персонажа, при данных
обстоятельствах), так и со стороны «соразмерности и сообразности» во всей
структуре произведения. Писатель не может оправдаться тем, что «так говорят в
жизни». Разговорная речь – лишь материал, из которого автор создаёт диалоги и
монологи. 
Критика
неоднократно указывала па новаторство Стругацких в жанре фантастики. Что
касается языка, то это новаторство со­стоит не столько в создании новых приемов
художественного изоб­ражения, сколько в усвоении приемов, уже существующих в со­ветской
художественной литературе. Во многих текстах и контекстах их   повестей 
угадывается и стиль Л. Н. Толстого  (в особенности синтаксиса), и стиль И.
Ильфа и Е. Петрова (в почти до­словном использовании некоторых сочетаний с
определенной экс­прессивно-эмоциональной окрашенностью, сравним: «абсолютно не на
чем со вкусом посидеть» у И. Ильфа и И. Петрова — «абсо­лютно не на что
со вкусом поглядеть» у А. и Б. Стругацких), и стиль А. Шварца (в частности
речевая характеристика глупова­того Арканарского короля в повести «Трудно быть
богом» очень близка репликам «голого короля» в пьесе Л. Шварца «Голый ко­роль»).
Многим   повестям А. и Б. Стругацких  
свойственны и острота сюжета, и гибкость стиля, есть у них и удачные образы. Но
популярность жанра ко многому обязывает писателя-фантаста: о его произведении
судят по языку, и по содержанию, и по тем идеям, которые заключены в
произведении.
III.
Заключение
Что ж,
полемика, споры, откровенное высказывание несовпадающих мнений стали в
последнее время привычными явлениями нашей жизни, не только литературной, но и
общественной.  И разве нет в этом заслуги братев Стругацких, книги которых
всегда внушали нам, что думать – не право, а обязанность человека? Да и на
сегодняшнем, сложном и многообещающем этапе нашего развития творчество
Стругацких остаётся в высшей степени актуальным. Ведь их книги, помимо
прочего,- отличные «тренажёры» мысли, социального воображения, чувства нового.
Они вновь и вновь напоминают нам о «неизбежности  странного мира», помогают нам
готовиться к встречам с будущим, которое ведь наступает с каждым новым днём.
Библиография
Сочинения
1.Собр.
соч.: В 12 т. М., 1991-93; Куда ж нам плыть?: Сб. публи­цистики. Волгоград,
1991; 
2.Стругацкие
о себе, лит-ре и мире: Сб-ки за 1959-66, 1967-75, 1976-81, 1982-84. Омск,
1991-94; 
3.Стругацкий
Б. Больной вопрос: Бесполезные заметки//3везда. 1993, №4; 
4.Попытка
к бегству. Малыш. Волны гасят ветер: Пов. Сталкер: Лит. запись к/ф. М., 1997.
Литература
5.Черная Н. Через будущее о настоящем//Дружба
народов. 1963, №4; 
6.Р е в и ч В. Худож. «душа» и научные
«рефлексы»//Молодая гвардия. 1965, №4;
7.Ефремов И. Миллиарды граней будущего/Комсомольская
правда. 1966, 28 янв.;
8.Лебедев А. Реа­листическая фантастика и
фантастическая реальность//Новый мир. 1968, №11; 
9.Бритиков А. Ф. Рус. сов.
научно-фантастический ро­ман. Л., 1970; 
10.Щек А. В. О своеобразии научной
фантастики Стру­гацких. Самарканд, 1972; 
11.Урбан А. А. Фантастика и наш мир. Л.,
1972; 
12.Р е в и ч В. Позднее прозрение Рэда
Шухарта/Книжное обо­зрение. 1976, №6; 
13.Сербиненко В. Три века скитаний в мире
уто­пии/Новый мир. 1989, №5; 
14.Амусин М. В зеркалах будущего Лит.
обозрение. 1989, №6; 
15.Снегирев Ф. [Казаков В. Ю.] Время
учи-телей//Сов. библиография. 1990, №1; 
16.Пикник в муравейнике: Мат-лы круглого
стола//Лит. газ. 1994, 23 нояб.; 
17.К a j t о с h
W. Bracia Strugacky: Zarys tworczosci. Krakow. Universitas,
1993.
18. В. Свинников «Блеск и нищета»
«философской» фантастики// Журналист 1969, №9.
19. А. Воздвиженский «Продолжая споры о
фантастике»// Вопросы литературы, 1981, №8.
20. С. Плеханов «Когда всё можно»//
Литературная газета, 1989, 29 марта.
21. Ю. Котляр «Фантастика и подросток»//
Молодой коммунист, 1964, №6.
22. А. Лебедев «Реалистическая фантастика
и фантастическая реальность»// Новый мир, 1968, №11.
23. Л. Ершов «Листья и корни»// Советская
Россия, 1969, 26 июня.
24. И. Бестужев-Лада «Этот удивительный
мир…»// Литературная газета, 1969, 3 сентября.
25. www.abk.ru