11 июня 1899 г. — 16 апреля 1972 г.
Японский писатель Ясунари Кавабата родился в Осаке в образованной и
богатой семье. Его отец, врач, умер, когда Ясунари было всего 2 года. После
смерти матери, последовавшей через год после смерти отца, мальчик был взят на
воспитание дедом и бабкой по материнской линии. Спустя несколько лет умерли его
бабушка и сестра, и мальчик остался со своим дедом, которого очень любил. Хотя
в детстве Кавабата мечтал быть художником, в возрасте 12 лет он принимает
решение стать писателем, и в 1914 г., незадолго до кончины деда, начинает
писать автобиографический рассказ, который публикуется в 1925 г. под названием
«Дневник шестнадцатилетнего».
Продолжая жить у родственников, Кавабата поступает в токийскую
среднюю школу и начинает изучать европейскую культуру, увлекается скандинавской
литературой, знакомится с произведениями таких художников, как Леонардо да
Винчи, Микеланджело, Рембрандт и Поль Сезанн.
В 1920г. юноша поступает в Токийский университет на факультет
английской литературы, однако на втором курсе берется за изучение японской
литературы. Его статья в студенческом журнале «Синейте» («Новое
направление») привлекла внимание писателя Кан Кикути, предложившего
Кавабате, который в это время (1923) учился на последнем курсе, стать членом
редакции литературного журнала «Бунгэй сюнджю» («Литература
эпохи»).
В эти годы Кавабата с группой молодых писателей основывает журнал
«Бунгэй дзидай» («Современная литература») — рупор
модернистского направления в японской литературе, известного под названием
«синканкакуха» («неосенсуалисты»), которое находилось под
сильным влиянием модернистских писателей Запада, особенно таких, как Джеймс
Джойс и Гертруда Стайн.
Первый литературный успех начинающему писателю принесла повесть
«Танцовщица из Идзу» (1925), где рассказывается о студенте,
влюбившемся в молоденькую танцовщицу. Два главных персонажа, автобиографический
герой и невинная девушка-героиня, проходят через все творчество Кавабаты.
Впоследствии ученик Кавабаты Юкио Мисима отзывался о характерном для творчества
Квабаты «культе девственницы» как об «источнике его чистого
лиризма, создающего вместе с тем настроение мрачное, безысходное».
«Ведь лишение девственности может быть уподоблено лишению жизни… В
отсутствие конечности, достижимости есть нечто общее между сексом и
смертью…» — писал Мисима.
В книге «Птицы и звери» (1933) рассказывается о холостяке,
который отказывается от общения с людьми и обретает мир среди животных, лелея воспоминания
о девушке, которую любил в молодости. В 30-е гг. творчество Кавабаты становится
более традиционным, он отказывается от ранних литературных экспериментов. В
1934 г. писатель начинает работу над «Снежной страной», повестью об
отношениях токийского повесы средних лет и великовозрастной деревенской гейши.
Написанная с подтекстом, в эллиптическом стиле (в духе «хайку»,
силлабической японской поэзии XVII в.), «Снежная страна» не имеет
связного, продуманного сюжета, состоит из серии эпизодов. Кавабата долго
работал над романом: первый вариант появился в печати в 1937 г., и последний,
окончательный, — только через десять лет.
Во время второй мировой войны и в послевоенный период Кавабата
старался быть в стороне от политики, никак не реагируя на то, что происходило в
стране. Он долго путешествовал по Маньчжурии и много времени уделил изучению
«Саги о Гэндзи», классическому японскому роману XI в. В загадочной
повести Кавабаты «Тысячекрылый журавль» (1949), в основе которой
лежит традиционная японская чайная церемония, прослеживаются элементы
«Саги о Гэндзи». Именно повесть «Тысячекрылый журавль»
лучше всего известна на Западе, хотя многие критики полагают, что «Стон
горы» (1954), семейный кризис в шестнадцати эпизодах, является
произведением более совершенным.
Повесть Кавабаты «Озеро» (1954), где описывается
эротическое наваждение и используется прием «потока сознания»,
американский писатель и эссеист Эдмунд Уайт назвал «столь же сжатой и
насыщенной, сколь же естественной и продуманной, как идеальный чайный
сад».
В «Доме спящих красавиц» (1961) рассказывается о старике,
который в порыве крайнего отчаяния отправляется в публичный дом, где девицы
находятся под таким сильным наркотическим опьянением, что даже не замечают его присутствия.
Здесь он пытается обрести смысл бытия, избавиться от одиночества. В этом
произведении, писал критик Артур Г.Кимбалл, «мастерство Кавабаты
проявилось в сочетании мыслей о смерти с мозаикой жизни, нагнетание напряжения
сочетается с цветистым отступлением… С точки зрения Эдгара По, это идеальный
рассказ, в котором автор добивается многозначного эффекта».
В 1931 г. Кавабата женится на Хидеко и поселяется с женой в древней
самурайской столице Японии, в г.Камакура, к северу от Токио, где у них
рождается дочь. Лето они обычно проводили на горном курорте Каруйдзава в
коттедже западного типа, а зимой жили в доме японского стиля в Дзуси.
Неподалеку от Дзуси у К. была квартира, где он работал в традиционном японском
кимоно и деревянных сандалиях.
В 1960 г. при поддержке госдепартамента США К. совершает турне по
нескольким американским университетам (в число которых входил и Колумбийский
университет), где ведет семинары по японской литературе.
В своих лекциях он указывал на непрерывность развития японской
литературы с XI по XIX в., а также на глубокие изменения, происшедшие в конце
прошлого столетия, когда японские писатели испытали сильное влияние своих
западных собратьев по перу.
Вероятно, вследствие возросшего влияния Мисимы (писателя, киноактера
и политического деятеля правой ориентации) К. в конце 60-х гг. порывает с
политическим нейтралитетом и вместе с Мисимой и двумя другими писателями
подписывает петицию против «культурной революции» в коммунистическом
Китае.
В 1968 г. Кавабата получил Нобелевскую премию по литературе «за
писательское мастерство, которое передает сущность японского сознания».
Будучи первым японским писателем, получившим Нобелевскую премию, Кавабата в
своей речи сказал: «Всю свою жизнь я стремился к прекрасному и буду
стремиться до самой смерти». С типично японской скромностью он заметил,
что не понимает, почему выбор пал именно на него; тем не менее он выразил
глубокую благодарность, сказав, что для писателя «слава становится
бременем».
В 1970 г., после неудачной попытки организовать восстание на одной
из японских военных баз, Мисима совершает харакири (ритуальное самоубийство), а
спустя два года тяжелобольной Кавабата, который только что вышел из больницы,
где он обследовался как наркоман, также кончает жизнь самоубийством — он
отравляется газом у себя дома в Дзуси. Этот поступок потряс всю Японию, весь
литературный мир. Поскольку писатель не оставил посмертной записки, мотивы
самоубийства остались неясными, хотя высказывались предположения, что,
возможно, самоубийство вызвано аналогичным поступком его друга, глубоко
потрясшим писателя.
По иронии судьбы, в своей Нобелевской лекции Кавабата говорил:
«Какова бы ни была степень отчужденности человека от мира, самоубийство не
может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, если он
совершает самоубийство, ему далеко до святости».
В романах Кавабаты, которые отличаются вторым планом и недоговоренностью,
переплетаются модернистские приемы и элементы традиционной японской культуры. В
статье, напечатанной в «Нью-Йорк тайме», Такаси Ока отмечает, что в
творчестве Кавабаты «западное влияние превратилось во что-то чисто японское,
и тем не менее книги Кавабаты остаются в русле мировой литературы».
Помимо Нобелевской премии Кавабата получил также премию «За
развитие литературы» (1937), Литературную премию Академии искусств (1952).
В 1954 г. он был принят в Японскую академию искусств, а в 1959 г. награжден
Франкфуртской медалью имени Гете. Кроме того, в 1960 г. писатель получил
французский орден Искусства и литературы, премию Франции «За лучшую
иностранную книгу» и орден Культуры от японского правительства в 1961 г. Кавабата
являлся президентом японского ПЕН-клуба с 1948 по 1965 г., а после 1959 г. стал
вице-президентом международного ПЕН-клуба.«Тысячекрылый журавль»
Когда в своей великолепной «Книге о
Чае« (»Тя-но хон», 1906) Окакура Какудзо описал японский этикет,
начинающийся с того, как предложить человеку веер, и заканчивающийся
правильными жестами для совершения самоубийства, он объяснил, что подлинный
ключ к японцам — не в самурайском кодексе бусидо, но в «тядо», то
есть в чайном обряде «тяною». Японец в чайном павильоне возвращается
к незамутненному покою, к первоначалу. Чайная церемония по сути проста и
безыскусна. Она лишь видимо кодифицирована, на самом деле остановки и
предписания этикета нужны лишь для осознания дальнейшего ее течения. В любой
момент она может пойти так, а может — иначе. Таков Кавабата. Он сказал однажды,
что рассказы его, те, что «с ладонь величиною», «просто
возникают». Его романы непосредственны, он не держится намеченного
плана, но словно бы просто пишет, останавливаясь, чтобы осознать дальнейший
путь.Свою речь в Стокгольме Кавабата начал со стихов
дзэнского поэта Догэна (1200-1253):Цветы —
весной,Кувшинка — летом,
Осенью — луна,
Чистый и холодный снег — зимой.
Стихотворение называлось «Изначальный образ».
На церемонии вручения Нобелевской премии Кавабата говорил
о чайной церемонии и отношении к ней японцев.— Ну как же можно сравнивать карацу и сино? Это же совсем разная
керамика.— А почему нельзя? Достаточно поставить обе чашки рядом — и все сразу
становится ясно.Кавабата. Сэнба Дзуру
Издательство «Азбука» безупречно выбрало
текст. Когда роман выходит без комментариев и даже небольшого предисловия, не
должно оставаться места для спора. Кавабата — это «Тысячекрылый
журавль«, или в другом переводе »Тысяча летящих журавлей»
(«Сэнба Дзуру»), роман, за который в 1952 году он получил премию
Академии Искусств Японии и памятуя о котором шведские академики говорили о
полном литературном выражении японского образа мышления. Это книга о людях и их
чайной утвари. О пути из Такэдо в Бэппу длиною в любовь. И еще о том, как разбили
старинную чашку.Герои «Тысячекрылого журавля» видятся нам в
эстетической причастности к тяною: у Кикудзи «от строгих линий и
блестящих поверхностей чашек… внезапно уходит куда-то чувство вины».«Чьи только руки не касались этого кувшина… — пишет Кавабата. — Руки госпожи Оота,
руки Фумико, а Фумико — из рук в руки — передала его Кикудзи… А сейчас над ним
колдуют грубые руки Тикако…» И как-то не по себе становится от
мысли, что женщина с грубыми руками преподает искусство тядо, она
изначально неправа, потому и некрасива, даже уродлива: у нее на груди огромное
родимое пятно. Напротив, нежный образ госпожи Оота всегда связан с тонкими
изысканными старинными предметами, «след ее помады» —
красноватое пятнышко — на кромке керамической чашки.«Быть может, иногда отец просил госпожу Оота
поставить в кувшин сино розы или гвоздики. Или подавал ей чашку и любовался
прекрасной женщиной со старинной чашкой в руках».Кавабата, на европейский взгляд, слишком погружен в дзэн,
он подолгу смотрит на вещи. Он ставит свою печать под высказыванием Моотори
Норинага. Женские образы Кавабаты — это Утамаро, это гравюры укие-э.Оттенки красок, нюансы света, полуоборот, полужест или
полнота жеста, дополненная деталью японского костюма или европейского платья,
подробностью интерьера, глубиной пейзажа — все выписано с изяществом и
окончательностью. И все же нам трудно уловить прелесть горного перехода Фумико,
описанного в ее дневнике, вставной частью входящем в роман. Женская японская литературная
проза отличается большей подвижностью и благозвучней мужской. В прежние времена
дамская проза даже графически была легче: вместо «мужских знаков»
(иероглифов) отдавалось предпочтение слоговому письму. Дневниковые заметки от
имени Фумико вернут неспешного читателя к классическим образцам, лежащим в
основе японской литературы, в частности — к «Дневнику путешествия из Тоса
в столицу» поэта Ки-но Цураюки (ок. 878 — ок. 945), в котором автор вел
повествование от имени женщины.Трудно в русском переводе оценить грамматическую красоту
будущего времени, характерного для дамской прозы, но ход времени вообще у
Кавабаты мы способны уловить.Жизнь чашки черного орибэ с нарисованным папоротником из
романа «Тысячекрылый журавль» началась в руках мастера Рикю в эпоху
Момоямы (XVI век). Есть предание, что Рикю, желая вместить красоту в
один-единственный стебель повилики, однажды срезал в саду все цветы. След
печати старого мастера при желании нетрудно найти в романе: неявно, всего лишь
эпизодом, останется в «Сэнба Дзуру» та самая повилика-асаго
(по-японски «лик утра»): служанка ставит в трехсотлетнюю подвесную
вазу единственный расцветший цветок асаго, которому жизни дано не более дня.В романе Кавабаты нет случайного, нити увязаны простыми,
красивыми узлами. Кавабата, тонкий ценитель чайной церемонии, помимо прочего
предполагающей умение выбирать для павильона растения, узнает про цветок все
возможное и, поняв его суть, ставит в вазу из тыквы, но любуется содеянным с
детской непосредственностью служанки, которая, объясняя главному герою романа
Кикудзи, почему поставила повилику в эту старинную вазу, говорит: «А я
так просто… сама поставила… Ведь повилика — вьющееся растение и тыква эта
тоже». Кикудзи в первый момент разочарован объяснением служанки,
правоту которой он понимает после долгого вглядывания в цветок и вазу.Взгляд Кавабаты по природе — женский, ему не присуща
героика, и лирика его произведений — в повседневности. «Один цветок
лучше, чем сто, передает великолепие цветка« — это Кавабата. »Музыку
хорошо слушать ночью. Когда не видны лица людей» — это Сей Сенагон.И в самой Японии, и у нас, определяя место Кавабаты в
литературе, его то относят к подражателям средневековью, то к неосенсуалистам,
поминают незаконченный рассказ, написанный под влиянием Джойса… Приходилось
слышать, как, подыскивая аналогии в русской литературе, Кавабату сравнивали с
Буниным, например, или Набоковым. М.Эпштейну пришло в голову поставить имена
Платонова и Кавабаты рядом — на мой взгляд, не так уж и неоправданно. Многие
замечания Платонова, построенные на абсолютной логике, задумай я
мистифицировать кого-либо из своих друзей, легко бы выдала за перевод с
японского. Например: «Ласточки… смолкали крыльями от усталости, и под
их пухом и перьями был пот нужды…» Помните, как Фро, пытаясь духовно
приблизиться к любимому, сожалела, что ей никак не по силам вообразить себя
электрофарадой? Кавабата, как и наш Платонов, — люди, в замкнутом пространстве
притчи преодолевающие многие расстояния ради любви, пока не становится
«некуда жить» (Платонов), и однажды, «убирая в шкаф
завернутую в фуросики чашку«, Кикудзи подумает: »Не продать ли
вместе с чашкой и кувшин сино, лежащий сейчас в глубине шкафа?»
(Кавабата). Порождения Кавабаты медленно поднимаются в горы, проходят мимо
храмов, едут в Киото и стремятся в Такэда, «самый прекрасный для смерти
город», но кажется, что все это происходит только ради того, чтобы
древнее сино поменяло хозяина и новые руки осторожно и благоговейно
прикоснулись к старинной глине…
