Ничипоров И. Б.
Песенное
творчество Игоря Владимировича Талькова (1956 – 1991) приобрело широкую
общероссийскую известность в конце 1980-х гг. и явило новую фазу развития
трагедийно-сатирического направления в бардовской поэзии на современном этапе.
Ранняя гибель поэта предопределила то, что его творческое дарование осталось не
до конца реализованным. Постепенно наступает пора объективного исследования
поэтических текстов Талькова в их эстетическом единстве и смысловой
многомерности – исследования, свободного от той злободневно-политической
пристрастности, с которой нередко эти песни воспринимались в пору их создания и
исполнения. Встает необходимость уяснения места произведений Талькова в
контексте как авторской песни второй половины ХХ в., так и традиций русской
поэзии ХIХ-ХХ столетий. В своих стихах Тальков предстает и как остро социальный
поэт-философ и сатирик, и вместе с тем как художник элегического склада, тонкий
аналитик внутреннего мира личности.«Социальные» песни
Размышляя
о ключевых мотивах своей поэзии, Тальков подчеркивал: «Не только лирика и
даже не столько лирика, но песни политические, социальные – квинтэссенция моего
творчества, крик и боль моей души». Исполнение песен, проникнутых
мучительным ощущением крушения миражей уходящей в прошлое советской эпохи, было
связано, по мысли их автора, с определенным жанрово-родовым синтезом, так как
«выступления на сцене перерастали порой в митинги, полемики, а иногда даже
в лекции».Одной
из наиболее известных гражданских песен Талькова стала песня «Россия»
(1989). Текст построен в форме прямого обращения поэта к родной стране, чей
облик в прошлом и настоящем проступает при чтении «старой тетради
расстрелянного генерала». Публицистичность соединена здесь с обнаженностью
страждущего чувства лирического «я», ассоциирующего себя с
«обманутым поколением» своих современников – в финале песни эти слова
не поются, а медленно проговариваются, что служит их особому смысловому выделению.
Центральной в стихотворении становится мифологема «золотого века»
дореволюционной России («век золотой Екатерины», «златоглавая
Москва», колокольный звон в звуковом оформлении песни), претерпевшей
распятие в революционное лихолетье. Третья строфа, рисующая апокалипсическую
картину гибели России («разверзлись с треском небеса»), исполнялась
бардом особенно эмоционально, а контраст прошлого и настоящего проявился в
резкой смене цветовой гаммы («золотые купола», «черный глаз»,
«красный царь»). В переживаниях лирического героя отчетливо
выразилось умонастроение мыслящей части общества, чающей «забитой правды
возрожденья» и вглядывающейся в национальное прошлое в поисках отринутых
духовных основ бытия.Во
многих стихах-песнях Талькова звучит резко сатирическая оценка как советских
десятилетий, так и «перестроечной» современности («Дядя»,
«Враг народа», «Господа демократы», «Господин
президент» и др.).В
аллегорическом стихотворении «Дядя» (1989) лирический монолог героя
перерастает в исповедь целого поколения, болезненно переходящего от советского
«комендантского часа» ко времени отрезвляющего прозрения лживости
«перестроечной» утопии: «Но стало ясно: нет таких затрат, //
Чтоб залатать химеру«. А во »Враге народа» (1988) едкий
собирательный образ советского вождя дополняется проницательной психологической
характеристикой впавших в зависимость от тоталитаризма сограждан как
«толпы вконец затюканных людей». С этой точки зрения гражданская
поэзия Талькова родственна поздней лирике В.Высоцкого («Я никогда не верил
в миражи«, 1979-1980; »А мы живем в мертвящей пустоте…»,
1978-1980; «История болезни», 1976; «Купола», 1975 и др.),
где заметное место занимала трагическая рефлексия о пути, пройденным как
лирическим героем, так и его поколением в «застойные» годы брежневского
анабиоза.У
Талькова происходит смысловое развитие данных мотивов стихотворений Высоцкого в
иной исторической ситуации, когда в общественном сознании наметилась тенденция
к восстановлению правды о пройденном пути. Двух поэтов-бардов объединяет напряженное
стремление нащупать духовные координаты исторической судьбы народа, возможности
исцеления его «души, сбитой утратами да тратами» («Купола»
Высоцкого, «Россия» Талькова и др.).В
лирике Талькова постижение современности влечет за собой переоценку исторического
опыта и предшествующих столетий. Так, в стихотворении
«Господа-демократы» (1989) последствия насильственного революционного
передела осмысляются в системе исторических параллелей. Речь в заостренной
публицистической форме идет и о Французской революции («Париж по сей день
отмывает позор»), и о революционно-демократической интеллигенции ХIХ в.
(«пусть ответят за все Чернышевский и Герцен»). При этом здесь
образуется сложный сплав антиутопических и утопических тенденций поэтической
мысли. Развенчание советских идеологем оказывается неотделимым от
конструирования новой утопии о Великой Руси, праведном народе, невинно
пострадавшем от темных сил, – утопии, произрастающей из внутренней потребности
превозмочь ощущение вакуума, оторванности от корней и исторических перспектив:Пусть
ответят и те, что пришли вслед за вамиВышибать
из народа и радость и грусть,И
свободных славян обратили рабами,И
в тюрьму превратили Великую Русь!Примечателен
стиль стихотворения, характерный в целом для поэзии Талькова: в обращении к
«персонажам» обличительно-патетические интонации парадоксально
уживаются со сниженно-разговорной лексикой, что создает эффект повышенно
эмоциональной речи, способствует оттачиванию афористичной авторской мысли:Господа-демократы
минувшего века,И
чего вы бесились, престолу грозя,Ведь
природа – не дура, и Бог – не калека,Ну
а вы его в шею – ну так же нельзя!В
ярком памфлете «Господин президент» (1991), связанном с политическими
реалиями августа 1991 г., подобный художественный эффект достигается благодаря
синтезированной повествовательной форме: гневно-патетическая апелляция к власти
прерывается в середине стихотворения откровенным диалогом с другом о
современной России.Сатирические
мотивы социальных песен Талькова нередко сопряжены с гротескной образностью,
усиливающей их трагедийное звучание. Как в стихах, так и в дневниковых записях,
поэт не раз выдвигал онтологическую, религиозную трактовку судьбы России,
ставшей, по его убеждению, в ХХ веке ареной дьявольской игры сил вселенского зла.В
целом ряде песен («Товарищ Ленин, а как у вас дела в аду?», «Бал
Сатаны«, »Родина моя» и др.) инфернальные ассоциации,
способствуя многомерности сатирического обобщения, создают аксиологическую
перспективу исторического пути нации. На взаимопроникновении реального и
фантастического построено стихотворение «Бал Сатаны» (1990), где
обозначенный в заглавии центральный образ становится метафорой советских
десятилетий. В этом образе просматривается косвенная соотнесенность с
контекстом известного булгаковского романа, тем более что в одной из
дневниковых записей поэта содержатся весьма заинтересованные суждения о
«Мастере и Маргарите», о тех «неземных силах», о том
«другом измерении» бытия, которые стали здесь предметом художественного
исследования. В стихотворении Талькова сатирическая заостренность мысли
сопряжена с образом ада-мавзолея, с гротескным смещением реальных пропорций в
картине мира, где возникает образ «невиновной стороны, // Что бельмом
сияла белым // В черном глазе сатаны«. Раздумья о потаенном, »ином
измерении» истории приводят поэта к художественной интуиции о неминуемом
возмездии, ожидающем страну за вольный или невольный союз с силами зла. В
стихотворении же «КПСС» (1990) трагическая двойственность
происходящих в общественной жизни процессов («коммуняки покидают трон, //
Сближаются с народом и каются») предстает в развернутом образе сердца
России – Красной площади, в символике которой (звезды – купола – мавзолей) поэт
улавливает мистическое отражение гибельных противоречий национального характера.Художественные
пути воплощения образа Родины в песенной поэзии Талькова весьма разноплановы.
Если в таких стихах, как «Маленький город» (1986),
«Ленинград» (1982), он раскрывается в лирико-романтических тонах, то
центральной в стихотворениях «Родина моя» (1989), «Родина»
(1991) оказывается эсхатологическая перспектива русской жизни, разрываемой
своими неизбывными противоречиями. В первом одушевленный образ страждущей
родной земли созвучен, с одной стороны, с фольклорными мотивами («нищая
сума»), с другой же – с контекстом блоковской лирики:Родина
моя –Нищая
сума.Родина
моя,Ты
сошла с ума…Образ
России выступает в «Родине моей» в единстве конкретного и
обобщенно-символического. С символическим планом сопряжены здесь инфернальные
мотивы («Над куполами Люциферова звезда взошла»), насыщенный бытийным
смыслом образ природного мира: дожди, «омывающие крест» Отечества,
ассоциируются со «слезами … великих сынов с небес», благодаря чему
судьба страны в ее крайних проявлениях («запиваешь» –
«молишься») видится одновременно и в земном измерении, и в
соотнесенности с небесным, Высшим Промыслом.Близким
по содержанию и стилистике является и стихотворение «Родина». В нем
также Россия предстает в скорбном обличии нищей матери, насильственно
«обряженной в наряд Арлекино». Здесь ярче, по сравнению с предыдущим
стихотворением, проступает душевный облик самого лирического героя. Если там он
запечатлелся непосредственно лишь в первых строках – в страдающей позиции,
косвенно ассоциирующейся с муками Христа («Надо ж было так устать, //
Дотянув до возраста Христа, Господи…»), то в более позднем произведении
трагизм его внутренней жизни вырисовывается полнее. Герой с болью распознает в
себе раздвоенность между естественным сыновним патриотическим чувством и
гневным неприятием современной «державы дураков»: «Ты – чужая и
своя, // Ты – моя и не моя…«. Лирическое »я» видит себя, подобно
России-«нищей суме», странником, «изгоем» на родной земле,
которая охвачена пожаром, пожирающим ее поэтов (ср. близкий по семантике образ
пожара в одноименном стихотворении В.Высоцкого 1978 г.)Полыхает
пожаром земля,И
поэты сгорают,А
тебя окружает зима.Родина
моя…В
пронзительных стихах-песнях Талькова о России вызревает масштабное
художественное сопряжение прошлого и современности.В
стихотворении «Стоп! Думаю себе…» (1989) лирический герой предстает в
качестве неутомимого правдоискателя, одинокого в своем поиске истины в
национальной судьбе последнего времени и осознающего, подобно герою «Моей
цыганской« Высоцкого, что »что-то тут не так». Трагифарсовые
повороты исторического пути – от Сталина до «перестроечных» времен –
рисуются здесь в резко сатирическом свете, с гротесковыми портретами советских
вождей. За официальной лживой видимостью взгляд поэта-певца обнажает
неприглядную сущность, а обилие сниженно-разговорной лексики знаменует его
прямое обращение к слушательской аудитории, пребывающей под дурманом
«перестроечных» превращений, «метаморфоз», как в
одноименном стихотворении 1991 г.:Только
вот ведь в чем беда:Перестроить
можно рожу,Ну
а душу – никогда.Тальков-художник
стал, как представляется, ярким выразителем умонастроения своего «смутного
времени», с его брожениями, мучительными поисками утерянной национальной
идеи и одновременно соблазном в одночасье предложить ее обществу, в значительной
мере подавленному десятилетиями лживой пропаганды. Пророчески предощущая
роковую краткость собственного земного пути, поэт стремился вместить в свои
песни то бытийное содержание, ту духовную «программу», которые
по-настоящему могли быть восприняты лишь спустя десятилетия. В стихотворении
«Век-Мамай» (1989) выстраивается грандиозная образная параллель между
противостоянием народа, его святых князей («Нам нужно срочно воскрешать
Димитрия Донского») разрушительному татарскому игу – и современными попытками
вернуть себе национальную самобытность, обрести правду о собственной истории,
вопреки лагерной «стилистике» «века-варвара», что
«Свои настроил из дерьма // Казенные параши»:Где
ад, где рай,Где
ад, где рай,Да
что гадать?Давно
пора, пора, пораДонское
знамя поднимать.Особенно
яркой в свете лиро-эпического осмысления исторических судеб России стала
баллада «Бывший подъесаул» (1990), наполненная глубокими
художественными рефлексиями о трагедии национального раскола в ХХ столетии.Основная
часть произведения выстраивается как эпически неторопливое, вдумчивое
повествование-предание о судьбе и гибели бывшего подъесаула, ставшего в пору
гражданской усобицы, разрыва вековых семейных связей («проклятье отца и
молчание брата») красным командармом. Как и в фольклоре, активной
действующей силой выступает здесь природный мир, созданный Богом и хранящий в
своих глубинах непорушенное единство с Творцом; фольклорный колорит проявляется
и в дважды звучащем во время исполнения хоровом припеве из известной казачьей
песни «Любо, братцы…». Река, волна, ветер, шумящая листва наделены в
песне даром речи, будучи свыше призванными удержать казака от отступничества:Ветер
сильно подул, вздыбил водную гладь.Зашумела
листва, встрепенулась природа,И
услышал казак: «Ты идешь воеватьЗа
народную власть со своим же народом!».Напряженный
драматизм балладного действия сопряжен с раскрытием противоречий во внутреннем
мире командарма, читающего по старой памяти молитву и одновременно сознательно
преступающего Божье Слово, донесенное природой: «Божий наказ у реки не
послушал«. В шестой строфе »объективное» повествование
прерывается авторским лирическим голосом – в исполнении этот фрагмент выделен
особо: текст здесь не поется, а медленно, в тишине проговаривается каждое
слово. Этот голос наполнен раздумьями о «последней черте» встречи
человека с Богом, видящего весь его земной путь («Наступает момент, когда
каждый из нас // У последней черты вспоминает о Боге!»), о целой стране,
оказавшейся у подобной «черты». Для командарма предел осознания
своего греха оказывается роковым: утратив, подобно многим своим
соотечественникам, опыт покаяния, он обрекает себя на гибельное отчаяние:Вспомнил
и командарм о проклятье отцаИ
как Божий наказ у реки не послушал,Когда
щелкнул затвор… и девять граммов свинцаОтпустили
на суд его грешную душу.Примечательно,
что композиционное единство баллады достигается благодаря символическому
лейтмотиву памяти природы, противопоставленной духовному беспамятству нации,
забывшей о Боге на «плацдармах» гражданской войны и революции. Тихий
Дон, воплощающий мудрую преемственность, непрерывность бытия, хранит память и о
«грешной душе» героя, и о его роковом самоотречении:А
затон все хранит в глубине ордена,И
вросли в берега золотые погоныНа
года, на века, на все временаНепорушенной
памятью Тихого Дона.Жанр
баллады актуализируется у Талькова и в связи с художественным осмыслением
реалий современной российской действительности. В «Балладе об
афганце« (1991) внутренняя »драматургия» рождается в нелегком,
выписанном с бытовыми подробностями диалоге поэта с «молодым
ветераном« Афганистана, приоткрывающем »смертельно израненную
душу» последнего, глубинный, едва ли преодолимый комплекс обиды на
окружающую действительность. Результатом значимой «встречи» песен
поэта и горькой исповеди его собеседника становится проникновенное
вчувствование барда в смысл рассказанного, обогащение его личностного опыта:Я
попел ему песни, а он мне без всякого лакаРассказал
лучше книг и кино и про жизнь и про смерть.Так
впервые почувствовал я, что такое атакаИ
что значит столкнуться со смертью и не умереть.«Драматургичность»
ряда стихотворений Талькова обусловлена появлением в них вполне самостоятельных
по отношению к авторскому «я» персонажей с яркими речевыми
характеристиками, остротой связанных с ними сюжетных коллизий («Собрание в
жэке«, »Дед Егор»). Оба названных произведения отражают сознание
простого человека, ощущающего собственную невостребованность в условиях царящей
в обществе демагогии. В первом монтер Петрович с искрометной иронией
разоблачает абсурдность всякого рода собраний «по вопросам
«Перестройки»« (»Я на ваши семинары болт с резьбою
положил«). А фантастический сюжет стихотворения-притчи »Дед
Егор» (1981) обнажает разительное противоречие между механистичным
существованием рядового «homo sovieticus» в ситуации тотального
разочарования в господствующей идеологии («Демонстрации считал
мистификацией, // А над лозунгами просто хохотал») – и утопическим порывом
сыграть активную роль в осуществлении социальной гармонии:Сам
дед Егор в прекрасном был настрое:Повеселел,
помолодел, набрался сил…Ну
наконец-то он прекрасный мир построил,Мечту
заветную в реальность воплотил.В
стихах-песнях Талькова используются разнообразные средства сатирического
изображения современности, доходящего порой до прямой инвективы
(«Кремлевская стена», «Совки», «Глобус»,
«Полу-гласность» и др.). В стихотворении «Полу-гласность»
(1988), где бессмысленность системы «позднего социализма» передана в
зеркале словесного абсурда ( «ПОЛУ-Гласность, // ПОЛУ-так: // ПОЛУ-ясность
– // ПОЛУ-мрак»), обнаруживается жанровая и стилевая общность с хлесткой
пушкинской эпиграммой – в частности, с известной эпиграммой 1824 г. на
М.Воронцова («Полу-милорд, полу-купец…»).Неординарным
образцом «ролевой» лирики Талькова является стихотворение
«Кремлевская стена» (1988). Боль лирического героя за судьбу
Отечества, его предельное внутреннее напряжение заставляют искать преодоления
границ собственного «я», прорыва в надличностное измерение. В горьком
самозабвении он представляет себя «кремлевской стеною», последним
оплотом родной земли:Сколько
б горя страна не увиделаНи
в войну, ни перед войноюИз-за
крупных и мелких вредителей,Если
б я был кремлевской стеною:Я
ронял бы, ронял бы кирпичикиНа
вредителей плоские лбы…Таким
образом, содержательным стержнем «социальных» песен Талькова
выступило глубокое постижение истории и современности России, духовных основ ее
бытия, рефлексия об обретении национальной идеи. Острая публицистичность
соединилась здесь с многослойной художественной образностью, лирические
медитации – с «сюжетными» стихотворениями-балладами, драматическими
«сценами», притчами, пророчествами, с их повышенной экспрессией в
утверждении высших ценностей в поврежденном мире:А
за окнами светится храм,А
во храме есть Бог.Ну
а если Он есть –То
землей не владеть сатане!(«Не
спеши проклинать этот мир…»,1991)«Сквозь
толщу встреч, сквозь сутолоки бремя…»: любовная лирикаЯркой
гранью поэтического наследия Талькова стала и любовная лирика, которой, как и
«социальным» песням, свойственны насыщенность бытийной про,лематикой,
прозрение Высшего присутствия в человеческой судьбе. Тальковские стихотворения
о любви отличает тонкий психологизм в изображении интимных переживаний, их
антиномичных проявлений.В
стихотворении «Почему мы стали чужими?» драматизм любовных чувств
лирического «я» контрастирует со спокойствием городского ночного
пейзажа, гармония природного мира оттеняет изменчивость межличностных
отношений, загадочную грань между видимым и сущностным:Тот
же город. Тот же сад.И
луны такой же взгляд.Только
мы вот с тобой,Мы
вот с тобой – другие.Лирический
герой Талькова погружен в воспоминания о пережитой любви, наполняющие его душу
и болью за несвершившееся счастье, и вместе с тем радостью и благодарностью
судьбе за те чувства, которые довелось испытать. В стихотворениях «Давно в
душе моей утихли бури« (1981), »Прощение» (1985) герой стремится
к философски-умудренному восприятию поворотов судьбы, и это в определенной
степени сближает их со зрелой любовной лирикой Пушкина – в частности, со
стихотворением «Я вас любил» (1829):И
пусть с любовью тоже нам не повезло,И
пусть не склеить нам разбитое стекло, Я
зла не помню и обиды не держуИ
той мгновенною любовью дорожу.А
время, лакмусом в бумаге растворясьС
перечислением ошибок и обид,Вновь
воскресит непогрешимо чистых насДруг
перед другом и за все простит.Чувство
благодарения жизни и любимой женщине, онтологический ракурс осмысления любви
оказываются ключевыми в обращенном к жене лирическом послании «В
вечность«, а стихотворение »Ценою самоотреченья…» (1985)
позволяет представить любовную поэзию Талькова как лирику духовно-нравственного
стоицизма, родственную по типу авторской эмоциональности гражданским песням о
России:Ценою
самоотреченьяИ
сердца – стертого до дна –Души
святое очищеньеДается
нам.Ценою
мук непроходящих,Глухой
тоски, ночей без сна –Любви
мгновенья настоящейДаются
нам.Тревожное
мироощущение лирического «я» отчетливо проявилось в поэтических
раздумьях о «заветной черте» в эмоциональной близости людей
(«между нами сотни лет»), психологических истоках взаимного
отчуждения. Лирический герой таких стихотворений, как «Ты с жизнью на
«ты»« (1980), »Разговоры ни о чем» (1981), жаждет
обрести в любви целостность телесной и душевно-духовной составляющих личностного
бытия. В «шальном головокружении» любовной страсти, «разговорах
ни о чем» он силится сохранить внутреннее трезвение, превозмочь недолжную
рассеянность чувств и душевную пустоту. Эти произведения построены как
откровенная исповедь героя перед возлюбленной, обогащенная процессом глубокого
самоосмысления, непрекращающейся работы над собой:Разговоры
ни о чем…Только
здесь я ни при чем,Я
давно ушел в глубокое молчанье,За
собой захлопнул дверь,И
никто меня теперь,Никто
Не
обременит больным воспоминаньем.Во
многих стихотворениях Талькова о любви обнаруживается тяготение к явному или
скрытому циклообразованию.Примечательна
с этой точки зрения своеобразная лирическая «мининовелла» о любви,
созданная осенью 1981 г. Четыре стихотворных фрагмента («Тот самый
день«, »Дождь и ты«, »Мне немного жаль«, »Память
непрошенным гостем входит в мой дом…») перемежаются здесь прозаическими
авторскими комментариями, на время замедляющими ход рассказа углублением в
неповторимые мгновения любовных переживаний: «Память все чаще и чаще
возвращает меня в один весенний вечер. Тогда нас разделял только город.
Намокший под дождем и притихший…». Подобное соединение стиха и прозы в
единое образно-ритмическое целое усиливает непосредственность изображаемого,
актуализируя диалогическую обращенность текста к вдумчивому
слушателю-собеседнику. Динамика лирического переживания сопряжена здесь с
драматичными переменами во внутреннем мире героя – от смутного предчувствия
сердечных волнений к нелегким воспоминаниям о прошедшей любви, находящими живой
отклик в мире природы:Природа
ожидала этой встречи:В
твоей улыбке – звезды отразились,В
твоих глазах растаял тихий вечер…В
завершающей части цикла мотив памяти – сквозной для многих лирических песен
Талькова – углубляется звучанием покаянных нот в размышлениях героя: «И не
могу никак себя простить // За то, что потерял тебя когда-то, // За то, что
оборвал святую нить».Внутренняя
же циклизация сопряжена в любовной лирике Талькова со сквозным для многих
стихотворений образом дома.Домашнее
пространство в таких произведениях, как «Наш дом», «Когда
засыпает город…«, »Праздник«, »Память«, »Летний
дождь» и др., хранит воспоминание о живых ликах прошлого, воплощая
таинственную, одушевленную стихию бытия, пропитанную любовным чувством: «И
старый дом станет словно моложе // В ласковом свете зажженных свечей…».
Сами встречи героя с Памятью («Память») о живущей в глубинах души
любви становятся кульминационными моментами в его самопознании. Дом может
становиться здесь и чутким «индикатором» личностных отношений любящих
(«У твоего окна», «Знали» и др.), отнюдь не немым
свидетелем периодов взаимного отдаления: «Дом наш скрипел и вздыхал
безнадежно, // Он вместе с нами молчал и грустил…». В стихотворении
«Моя любовь» внезапно нахлынувшая страсть воспринимается героем и как
«нечаянная радость», и как соблазн, противостояние которому связано с
богобоязненным чувством: «Но только, обманув себя, // Мы обмануть не
сможем Бога…«. Важно при этом, что душевные муки лирического »я»
спроецированы на драматичную участь дома, обратившегося в «замок из
песка«: »Вздрогнул, как от выстрела, мой дом«, »ведь
простить меня мой дом уже не сможет».Обобщение
смысловых граней образа дома осуществляется у Талькова в песне-притче «Три
дома« (1985). »Три разных дома» образуют в своем единстве
целостную аксиологию духовного становления личности – дом детства, берегущий
воспоминания о начале пути; дом, воплощающий прочность семейного очага («в
нем живет мое сердце»); и, наконец, дом как прообраз вечности, последнего
пристанища души: «В этот дом вхожу я не дыша // В нем живет моя
душа».Таким
образом, в поэзии Талькова осмысление любовного чувства связано и с тонким
психологическим анализом его коллизий, и с онтологической перспективой –
раздумьями о вечности, судьбе, нравственных основаниях бытия.«Пока звенит твоя гитара…»: художественная
рефлексия о творчествеРазмышления
о смысле искусства, заключающемся, по убеждению Талькова, в «возрождении
вечных понятий любви, красоты, гармонии, движении вперед к Правде, к Свету, к
Истине, к Богу», о вольном духе, изначально присущем бардовской песне,
имели существенную значимость в творческом самосознании поэта: «Я – бард.
Я пишу и пою песни о том, что меня волнует. Свобода творчества – мой
принцип». В освоении этой темы публицистичность, сатирическая
заостренность и даже политическая злободневность мысли соединились у Талькова с
проникновенным лиризмом, масштабными лирико-философскими обобщениями.Во
многих стихотворениях деятельность поэта-певца неотделима от постоянного
противодействия разного рода внешним силам. В известной песне «Сцена»
тернистый путь поэта к сцене сопряжен с острейшей социальной борьбой,
противостоянием силам зла и преисподней («А дорогу к тебе преграждала
нечистая сила»), которое порождало внутреннюю дисгармонию в душе творца
(«в душе затаилась на долгие годы тоска»), преодолеваемую лишь
духовным упованием на Высшую силу: «Да поможет нам Сила Господня!».
Образ «антиидеала» в творчестве вырисовывается в таких сатирических
стихотворениях, как «Этот путь» (1988), «Конкурс» (1982),
«Правда» (1985), впитавших в себя традиции русской гражданской
поэзии. В «Этом пути» в качестве такого антиидеала явлен
«успокоенный талант» поэта-певца, «приструнившего свою
струну» в угоду сиюминутной конъюнктуре. А в стихотворной инвективе
«Конкурс» в горьких раздумьях поэта о торжестве «парада
бездарностей» на конкурсе эстрадной песни возникают неслучайные
реминисценции из известного монолога грибоедовского героя:А
судьи кто! А судьи кто! А судьи кто?!!Как
некогда сказал один поэт:«Сужденья
черпают из забытых газет»,И
всем им по сто с лишним лет…».Сам
поэт несет в своем личностном облике черты борца-правдоискателя, осознающего
собственную обреченность на гибель, но идущего, подобно «камикадзе»,
на решительную борьбу с Системой, «не боясь совсем порвать остатки связок,
душу выворачивая…».Рефлексия
о собственном жизненном и творческом пути порой приобретает в песенной поэзии
Талькова характер обобщения судьбы поколения, сформировавшегося в атмосфере
общественной лжи и лицемерия. В исповедальном, проникнутом самоиронией,
стихотворении «Примерный мальчик» в истории взросления и внутреннего
становления лирического «я» преломилась участь значительной части его
современников, сознание которых, деформированное в условиях советской
педагогики, оказалось сбитым, лишенным бытийных ориентиров. А потому и духовный
поиск героя, его стремление к личностной свободе, самоидентификации, формы
социального протеста имели, как показано в стихотворении, весьма противоречивое
выражение:Читая
книги не такиеТайком
от всех по вечерам,На
дискотеках лихо прыгаяИ
посещая Божий храм.В
раздумьях о подлинной творческой свободе как о непременном условии бытия
художника у Талькова различимы отголоски известного пушкинского сонета
«Поэту» 1830 г. («Дорогою свободной // Иди, куда влечет тебя
свободный ум…»):Иду
себе своей дорогойИ,
как за флаг, держусь за мысль,Что
нет мудрее педагога,Чем
наша собственная жизнь.Образ
поэта, «крамольного» в отношении к официальной идеологии и
усредненных стандартов творческого поведения, раскрывается и в таких
стихотворениях, как «Друзья-товарищи» (1988), «Спасательный
круг« (1989), »Призвание» (1986). В стихотворной притче
«Бубен-тамбурин» (1984) в иносказательной форме – через антитезу
кричащей музыки бубна и «самозабвенного», тихого «звучанья
чудных арф« – выявляется драма одиночества лирического »я»,
чуждости его эстетического вкуса нормам массовой культуры, неглубоким запросам
«забубенной публики».Особую
значимость в русле рассматриваемой темы приобретали для Талькова размышления о
трагических судьбах «властителей чувств и дум» современности –
В.Высоцкого и В.Цоя, безвременная гибель которых была насыщена для него
глубинным мистическим смыслом. В песне-реквиеме «Памяти Виктора Цоя»
(1990) на первый план выступают онтологическая, религиозная трактовка земной
жизни и «последних сроков» «целителей уставших наших душ»,
интуитивное прозрение собственного раннего ухода («А может быть, сегодня
или завтра // Уйду и я таинственным гонцом»):Глаза
таких Божественных посланцевВсегда
печальны и верны мечте,И
в хаосе проблем их души вечно светятМирам,
что заблудились в темноте.Они
уходят, не допев куплета,Когда
в их честь оркестр играет туш:Актеры,
музыканты и поэты –Целители
уставших наших душ.Осмысление
горького удела поэта в России в стихотворении «Природа объявила нам
войну» перерастает в апокалипсическую картину национального бытия,
оказавшегося у «последней черты» в своей оторванности от
органических, природных основ жизни. В обобщающе-символическом ракурсе, в исповедальном
слове лирического «мы» прорисовывается собирательный образ народа,
мучительно возвращающего себе духовную и историческую память:И
вот мы спохватились, каясь и моля,Когда
над нами грянул гром и вздрогнула земля,И
вспомнили про Бога и Иисуса во Христе,И
вспомнили поэтов, что распяли на кресте.Вселенское
обобщение собственной, осмысляемой с духовной точки зрения судьбы и пути Родины
достигается в одной из ключевых и итоговых для Талькова философской балладе,
песне-пророчестве «Я вернусь» (1990).Архетипический
для русской культуры образ воскресения поэта «пусть даже через сто
веков» и его возвращения в обновленную страну сопряжен здесь с глобальным
обобщением истории России ХХ века – поры революций, войн (явных и скрытых,
характеризующих общий климат общественной жизни), нищеты и «дождей из
слез«. Лейтмотив »боя» в самохарактеристиках поэта становится
знаком его неослабевающей духовной и творческой активности: «Я завтра
снова в бой сорвусь, // Но точно знаю, что вернусь». Напряженно рефлексируя
о таинственной связи своего посмертного возвращения и «первого дня
рождения страны, вернувшейся с войны», поэт раскрывает двуединство острого
социального звучания собственного творчества и его задушевно-лирической струи:Я
пророчить не берусь,Но
точно знаю, что вернусь,Пусть
даже через сто веков,В
страну не дураков, а гениев,И,
поверженный в бою,Я
воскресну и споюНа
первом дне рождения страны, вернувшейся с войны.А
когда затихают бои,На
привале, а не в строюЯ
о мире и о любвиСочиняю
и пою…Итак,
при выявленном разнообразии мотивов песенная поэзия Талькова, ставшая заметным
явлением и в эволюционировавшей авторской песне, и в целостном контексте
отечественной поэтической культуры, вырисовывается как художественное единство.На
сцене, в творческом уединении, в любви, в нелегкой социальной борьбе,
постижении судьбы России – лирический герой Талькова раскрывается во внутренней
цельности, основанной на религиозной сущности миропонимания, в напряженной
саморефлексии, этике духовного стоицизма. Его глубинное «я» выражается
как в проникновенной исповеди о своей душевной жизни, так и в подчас
нелицеприятном диалоге с современниками о кризисных чертах национального
сознания, тяжелых страницах прошлого и смутного настоящего, в балладном
звучании притч, пророчеств о будущем России. В нередко надрывном голосе
поэта-певца резонировал, как и в песнях В.Высоцкого, голос поколения,
сформировавшегося в условиях брежневского «застоя» и драматично
осознавшего себя на перепутье во второй половине 1980-х гг.Поэзия
И.Талькова явилась ярким художественным выражением эпохи болезненного крушения
Системы, обнажившего зияющие пустоты в национальной картине мира. Она в полноте
выразила стремление общества обрести утерянные духовные, религиозные ориентиры
бытия, соединив в себе публицистическое, рефлексирующее начало с сильнейшим
эмоциональным зарядом, богатой гаммой душевных переживаний.Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/